Сергей Десницкий - Пётр и Павел. 1957 год
– Уговорите своего сына, чтобы он не заставлял меня писать отступную статью с извинениями перед товарищем Новосельским… Всего лишь… Это так немного, согласитесь…
– И вы думаете, это поможет?
– Ещё как! – воодушевился журналист. – Если никакой статьи не будет, значит, и самого факта предательства не было!.. Понимаете?.. И Шурочка обязательно простит меня, и комната "за выездом" моей останется.
– Мне кажется, вы ошибаетесь, – остудила его энтузиазм Валентина Ивановна. – За всё платить надо. Равно, как за дурные дела, так и за хорошие. Положим, я уговорю Петра Петровича, чтобы он не настаивал на статье… В чём я тоже не совсем уверена… Но улучшать жилищные условия человеку, который чуть не до инфаркта довёл всю партийную организацию города!.. Вам не кажется, что это уже слишком, товарищ Ступак?
Безумными от непомерного горя глазами Семён смотрел на мать своего мучителя и навеки прощался со своей любовью.
– А милосердие? – робко спросил он. – Неужели его совсем нет на этом свете?..
– Я говорю всего лишь о справедливости, – сказала как отрезала, Валентина Ивановна.
В это утро Семён Львович Ступак был вторично раздавлен. Что он мог возразить?.. Конечно, бабулька была права. Гениальный план спасения, который озарил его на бульваре Красных котельщиков, оказался фикцией.
– Простите, – он встал со стула. – Простите, что потревожил…
– Сядьте! – приказала хозяйка дома. – Она придвинула к себе телефон, сняла трубку. – Только ни на что не надейтесь. Я это делаю не для вас, мне это самой нужно…
Она не договорила: на том конце провода кто-то снял трубку.
– Лёка, это опять я… Ничего не случилось. Скажи, Пётр у себя?.. Поняла… Скажи, чтобы мне сразу перезвонил, как приедет… Нет, нет… Не очень срочно, но всё-таки… Пока.
Она повесила трубку и сурово посмотрела на посетителя.
– Чувствую, совершаю чудовищную глупость, но вы мне симпатичны почему-то. Завтра утром, после десяти, позвоните мне. Повторяю. Я ничего не обещаю…
– А сегодня нельзя?..
– Что сегодня?..
– Сегодня позвонить нельзя?.. Я вообще-то поздно ложусь…
– Что?!.. Ну, ты и наглец!.. – Валентина Ивановна была вне себя от ярости. – Скажи спасибо, сопляк, что я тебя за дверь не выставила!.. Вон!..
Ступак вскочил и стремглав кинулся из комнаты. На пороге обернулся и быстро проговорил.
– Так я вам завтра всё-таки позвоню, – и скрылся за дверью.
Капа в изумлении смотрела на хозяйку. Такой она её никогда не видела.
– Он, видите ли, поздно спать ложится, щенок! – чуть не с восторгом сказала она, но тут же нахмурила брови. – Безсовестный мальчишка!..
И следом вздохнула так глубоко, так тяжело, что Капитолина даже испугалась.
– Вам что, плохо, Валентина Ивановна?..
– Плохо, Капа. Очень плохо… Но не так, как ты думаешь, – она прижала руку к груди, – но очень плохо… Здесь теснит.
– А это всё оттого, что вы помирать вздумали. Надо же такое выдумать!.. Ей Богу!.. Валидолу накапать?..
– Не надо… Валидол мне сейчас не поможет… Ты иди, а то… Я и так много времени у тебя отняла… Иди…
Капитолина вышла. Валентина Ивановна ещё минут десять неподвижно просидела в своём кресле, глядя на затухающие языки пламени… Она всегда любила смотреть на живой огонь и могла просидеть так безконечно долго, но сейчас старуха неожиданно вздрогнула, подбросила в камин пару поленьев, потом достала из сундучка пачку писем. Поначалу она решила было развязать шёлковую ленточку, которой та была перевязана, но почему-то раздумала и швырнула в пылающий камин всю пачку. Целиком… Пламя не сразу схватило старую пожелтевшую бумагу. Ещё довольно долго прошлое отчаянно сопротивлялось, не хотело погибать так сразу, в одночасье, но после того, как безжалостная кочерга запихнула тлеющую связку в самую середину камина, она выбросила вверх жёлтые языки пламени, отразившись ярким отблеском в лихорадочно горящих глазах Валентины Ивановны, и принялась гореть неудержимо.
После писем в камин полетели старые фотографии, засохшие плоские розы и поблекшие незабудки… Последним в огне оказался маленький альбомчик со стихами Кати Глуховцевой. Он вспыхнул сразу и горел ярко, весело.
Когда на месте дорогих воспоминаний осталась только горка седого пепла, старуха откинулась на спинку своего кресла и тихо сказала:
– Вот и всё… Кончено… И зачем только берегла?..
