Александр Проханов - Политолог
– Что это? – спросил Стрижайло, пугливо вглядываясь в недоразвитый плод.
– Это ваш сын.
– Что вы сказали?
– Видите ли, – пояснил Потрошков, – тогда, в гольф-клубе «Морской конек», вы пили шампанское, которое разносили официанты. На пустом бокале остались следы ваших губ и небольшое количество вашего генетического вещества, достаточное для биологического синтеза. В качестве базовой клетки была взята икринка палтуса, в нее был внедрен ваш ген, и вот уже пять месяцев, как развивается эмбрион. Развитие идет нормально. Мальчик обещает быть здоровым и крепким. Вам пора подыскивать имя.
Стрижайло потрясенно взирал на эмбрион, который приходился ему сыном. Испытывал изумление, страх, отвращение. И одновременно – пугливое влечение, мучительную нежность, нежданное чувство отцовства. Не любив никогда ни единой женщины, не помышляя о семье, рассматривая женщин единственно как предмет наслаждений, как сорную яму, куда сбрасывал мусор истерических состояний, дурную энергию израсходованных мыслей и чувств, он вдруг ощутил возможность стать отцом. Иметь подле себя родное беззащитное существо, которому сможет передать все огромное богатство мыслей и чувств, ощутить бескорыстную любовь, бесконечное обожание.
Он тянулся к стеклянной банке, где в целлофановом пакете созревал его сын, его Павел – так почему-то нарек его Стрижайло, обнаружив в крохотном носике, выпуклых губках, точеных ушках черты фамильного сходства, свое подобие, свою драгоценную копию.
– Предлагаю вам договор, – произнес Потрошков. – Вы соглашаетесь мне помочь. Ведете под моим руководством предвыборную президентскую кампанию, и при ее окончании я передаю вам сынишку Пашу. Биологи обеспечат нормальные роды и послеродовой уход. Если же нет – я немедленно отключу питание, и ребенок погибнет во чреве матери. Ибо прозрачный пакет, который вы видите, – это разросшаяся оболочка икринки палтуса.
«Значит, моя жена – палтус? – отрешенно подумал Стрижайло. – Но разве это имеет значение, если мой сын, мой Паша, находится в руках этого изощренного злодея? Разве я могу пожертвовать жизнью беззащитного крохотного существа, в котором течет моя кровь, пусть и смешанная с рыбьим жиром?»
Он с ужасом видел, как рука Потрошкова тянется к проводкам. Готова их оборвать, после чего прекратится колыхание эмбриона, движение капель в трубке, слабые сотрясения крохотного сердца.
– Вы согласны? – повторил Потрошков.
– Да… – слабо пролепетал Стрижайло.
– Вот и умница, хороший мальчик, – мягко засмеялся Потрошков, убирая руку.
Они покинули комнату, очутились в коридоре. Два дюжих санитара в белых халатах и шапочках вели под руки юную деву. Закрыв глаза, босоногая и прекрасная, с распущенными волосами, она была облачена в ночную сорочку. Ее нежные белые руки были схвачены санитарами. Сонно, вяло переступала, как лунатик по краю крыши. Открылась дверь, и деву увели в одну из лабораторных комнат.
– Вы можете несколько дней отдохнуть, – сказал Потрошков. – Потом можете заняться Маковским. Опубликуйте разоблачительный доклад, сыграйте мюзикл. Позднее, когда приблизятся президентские выборы, мы с вами встретимся и обсудим стратегию.
Стрижайло услышал в отдаленном конце коридора нарастающий гул. Обернулся – по коридору, бурно вращая крыльями, в золотистом плаще, с развеянными черными волосами, мчался архангел Гавриил. Держал в руках восхитительную алую розу. Пронесся, не касаясь пола, обдавая вихрем открытого космоса, распространяя сладостные ароматы рая. Остановился перед помещением, куда увели сонную деву. Ринулся и исчез сквозь стену.
Глава 26
Сознание Стрижайло было потрясено. Казалось, он начитался ужасных сказок, насмотрелся жутких фантастических фильмов, нагляделся устрашающих снов, и они не исчезали, он жил в этих снах. Перемещался по Москве, двигался по улицам и площадям, не избавляясь от мысли, что под этими площадями и улицами проложен бесконечный коридор, существуют бесчисленные залы и комнаты, где расставлены прозрачные сосуды. Подобно ужасным плодам, созревают органы человеческого тела – дышат легкие, булькают почки и печень, содрогаются в конвульсиях желудок и сердце, и при этом поют арии из опер. На золоченом троне, под горностаевым балдахином, мягко светится шар, – он же государь всея Руси, дофин, цесаревич, кому уготовано царствование.
