Ольга Покровская - Булочник и Весна
– Михал Глебыч, а зачем тебе булочная, да ещё с печкой? – спросил я, искренне любопытствуя.
– А я не себе, – сказал Пажков, запасливо прижав ладошкой нагрудный карман куртки. – Я даме, из местных чиновниц. Она рада будет. Она, может, салон там откроет – ноготочки полировать!
Мы с Петей переглянулись. Между нами поплыло пространство булочной, уставленное парикмахерскими креслами и столами.
– Что ж вы за люди такие! – с укором сказал Пажков. – Шучу я! На кой мне ваше малое предприятие! А ты-то прямо и поверил, Михал Глебыч станет убогих грабить?
Он вздохнул с нарочитой горечью и, встав с трона, подошёл к оградке. Синеватый, с куртинами снежных полей простор очень шёл к его лисьей курточке.
– Вы, ребята, меня не бойтесь, – сказал он с важной задумчивостью, не отрывая глаз от завоёванных земель. – Полюбил я вас, как родных детей. После того как выпорю – сразу прощаю. Потому что я – ваш отец.
– Прибавь ещё «небесный», – обронил Петя.
– Чего?
– Ну, «я – отец ваш небесный».
– Ты помалкивай, Петька! Это не я тебя подставил! – огрызнулся Пажков и как-то резко утратил благодушие. Жестяные его глазки полыхнули. – С тобой случилась историческая справедливость. Кесаревых деньжат захотел, но так, чтобы и честь не прокурить? Чтоб совесть розовенькая? Так вот на тебе шиш! В России-матушке и вообще давно уж нет ничего вашего. Вы живёте на чужой территории, причём из милости! Пока я вас терплю!
От великолепного этого выпада я нечаянно встал с табуретки. Петя, покосившись на меня, тоже поднялся.
– Чего повскакали? Я «смирно» вам не командовал! – сказал Михал Глебыч. – А ну-ка присядьте, присядьте!
– Проповедуешь, Михал Глебыч, хорошо, стоя будем слушать, – сказал Петя и зажёг сигаретку.
– А как же мне не проповедовать, когда вы по уши в соплях и при этом лезете жить! – уже не скрывая злости, сказал Пажков. – Булочных понаоткрывали, посёлочками торгуете! Музицируйте себе, кормите кошек, любите ближнего – вот ваша нива! А до благ, хорошие мои, не тянитесь! Государство вам выплатит пенсию!
Мне показалось, на этом пассаже он закончит свою нотацию, но нет – Михал Глебыч поймал кураж.
– Вы, душеньки, несамоопределившиеся интеллигенты! Занесло вас в чужой огород воровать морковь! – чеканил он. – И за это полагается вас метлой, а то и солью из двустволки!
С каким-то особенным смаком он всё вдалбливал и вдалбливал в нас свою заветную мысль. Но я больше не смотрел на него, а смотрел окрест – на то, что, по убеждению Пажкова, давно уже было отчуждено, отъято от нас всемогущей эпохой.
Над землёй тёк болотистый запах марта. Вот наш холм на припёке, там Ирина, уж конечно, думает о нас. А рядом, в заслонённом вётлами монастырьке – Илья. Как-то незаметно он превозмог назойливый шум века и остался один на один с Духом истины. Вряд ли пажковская «аутентичная» гостиница в кельях сможет ему помешать.
Чуть улыбнувшись, я взглядом указал Пете на монастырь. Он поймал мою мысль и «кивнул» ресницами.
– А «Всенощная» как, не знаешь, понравилась ему? А то мы не созванивались. Может, заедем сегодня? – сказал он.
Михал Глебыч умолк, с интересом наблюдая за нами. Не знаю, что было у него на уме, но пока что он нам не мешал.
– Коля печку затопил! – сказал я, приметив дымок над холмом.
Петя поглядел на белый, в зелени елей, холм.
– Как думаешь, простит она меня? – спросил он чуть слышно.
И какая-то неурочная благодать разлилась между нами. Повсюду были свои. Любовь летела над старовесенней землёй, и везде ей находился гостеприимный остров. Царство Пажкова было ненастоящим, как игра «Монополия». Мне вдруг вспомнились Колины слова про то, что мы не принимаем Пажкова в компанию.
– Михал Глебыч! – сказал я, обернувшись на выжидавшего с любопытством Пажкова. – Может, ну их, все эти разборки? Лучше пошли к нам в гости! Сосед мой, Коля, всё переживает, что в гости тебя не зовём.
Лохматые бровки Пажкова приподнялись. Видно, он не ждал приглашения.
– Я бы рад, детки мои, – произнёс он, выдержав раздумчивую паузу. – Но не сегодня. Инструмент тебе, Петька, уже привезли. Из офиса – твой любимый. Попробуй, пока не начали! Я тебе лучшее время отписал – пока гости трезвые. А к ночи джазисты подъедут, сменят тебя. Никакой, заметь, попсы, всё культурно. Ну занудствовать, конечно, не следует. Этак повеселей. Фоновый музончик. Ты понял меня, Пётр Олегович? – спросил он, жёстко посмотрев на закаменевшего Петю, и прибавил: – Это часть контрибуции.
