Максим Кантор - Красный свет
Теперь их было трое: пока шли к Ржеву, пропал молодой вор Голубцов. Он отстал, шел последним, и когда вышли из леса, то обернулись – а Голубцова нет. Прошли обратной дорогой километра три – но их следы уже замело, даже непонятно – здесь они прежде шли или не здесь. И темнеет уже. Кричать и стрелять боялись. Решили выходить в город без Голубцова – что делать.
– Людоед это, – сказал Мишка Жидок, – не зря бабка про людоеда говорила.
– Молчи, Жидок, не пугай, и так страшно.
– Мог в болото провалиться, – сказал Ракитов, и подумал, что болото – это лучше, чем людоед или немцы.
Утром Ракитов вышел на белую улицу, подошел к тому дому, который они искали, через забор заглянул в окно. Увидел, как фашисты кушают, а потом целуются; фашисты сидели в тепле, расстегнув тулупы. Ракитов долго немцев разглядывал. Люди как люди, даже целуются друг с другом. Если люди целуются, значит, они добрые. Улица была пустая, дом тихий. Зачем ему этот адрес дали? Ракитов решил войти к немцам. Ракитов давно понял, что все дела делаются на кураже, на бесстрашии.
Он постучал, имея на своем лице то беспечное выражение, которое сопутствовало ему в бесчестных проделках. Толкнул дверь и двинулся вперед – бесцеремонно и обаятельно, как он умел.
– Хенде хох, – завязал беседу Ракитов, входя в дом, а потом поправился: – То есть вы рук-то не поднимайте, граждане немцы, это я так шучу, господа хорошие! Просто больше ничего по-вашему не знаю. Хенде хох и данке шон.
– Спасибо скажи, что мы не немцы – тебя за такое «хенде хох» на месте пристрелят, – по-русски сказал фашист. На столе перед ним лежала кобура – он положил на нее розовую руку.
– Так вы русские! Вот повезло! – Ракитов сам поражался, откуда к нему приходят слова. – Русские люди! Братишки! Небось и православные? А ну, перекрестись! Нет, даже не крестись! И без креста вижу, что православные… От самой Москвы иду и живую душу не встречу.
– В Москве не понравилось? – спросил человек в немецкой форме и подвинул к себе кобуру.
– Так ведь коммунисты в Москве, – сказал Ракитов, – изверги сталинские.
– Неужели изверги?
– Веришь, брат, друга моего Гришу Дешкова арестовали. На моих глазах. Пришли ночью и давай руки крутить! Пиявки! – Приходят ли пиявки ночью, Ракитов сказать с уверенностью не мог, но прозвучало убедительно.
– А за что арестовали? – спросил фашист, облизнул губы розовым языком, собрал остатки крошек.
– Тебе зачем знать? – спросил Ракитов, зная, что требуется показать характер.
– Когда спрашивают, отвечать надо.
– Строгий ты человек, – сказал Ракитов.
– За что арестовали? – повторил фашист.
– Так за правду арестовали! За то, что не может лгать человек! Жить, говорит, хочу не по лжи! Так и сказал на собрании. Собрался там, значит, коллектив. Вышел, перед всеми упырями встал и говорит: желаю жить не по лжи! НКВД его тут же – цап!
– Только за это?
– Говорю тебе: звери! Друг так сказал: я, говорит, немцев жду, желаю империю добра строить. Не простили ему.
– Коммунисты Гитлера не любят, – резонно сказал фашист. – Нормальная логика. Твоему дружку молчать надо было.
– Не может человек больше молчать. Накипело у мужика. Вот ты стал бы молчать? Если Гитлера, к примеру, обижают, ты бы стерпел? А для него – Троцкий, как для тебя – Гитлер, понял? Если твоих друзей по тюрьмам гноят? Молчал бы, да? По глазам вижу – не можешь ты молчать! – Ракитов почувствовал, что перегибает палку, но, как обычно с ним бывало, уже не мог остановиться. – Евреи кругом, вся Россия под жидами. Как молчать, брат?
– Смелый у тебя друг, – сказал человек в форме немца.
– В России героев много, – сказал Ракитов искренне.
– Скажи, а партизаны – герои? Скажи мне, что ты о партизанах знаешь.
– Ни одного не видел.
– Через лес шел, а партизанов не видел. Ты ведь сам партизан. Говори мне правду.
– Я, гражданин фашист, совсем не партизан, – сказал Ракитов, – я как раз наоборот: вор и шпион.
– Вор?
– Вор московский, а шпион германский. Дешков с Гамарником восстание готовили, ты что, не в курсе? По заданию абвера, между прочим. Оружие мы в квартире прятали. Гранат столько! Мне Гриша так сказал: власть возьмем, я коммунистов постреляю, а тебя генералом сделаю! – Ракитов достиг той стадии звонкого вранья, когда сам начал верить своим словам. – Генералом! Понял? Что, не слышал про шпиона Гамарника? Ваш шпион, германский!
– Шпион, значит?
– Вот те крест.
