Анна Мартынчик - Время другое
Лина хотела встать из-за стола, но знала, что это невозможно и ей ничего не оставалось, кроме как отвечать на все эти вопросы, как и было велено:
– В однокомнатной квартире… Но мой сын был желанным, и я любила его!
Но Анна как будто не слышала этих слов и хладнокровно продолжала «допрос»:
– А работа в литературной газете наскучила, ибо требовала ответственности, и посему пришлось Вам с неё уйти… и устроиться?..
– Сторожем в школе…
– Прекрасно! Подытожим: поколениями до меня были достигнуты определенные высоты – пародировала голос Лины Анна, – но уже в детстве я дала всем понять, что не смогу приумножить или хотя бы сохранить маломальскую часть данного. Я ела, пила, плевала в ладони, подающие мне хлеб, и в этом была красота! Но случилось ужасное: всё стало на круги своя, и я получила то, что заслужила за СВОЮ историю: опухшее от дешевого вина лицо, покупные салаты из пакетов (а готовить я не умела ибо «не по статусу»), и забытье… Или Вы дороги кому-то?..
– Сыну!
– ?
Лина долго смотрела на Анну, словно пыталась убедить в том, что имеет право на надежду, но, в конце концов, ослабла, и слёзы горечи впервые пролились из её тусклых глаз.
Все молчали. Успокоилась и Анна. Утешать Лину никто не стал: незачем.
Свет по-прежнему предавал эмоции и равнодушие на лицах собравшихся.
Нужно было продолжать, потому, как тишина становилась всё весомее и весомее. Понимали все, но каждый старался оттянуть момент: опущенные глаза, собранная мимика.
Не выдержал Рауф:
– А я своё детство красивым не могу назвать… Мать и отец разбились на мотоцикле, когда мне было четыре. Меня и двух братьев забрали в детский дом… Дом, где каждый на виду… Скрипящие, полуразваленные двухъярусные кровати, немытые окна, да ещё и с решетками; голод: не хватало хлеба, не хватало компота, не хватало тепла… Мы с братьями решили бежать и нам это удалось.
Рауф замолчал, прикрыл глаза, словно проматывал в памяти все подробности тех дней, и, раскрасив длинное сухое лицо странной усмешкой, продолжил:
– Сбежали мы, конечно, домой. Дом принял нас… Помню, как замерли мы у калитки, и дыхание наше замерло: ветер свистел над трубой, у порога над крылечком шевелил усами неспелый виноград, на траве лежал мамин халат, который она повесила сушиться на веревке перед последним уходом из дому… Старший брат заплакал, и мне стало неловко… Мы забрались через окно в кухню и стали рыскать по шкафам. Очень обрадовались засохшей буханке белого хлеба: разделили его по-братски. Нашли малиновое варенье, но не знали, как открыть банку, поэтому разбили её на столе и обмакивали в малиновой гуще хлеб. Мы были счастливы в тот момент – точно! А ночью мы забрались на холодную беленую печь и грызли сушеные груши. Разговаривать не хотели, но я уверен, что мысли у нас были общими… Ну а под утро нас, конечно же, вернули обратно в детский дом. Я помню, как в полудреме услышал, как у двора остановилась машина, и тут же разбудил братьев. Мы врассыпную бросились по дому. Я ринулся к окну, но успел выскочить только наполовину, и меня за ноги вернули обратно.
Рауф недовольно сморщил лоб, будто словил себя на неверной или ненужной информации.
– И во что же вылилась Ваша обида на судьбу? – осмелилась прервать недолгое молчание Анна.
– В страх! – Не медлил с ответом Рауф. – Я боялся бедности, я боялся стать хоть на время для кого-то ненужным… Моих братьев из детского дома забрал дядя, но меня не забрали, объяснив, что дядя попросту не сможет прокормить всех нас. Это было очень больно! Остаться наедине с горем можно, когда ты один; делить горе с теми, кого оно коснулось – проще и вернее… Но я остался один. Мне было очень жаль себя… Помню, как спустя год к нам в детский дом привезли белокурого мальчишку, который то и дело мочился в штаны и плакал. Я почувствовал какую-то лёгкость, превосходство что ли… Подошёл к нему и, тыча в его дорогую хлопковую рубашку пальцем, повторял: «Ты жалкий маменькин сынок, здесь ты не нужен никому!» Мальчик перестал плакать: то ли испугался меня, то ли обдумывал мои слова…
А то чувство превосходства мне стало наркотиком… Я часто тешил себя тем, что показывал слабакам их место. В зрелом возрасте эта отрада мною скрывалась: я давил на больное тонко, дипломатично, якобы ненароком… Я узнал, что мои братья живут в деревне, в которую забрал их дядя.