Не знаю, понял ли Петя. Если да, то как-то по-своему.
Он отшвырнул сигарету и быстро оглядел края террасы. За ними голубел спасительный, сладкий простор. В его диком взгляде, устремившемся на Михал Глебыча, сверкнул очевидный план – прихватить Пажкова с собой, как надувной матрас, на котором будет удобно спланировать в вечность. Так я с Кириллом летал в крапиву – правда, это было невысоко.
Каким-то чудом – за долю секунды – я успел зажать Петю в охапку. В силе, с которой он рвался из моих рук, слышался тот самый припадок, что был с ним после концерта, когда он вколачивал Михал Глебыча в спинку лавочки.
Через мгновение Семён с помощниками разрядили ситуацию. Из Петиного многострадального носа закапала кровь. Нормально, успокоился, стих… Я до сих пор чувствую вину, что не ввязался тогда вместе с Петей в драку, а держал его, как предатель.
– Петька, не дури! – задохнувшись крикнул Пажков и поправил воротничок куртки, хоть никто не тронул его и пальцем. – Уймись, тебе говорят! Я с тобой не полечу однозначно, да и тебя не пущу. Расплатишься – а потом уж езжай в Москву и летай на здоровье. Там небоскрёбов – во! Ну всё. Спустите их отсюда к чертям собачьим! – махнул он охране и в ответ на недоумённый взгляд Семёна взвизгнул: – Да на лифте! На лифте!Через пять минут нас ввели в зал для боулинга с прилегающей ресторанной зоной. Гостей пока что не было, но столы уже накрывали. К свободной стенке и правда был подвинут привезённый из офиса «Стейнвей».
Загипнотизированно Петя приблизился, сел. Меленькой муравьиной тропкой, почти не надавливая на клавиши, пробежал снизу вверх к самой хрупкой сахарной высоте – и снял руку.
– Всё по-честному, – сказал он, чуть качнув головой. – Ровно то, что я хотел сделать с Сержем. Всё по заслугам.Мы не видели, как съезжались гости. Петя так и остался сидеть за инструментом – чуть откинувшись на спинку стула, крепко закрыв глаза – словно уйдя в глубокую медитацию. А я включил на телефоне игрушку и увлёкся отстрелом летательных аппаратов противника.
Постепенно людской гомон, женский смех, позванивание стекла заполнили тишину. Поплыл сигаретный дым. Кто-то подошёл и проговорил у меня над ухом:
– А ты-то чего? Давай, гуляй!
– Я ноты буду переворачивать, – сказал я, не обернувшись, хотя у Пети, конечно, не было никаких нот.
А потом у пианино возникла счастливая физиономия Михал Глебыча.
– Давай, сынок! – кивнул он тихонько.
Петя покорно поднёс руки к клавишам, и тут же райская музыка – негромкая, но повелительная – расслоила пространство надвое. Гвалт вечеринки песком осел на дно, над ним закачалась чистая, солнечная вода. Петя играл Шумана.
– Петька, чего-то ты халтуришь! – подскочив через некоторое время, сказал Пажков. – С народом не контактируешь. Ты ж не магнитола! Давай-ка с душой забацай! Листа там рапсодии, или хоть Свиридова из «Метели»! Чтоб дамы уревелись!
Петя обернулся и взглянул на меня как-то странно. Чёрт знает, что творилось с ним. Можно было подумать, в параллельной жизни его угоняли в плен.
– Петь! А ты представь, что играешь для Мотьки. Она девчонка простая, ей бы понравилось! – сказал я.
Он кивнул без улыбки и сыграл, что просил Пажков.
Михал Глебыч был рад.
– Рыдаю! – воскликнул он, отскочив на миг от стола и стиснув Петины плечи. – Хорошо, но мало! Вдарь, батюшка, по-цыгански!
А там и народ расшевелился. Дамы потянулись к тапёру. Петя переиграл все заказы, включая самый горький «шансон».
Это не было механическое исполнение. Из какого-то последнего упрямства он спорил, озаряя пошлую мелодию серебром тончайшей импровизации. По его лбу и вискам тёк пот. Он снял водолазку и остался в простой белой футболке – точно таким, как нарисовал его однажды Илья. Но странность его наряда уже вряд ли могла удивить кого-нибудь – всех оглушило вино.
Дамы с бокалами обступили рояль плотным кольцом. Одна споткнулась и облила клавиши. Запахло водкой. Петя поднял на публику обескураженный взгляд, помедлил и вытер клавиатуру краем своей белой футболки. Сумасшедший этот жест произвёл решающее впечатление. Рука в изысканном маникюре взъерошила Петины волосы. Другая, моложе и тоньше, протянула Пете бокал – он не заметил. А какая-то нимфа, шустро придвинув стульчик, и вовсе уселась рядом.
– Уйдите, не троньте – он сахарный! – орал Пажков и решительными взмахами рук отогнал желавших подбодрить Петю на безопасное расстояние.