– Как же ты от Москвы до самого Ржева дошел? – спросила женщина. Когда Ракитов смотрел на нее через окно, женщина выглядела мягче. Вблизи оказалась опасной, и глазами она двигала медленно, ощупывая всякий предмет, который попадался взгляду. А глаза у женщины были непонятные, как у волка. Когда волку в глаза смотришь, нипочем нельзя догадаться, что волк думает.
– Испугался и пошел, пошел. Через лес, через болото. Чем дальше от коммунистов, тем спокойнее.
– Испугался?
– А ты бы не испугалась, сестра?
– В Москве часто аресты. Ты раньше про аресты не знал?
– Близко комиссаров увидел. Они как вошли в квартиру, сразу – посуду бить.
– Ты рядом был?
– На кухне сидел. Они спросили: а это, говорят, кто? Гриша говорит: это, говорит, водопроводчик.
– До самого Ржева дошел. Не заблудился. Не замерз.
– По деревням шел, где ночь посплю, где две ночи.
– Ты красных комиссаров не встретил?
– Я редколесьем не хожу, – сказал Ракитов, – я чащей иду, где красный не пройдет.
– Волков не боялся? – и глазами своими бесчувственными по Ракитову шарит, точно место выбирает, где укусить.
– Зачем волков бояться, – сказал Ракитов. – Волки понятливые. Они хороших людей не трогают.
– Всяких трогают, – сказала желтоглазая женщина. – А скажи, – вдруг спросила она, и глаза ее уставились в одну точку на Ракитовом теле, словно нашла она наконец место для укуса, – скажи мне: ты трех сестер в лесу не встречал?
– Каких сестер?
– Три старушки в домике живут. Они тебе не встретились?
– Не слыхал про таких.
– А зачем ты в Ржев пошел?
– Очень хотелось к своим.
– Мы тебе разве свои? – говорила женщина очень тихо, но градус опасности – а Ракитов хорошо чувствовал, когда опасность приближалась, – в комнате повысился.
– Здесь домом пахнет, – сказал Ракитов.
– Может, плохо нюхаешь? – нехорошо сказала, голос неприятный, лающий.
– Родной он мне, – сказал полный мужчина, входя в комнату. – Моей сестры сын. Вы уж не обижайте.
– Ты не говорил про родственников, Аладьев.
– Музыканты народ беспамятный, – сказал Василий Аладьев. – Заигрался я, задумался о высоком, вот и не сказал. Племянник это мой, композитор из Москвы.
– Композитор? – спросила женщина. – Ты, значит, музыку пишешь?
– Медленные вальсы, – уточнил Ракитов, – и оперу сочинить мечтаю. Дяденька, – сказал Ракитов, – как же я к тебе стремился! Вот, думаю, найду дядю Васю, и мы с ним оперу вдвоем напишем.
4
Иосиф Сталин относился к расследованиям партийных преступлений внимательно. Сталин утверждал, что троцкизм объединил усилия с фашизмом для разрушения Советской власти. На первый взгляд, это трудно доказать, поскольку Троцкий был евреем и говорил, что он за Интернационал трудящихся – а Гитлер евреев ненавидел и был против Интернационала. Однако, объяснял Сталин, логика антисоветской борьбы их объединяла.
Партийным уклонистам предъявляли обвинение в шпионаже в пользу Германии и Японии, что для многих из них явилось неожиданностью – однако в ходе следствия они и сами понимали: симпатия к Троцкому связала их с такими силами, о которых они не помышляли. Связь с германской разведкой могла быть не прямой: сперва искали свидетельство знакомства обвиняемого с любым человеком, который мог знать Троцкого (как пример врага, годился и Тухачевский, и Пятаков, но Троцкий подходил универсально), затем показывали, как Троцкий реально работал на германскую разведку, далее обвиняемого уличали в симпатии к фашистской идеологии – коль скоро он сторонник Троцкого, и следствию оставалось лишь соединить звенья в единую цепь. Так возникла группа обвиняемых, поименованная «право-троцкистский блок» – поскольку идеи лево-троцкистского блока были связаны с перманентной пролетарской революцией. Право-троцкистский блок (полностью разоблаченный в марте 1938 года на открытом процессе) продемонстрировал связь так называемых коммунистов с фашизмом, то есть явил гибрид, который в годы горбачевской перестройки (пятьдесят лет спустя) стали именовать «красно-коричневыми». Додуматься до такой связки непросто, впрочем, Мичурин и не такое скрещивал: а данный политический гибрид выявил прокурор Вышинский 12–13 марта 1938 года.
На обозрение народу выставили прежде уважаемых партийцев, ныне пособников фашизма: Рыкова, Бухарина, Крестинского и даже бывшего наркома внутренних дел Ягоду. Они сами признались в том, что способствовали ослаблению обороноспособности страны – и хотели торжества нацистской Германии над Россией. Некоторые пытались было спорить, но сдались логике следствия все. Иные даже припоминали неожиданные подробности, коих прокурор Вышинский предвидеть не мог.