Она закрыла глаза. Мучительные воспоминания разрывали, её слабое сердце. Обычно глубоко запрятанные в потаённые уголки души, они почему-то именно сегодня выползли наружу и не давали покоя острой, неутихающей болью.
В конце февраля двадцать второго года советское правительство издало декрет о том, что все церковные ценности подлежат реквизиции. Слухи об этом ходили давно, и всё же, когда банда боголюбовских комсомольцев подошла к храму с угрожающей бумагой в руках, для всех прихожан это было как удар молнии. Служба давно закончилась, но в тот день случились похороны. Умер многолетний церковный староста Никодим Родионов, его любили, и потому народу возле разрытой могилы собралось довольно много.
"Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему Никодиму и сотвори ему вечную память…"
А когда стали опускать гроб в могилу и церковный хор запел: "Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас…", со стороны реки послышалось совсем другое пение. Молодые, звонкие голоса нестройно, но яростно выводили: "Смело мы в бой пойдём за власть советов и, как один, умрём в борьбе за это"!.. С красным флагом и таким же красным полотнищем, на котором белой краской было коряво выведено: "Спасём голодающих Поволжья!" на церковное кладбище не вошли – ввалились местные комсомольцы. Во главе колонны из пятнадцати-двадцати человек, гордо задрав скошенный к шее подбородок, шёл главный городской комсомолец Вениамин Генкин, сын местного парикмахера Самуила Исааковича, жившего бок о бок с отцом Петром и регулярно стригшего всю мужскую половину батюшкиного семейства.
– Может, мы не вовремя, батя, но не угодно ли ознакомиться, – совершенно не смущаясь неуместностью такого появления на похоронах, торжественно возгласил комсомольский вожак и протянул отцу Петру бумагу с жирной фиолетовой печатью в левом нижнем углу.
– Ты бы, Веня, погодил немного, – кротко попросил батюшка. – Позволь нам сначала погребение совершить.
– А чего там годить? – развязно спросил младший Генкин. – Могилу засыпать и без тебя смогут, а у нас… Революция, батя, она не ждёт. Видишь, уже и транспорт прибыл.
И в самом деле, к храму влекомые худосочными клячами подъехали две подводы.
– Продолжайте без меня, – тихо попросил отец Пётр, отдал кадило дьякону Василию и взял протянутую ему бумагу.
Опять хор запел "Святый Боже…", мужики взялись за лопаты, по крышке гроба застучали мёрзлые комья земли, как вдруг…
– Богохульники!.. Святотатцы!.. Нехристи!.. – загремел своим басом батюшка. Он на мелкие клочки разорвал бумагу с печатью, швырнул обрывки в лицо комсомольскому вожаку и, подобрав полы рясы, кинулся к храму. Там он встал на пороге и, раскинув в сторону руки, в безсильной ярости закричал: – Не пущу!.. Никто из вас этот порог не переступит!.. Никто!..
Хор смолк. Стало так тихо, что, казалось, слышно было, как гулко бьётся в груди отца Петра его сердце.
Генкин медленно подошёл к ступеням Храма и, глядя снизу вверх на священника, тихо, но отчётливо, спросил:
– Так не пустишь?..
– Ни за что!.. Лучше убейте!..
– Что ж… – с минуту вожак стоял и смотрел на отца Петра, потом тихо сказал. – Сам напросился, – и позвал. – Тараска!..
Из толпы замерших комсомольцев отделился здоровенный парень, косая сажень в плечах, подошёл к начальству и пробасил:
– Чего и сделать?..
– Возьми батюшку на ручки и отнеси к могилке.
– Не понял, – опять пробасил Тараска.
– Чего тут непонятного?! – заорал на него Генкин и, ткнув в сторону батюшки указательным пальцем с трауром под давно нестриженным ногтем, уже спокойно приказал: – На руки эту падлу возьми!..
Тараска повиновался.
– А теперь зашвырни эту гниду в могилу, чтобы под ногами не путалась!
Толпа прихожан дружно охнула и в ужасе подалась назад.
Тараска, как пушинку, подхватил отца Петра на руки и понёс к могиле. А тот, будто замороженный, совершенно не сопротивлялся. И все другие тоже. Стояли и… просто наблюдали за происходящим. Как в синематографе.
– Чего застыл?! – опять заорал Генкин. – В яму швыряй его!..
Тараска разжал руки и отец Пётр кулем свалился в могилу. Ударился лицом о крышку гроба, сильно рассёк лоб, но ни охнул, не издал ни единого звука. Сначала приподнялся на четвереньки, затем попытался встать во весь рост.
– Куда?! – и комсомольский вожак с размаху, что есть силы, ударил его кованым башмаком в лицо. Отец Пётр снова упал на крышку гроба, из рассечённой губы полилась кровь. – Лопаты берите!..