Рауф засмеялся:
– Я одел свой лучший костюм и приехал на могилу матери в её день рождения. Приехал даже не к ней: я знал, что братья будут там… Они были в протертых штанах, неглаженых рубашках, рядом с ними стояли такие же непутёвые женщины, и я снова почувствовал радость превосходства. Мы поговорили о том, как я хорошо устроился, а когда они пригласили меня на ужин – я равнодушно отказался, сказав, что не имею на это времени.
…А ещё я любил женщину! – будто осенило Рауфа; Я встретил её уже в зрелом возрасте, когда точно знал, какой должна быть женщина рядом со мной… но ей было мало моего внимания… Она была танцовщицей в цыганском ансамбле. На моё тридцатилетие друзья сделали мне сюрприз и пригласили в ресторан, где мы отмечали, цыганский ансамбль. Я не особый любитель сюрпризов, но этот мне понравился, и причиной была она… Черноглазая, стройная, улыбчивая; она покорила всех! Все собравшиеся мужчины не отводили от неё глаз, но она улыбалась мне! Я заплатил ансамблю, чтобы они остались до конца торжества, и попросил её присесть рядом со мной к столу. Я помню, как она опустошала бокал за бокалом, и выпитое красное вино красило её щёки и губы. Она много танцевала, и я поймал себя на мысли, что беспокоюсь: как она будет чувствовать себя завтра после этих плясок в винном угаре…
– Вашу пассию не Линой величали? – ехидно поинтересовалась Анна, но Рауф решил продолжить в режиме монолога – не ответил.
– Когда мы стали жить вместе, она ушла из ансамбля – это было одним из моих условий. Я любил её, я любовался ею. Мне нравилось возвращаться домой, осознавая, что она ждет. Но этот рай длился недолго. Она стала меняться на глазах: могла не расчесывать волосы целый день, если не собиралась выходить из дому; стала курить; улыбалась редко и неестественно. Однажды мы с товарищами после работы решили отметить сделку у меня дома, и как же мне было стыдно, когда она встретила нас в спортивных штанах, явно великих ей по размеру, и в рубахе, запачканной ни то вареньем, ни то соком… Друзья тоже были удивлены, ведь там, в ресторане, они помнили её совсем другой: яркой, страстной, роскошной… Потом она призналась мне, что нуждается в работе, и я позволил ей найти работу по душе. Мне было интересно, вернется ли она к прежнему образу жизни, или выберет нечто более стоящее, но она разочаровала меня, избрав танцы в ресторанах. Да, она стала выглядеть как прежде: красила губы в красный цвет, лила на себя цветочный парфюм, возвращалась с блеском в глазах, но мне было горько, что этот блеск зарождается не со мной! Я понимал, что она принадлежит всем и не видит счастья по-иному… Конечно, это выводило меня из себя: я провоцировал её, ждал какого-то признания, подозревал… даже ударил однажды… Она не могла понять одного: я никогда не был избалован любовью и теплом… Рос один, боролся один, и теперь, встретив человека, с которым собирался строить всё по-своему, этот человек лишь возвращается ко мне, но не отдает мне всю свою любовь.
– Какая откровенная чушь!
– Снова Вы, Анна?! – вспылил Рауф, даже не взглянув в сторону, откуда раздался возглас.
– Конечно я!.. Но всё-таки прошу продолжить!
– Я попросил товарищей с работы сходить в ресторан, где она должна была выступать, дабы убедиться в обоснованности своих подозрений… В тот вечер она вела себя крайне непристойно: танцевала вульгарно, позволяла дотрагиваться до себя, вызывающе хохотала. Я был унижен – конечно, ушёл.
Рауф, после досадного повествования, всё-таки улыбнулся и добавил:
– Но в моей жизни было полно веселья, роскоши, красот! Я всё помню и за всё благодарен…
– Оправдался он! – Завершила Анна. – Ладно, полагаю, что в данном случае обсуждения неуместны.
– Почему же – Если Вам есть, что добавить – прошу!
– О, Рауф! Вы так хотели убедить всех в том, как несчастны, обижены, что навряд ли от моих замечаний что-либо изменится.
– И всё-таки! – Едва сдерживал неприязнь Рауф.
Анна засмеялась.
– Хорошо, расскажу о том, как это вижу я… Действительно, Вы столкнулись с трагедией в своем детстве, оставшись без родителей. Вас осталось трое. Вы все были в одинаковых условиях. Ваш дядюшка забрал из детского дома только двоих? Он выкормил, вырастил, избавил от многих лишений двоих Ваших братьев! Но Вы не были рады этому, ведь куда лучше, когда страдают ближние. Разве Вы думали о возможности найти приют в доме дяди? Нет… Но когда такая возможность выпала на долю Ваших братьев, Вы возненавидели всех и вся.
– Я был ребенком!
– Это правда… И это многое попускает. Но ведь Вы рассказывали нам свою историю, жалея себя и обвиняя братьев, будучи взрослым мужчиной!.. Все мы жалеем себя – неизменно… Но! Что мы имеем дальше? Вы признаетесь в том, что испытывали радость, унижая других…
