Ольга Покровская - Булочник и Весна
Дома Елена Львовна приняла его у меня – буквально в руки. Принесла подушку и плед. Он тихо лёг и застыл, не закрывая глаз, в совершенной тишине и безветрии. Никакой особенной боли или тоски его лицо не выражало. Он был спокоен – но не здесь, на другой земле.
Мне хотелось побыть с ним, пока он не разморозится, но Елена Львовна сказала, что разберётся со своим сыном сама. Я сел в машину и на автопилоте вернулся в деревню.84 Прощание
А назавтра начало таять. Да не просто – а «как из ведра»! Как будто весна, переживая, что не застанет на холме весёлую нашу компанию, подвинула зиму плечом.
Втаптывая в мягкую глину последние снежные кружева, я перетаскал в багажник вещи, которые успел навезти в бытовку за время жизни в Старой Весне. Бог знает, вернусь ли? А когда открывал ворота, на опушке, рядом с прорубленной недавно дорогой, увидел Колю.
Он шагал вдоль деревьев, проламываясь в весеннее царство. Нога его, круша почернелую корку, добиралась до подснежной травы. Своими собственными шагами Коля прокладывал весну, рубил русла её будущих рек, размечал проталины. Занятие это несказанно развлекало его.
– Гляди-ка! – крикнул он, заметив меня, и, опершись о берёзу, снял с ноги валенок. Из серого голенища полупросыпалась-полустекла ледяная каша. – Илюха, помнишь, говорил, что март видел. Чем я не март? На эту должность я вполне гожусь!
Тут нога его, на которой он прыгал, подвернулась, и Коля рухнул, хохоча и бранясь.
– А ну пошли ко мне! – махнул он, вставая. – Давай! Дело к тебе есть. Подарок! – и заковылял к своему дому.
– Какой ещё подарок? – спросил я с подозрением, однако двинулся за ним.
– Думаю, всё равно дом-то теперь продавать! Разобрать бы надо, чтоб врагу не досталось, – объяснял Коля дорогой. – Полез на чердак – глядь, посылка тебе!
– Это как – продавать? – возмутился я, решив о «посылке» спросить попозже.
– А чего мне здесь теперь, под нечистью этой! – сказал Коля, взбегая на крыльцо. – Поеду к Зинке! Им шофёр там нужен на предприятии, – и, с мечтательной решимостью оглядываясь на долину, прибавил: – А участок продам!
– Нельзя тебе, Коль, – сказал я. – Кому, может, можно, а ты здесь у нас прописан по судьбе.
– Вот и Катька тоже заладила! Только попробуй, говорит, батя!.. Ладно, может, ещё передумаю! – сказал Коля и, юркнув в дверь терраски, вынырнул секунд через двадцать со свёртком, напоминающим по форме пачку бумаги для принтера. – Тебе вот! – сказал он осипшим вдруг голосом и скромно положил «посылку» на табурет. – Не знаю прямо, чего взять-то с тебя за такую красоту? Ну, спляши, что ли!
Я посмотрел на невероятно старый газетный свёрток. Что было в нём? Вера наполнила меня до краёв, не оставив пустого места.
Лишившись бечёвки, газетная ветошь распалась лепестками, обнаруживая внутри драгоценное Нечто. Я взял этот хрупкий свёрток-ворох на ладонь и свободной рукой раскрыл. В нём были ноты. Загипнотизированно я перебрал тетради: Гендель, Вивальди, «Дон Жуан» Моцарта…
Коля, дрожа и притопывая, наблюдал за выражением моего лица.
– А почему мне? – наконец спросил я.
– Так ты ж гляди! – заволновался Коля и вытянул из-под верхней обложки листок в клетку. На нём ещё можно было разобрать тень крупной карандашной надписи: «Дяди Ивана».
Кем она была написана и кому адресована, Коля не знал.
– Ну, может, когда война-то была, твои в Москву поехали, а вещички нам перебросили, чтоб не таскать, – предположил он. – Да ты не сомневайся! Сказано вон – «для мандолины»! – и, ткнув в тетрадь с концертом Вивальди, плюхнулся на табурет – переобуться из мокрых валенок в сапоги.
– А они, не знаешь, родственники вам были или так, соседи? – спросил я, сжимая хрупкую пачку.
– Да все тут родственники. Все друг другу братья! – буркнул поэтический Коля. – А мне каяться теперь надо перед тобой. Я ж не верил, что ты местный. Так, думал, насочинял, чтоб в коллектив втереться.
– Не переживай, Коляныч, – сказал я, наблюдая не без улыбки, как сердито он пропихивает левую ногу в сапог. – Спасибо за ноты. За всё… Будь здоров!
Я хотел уже идти, но Коля вдруг поднял взгляд и, взлетев с табуретки, замер, полубосой, с валенком в руке. Узковатые его, коричневые глаза отчаянно уставились на меня.
Я не знал, как сказать ему, что возвращаюсь в Москву.
Когда я уже вывез машину на улицу и пошёл закрыть ворота, на меня налетела Ирина. Видно, Коля успел нажаловаться ей про мой отъезд.