Еще большее впечатление произвело на него учение о «втором христианстве». Оно выглядело как гигантский проект, рассчитанный на несколько тысяч лет, заложенный в историю человечества самим Господом Богом, который и был единственно великим политологом. Определял ход времен, разыгрывал бесконечную смену сценариев, где менялись исторические и культурные эпохи, философские и этические системы, – неуклонно двигали человечество в предопределенном направлении. И от этого захватывало дух. Он, мастер политтехнологий, казался себе исполнителем Божественного замысла, пророком, через которого Бог являет миру свою провиденциальную волю, соучастником Бога в Его историческом творчестве.
Облученный в подземелье таинственным полем, испытав перед стеклянными банками сотрясение всех своих органов и телесных частичек, он пребывал в непреходящем возбуждении. Его молекулы продолжали бушевать, вскипали, сталкивались друг с другом в противоборстве. Словно в организме шла война, одна его часть восстала на другую. Было ощущение, что в нем боролись две личности, два «гена», и это каким-то образом было связано с учением о «втором христианстве». Возникала еретическая мысль о том, что в нем жили одновременно две души – одна тянула его в погибель, а другая тщетно стремилась в рай.
И среди этих фантастических, ужасных и сладостных переживаний одно наполняло его острой болью, слезной жалостью и любовью, чувством беспомощности и ущербной зависимости, – его сын, взращиваемый в целлофановой матке, эмбрион, зародившийся из икринки палтуса и его, Стрижайло, генетической частицы. Его созревающее отцовство дарило ему незнакомые прежде чувства, переливы тончайших состояний, где ошеломляюще звучали такие слова и понятия, как «семья», «брак», «наследник». Все его действия зависели теперь от этого беспомощного, безгласного, но такого любимого существа, чей выпуклый лоб, крохотный носик, сжатые кулачки и скрюченные ножки повторяли его, Стрижайло, черты, формы его сильного, чувственного тела. И хотелось тотчас отправиться в «Рамстор», в рыбный отдел, чтобы увидеть ту, которая подарила ему сына и которую он должен отныне считать своей женой и подругой.
В громадном продовольственном магазине продавались не просто продукты питания, не столько белки, жиры и углеводы, сколько разнообразные, бесчисленные в своих оттенках вкусовые впечатления. Изысканные гастрономы, изучавшие раздражители слизистых оболочек рта, нервные окончания гортани, сладострастные трепеты языка и губ, предлагали покупателям мясо рыб и животных, изделия из муки и овощей, напитки, подливы и соусы таким образом, чтобы каждый продукт создавал неповторимое вкусовое ощущение, непередаваемое гастрономическое вожделение. Этих впечатлений было столько, что, будучи переведены в музыкальные образы, они складывались в грандиозную симфонию Шостаковича, не написанную, а лишь замышленную, – Двенадцатую, Гастрономическую.
Войдя в магазин, проходя сквозь вереницы серебристых тележек, в которых покупатели толкали к кассам «оргазмы желудка», Стрижайло поспешил в рыбный отдел, где надеялся найти ту единственную, которая являлась ему женой.
Рыбный отдел дышал женственностью и той таинственной напряженной страстью, с какой невеста ожидает появления жениха. Среди мелкого влажного льда, усыпанные кристаллическим блеском, лежали семги, огромные, серебряные, как зеркала, с белыми мягкими животами, изумленными золотыми глазами. Царственно-прекрасные, пленительно-обнаженные, напоминали русских цариц, как их рисовали Боровиковский и Левицкий, – пышные груди, обнаженная шея, величественная осанка, нега лица. Хотелось припасть губами к этой белизне, к влекущей наготе, усыпанной бриллиантами, выступающей из парчовых корсетов. Но Стрижайло оставался к ним равнодушен. Не было среди них той единственной, которая подарила ему сына.
Тут же выставляли напоказ свою блистательную, чуть холодную красоту пятнистые кумжи, изящные форели, надменные белуги. Породистые красавицы, утонченные в интригах. Придворные фрейлины, ненасытные в сладострастии. Светские львицы, мстительные в любви. Они смотрели на Стрижайло жадными, играющими глазами. Их совершенные формы, призывные декольте, обнаженные запястья, выступающие из корсетов соски влекли и кружили голову. Но Стрижайло лишь бегло оглядел их великолепный строй, не находя среди них своей избранницы, посланной ему судьбой.
Треска холодного копчения, изящно перетянутая в талии вощеной тесьмой, отливала смуглой бронзой, как мулатка в бикини под солнцем Карибов. Ставрида, иссиня-лиловая, в вороненом доспехе, была похожа на амазонку, чьи прелести прикрывала тончайшая сталь, крепкие бедра стискивали разгоряченные конские бока, яростные ягодицы месили конский круп, а развеянные кудри плескали в потоках яростной битвы, где смерть является продолжением любви, а удар копья вызывает предсмертный стон сладострастья. Они взирали на Стрижайло нетерпеливо и вожделенно. Глаза, туманные от яростной поволоки, выдавали в них мазохисток. Но Стрижайло были неприятны эти откровенные знаки внимания. Он искал ту, с которой пойдет под венец, кто стыдливо и преданно станет смотреть на него из-под прозрачной фаты.