– Что это вы надумали? – запыхавшись, крикнула она. – Куда ещё вас шут понёс? – и мгновенно порозовела, потому что, конечно, вопрос её был глупый. Пора уж привыкнуть – каждый день меня куда-нибудь «носил шут».
– Я, Ирин, в Москву.
– В Москву? – воскликнула она. – Вы хотите сказать – совсем в Москву? Костя! Как же так?
– Ирин, Пажков мне булочную обратно подарил. Хотите, чтоб я принял? И потом, в Москве у меня ведь Лизка, родители.
– Ну и пожалуйста! А я и не буду по вам скучать! – с неожиданным всплеском энергии проговорила Ирина и, задиристо улыбнувшись, полетела к своему дому.
Я догнал её, но она, смеясь, отпихнула меня локтем.
– Уйдите! Говорят вам – скучать не буду! – и, вдруг перестав смеяться, решительно перекрестила меня. – С Богом!
Мои уши наполнились ветром, глаза водой, и грудь чем-то наполнилась. Трудное дело – прощаться с вечной жизнью в Старой Весне.
Не оглядываясь, даже не заперев калитки, я стартовал и, проехав пару минут, очутился возле монастырской стены.
Тут мне пришлось изрядно снизить скорость, а затем и вовсе встать на обочине, потому что, как выяснилось, в это утро я переезжал не один.
Ворота той части монастыря, где обитал до сей поры психиатрический интернат, были распахнуты. Сказочные оборванцы – карлики-носы, маленькие муки, храбрые портняжки – столпились у пары допотопных автобусов и, любопытствуя, глядели, как двое мужиков втаскивают в салоны тюки и коробки, заваливая ими задние сиденья.
– Куда вы их? – спросил я у курившего рядом шофёра.
– Кого куда, – без охоты отозвался он.
Я смотрел на покоробленные фигуры и лица монастырских насельников и гадал: сколько же они пробыли здесь? Тысячу фантастических, растянутых или сжатых болезнью лет. А потом взглянул на позлащённые купола, побелённые стены, и меня замутило.
Я полез по карманам и раздал отъезжающим остававшиеся у меня деньги, кому-то последнему – вместе с кошельком. А самому приветливому, моему ровеснику, который всегда махал машинам, отдал подаренные Петей часы: «На память!»
На какую память! Что я нёс!
Облегчённый, без портмоне и часов, я собрался было продолжить путь, как вдруг в отдалении, у монастырской стены, самым краем глаза уловил: на брёвнышке, в двух шагах от переезжающего интерната, сидел Илья.
Солнце поливало его – он был прозрачный от света, с блестящими волосами. Из кучки топтавшихся рядом больных его выделяла неземная красота лица. То есть, сказать по правде, это было всего-навсего лицо здорового человека на фоне лиц, искажённых душевной болезнью. Но всё равно, направляясь к нему, я нечаянно преисполнился благоговения. Как, оказывается, похожи мои друзья на вербу, на птиц перелётных, на дальний берёзовый лес! Моих друзей рисовал Левитан. О них поётся в залитой вешними водами роще. Я люблю их, как родину, и возьму с собой на небеса… – и далее на мотив какой-нибудь лучшей песни.
Ничего не говоря, я приблизился и сел рядом. Брёвнышко оказалось сухим – видно, солнце прогрело его за утро.
– Костя, смотри, что мне дали, – сказал Илья вместо приветствия и достал из кармана штормовки толстую, обёрнутую в лист офисной бумаги пачку крупных купюр. Этих денег должно было хватить ему и всем его родственникам на год безбедной жизни.
– Гонорар? – спросил я.
– Ну да, – кивнул Илья. – Михал Глебыч с утра заезжал, смотрел, как чего продвигается. На, говорит, премия, и никому не хвастай. Я не хотел брать, а потом как-то стыдно стало. Думаю: что ж я буду человеку гордость свою показывать? Теперь вот не знаю, куда девать. То ли Аньке отдать – пусть распорядится? Сестричка при интернате, добрая… То ли прямо тут вот оставить, под брёвнышком? Может, Бог кого пошлёт?
С неожиданной тяжестью он вздохнул и посмотрел на солнечную, насквозь раскисшую дорогу с «лежачими полицейскими». Если вырваться из коридора монастырских стен, белеющих по обе стороны шоссе, начнутся холмы, затем их сменят поля с невероятно далёким горизонтом. Пока что есть куда направиться человеку.
– Ну что, какие планы? – спросил я.
Илья качнул головой, и я подумал, что больше всего на свете хотел бы пойти с ним – куда он, туда и я. Пойдёт он строить – напрошусь в помощники. Пойдёт расписывать – научусь штукатурить стены. Провести жизнь под крылом его судьбы – вот радость! Но нет, нельзя никак. У меня родители, Лизка.
– Пойдём! – сказал Илья и, опустив пачку на талый снежок у торца бревна, вышел на тропу. – Пойдём-пойдём! Я тебе одну вещь передать должен! – и, хрустя по кружевам снега, первым зашагал к воротам.
