Ян Бирчак - Анастасия. Вся нежность века (сборник)
– Василий Завертаев, есть такой?
Васяня вскакивает, одергивается:
– Так точно, я красный боец Завертаев!
– Зайдите.
Васяня входит.
За широким письменным столом с телефонным аппаратом сидит комиссар. В кабинете все сделано наспех, кое-как. Чувствуется, что нынешние хозяева жизни понимают, что вскоре все здесь придется оставить. В чахлом цветке на подоконнике топорщатся окурки. У окна – большой аквариум с дохлыми рыбками и размокшими окурками. На столе в красивом резном подстаканнике, поставленном прямо на стопку бумаг, – недопитый чай с кружком лимона.
– Как это могло случиться? В отчете Юровского сказано, что все совпало по счету на месте расстрела и на месте ликвидации тел.
– В отчете-то, может, и совпало, а как вывозили, точно одной недосчитались.
– И кого же, как вы полагаете?
– Точно не знаю, вроде которой из барышень, из княжон которой. Мамзель и царица, те постарше, те точно были, а царевен этих понаплодили – кто их разберет.
– Ну, а по вашему соображению, кто бы это мог быть?
– Так, кажись, Настасья, младшая.
– Кажись или точно она?
– Не могу знать, товарищ комиссар. Мне они все на одно лицо. Да и на что мне они, чтоб я к ним приглядывался? Еще когда в кровище все…
Комиссар морщится.
– Ладно, ладно, попрошу без этого натурализма, – встает из-за стола, прохаживается. – И все же, как она могла исчезнуть? И когда?
– Это нам неизвестно, товарищ комиссар. А с утра я ее еще видел, с собачкой. Собачка у них была, беленька така, мохнастая.
– Хорошо, хорошо, – прерывает его комиссар, – мы с этим разберемся. И с Юровским тоже.
Комиссар возвращается к столу, берет в руки какую-то бумагу.
– А вы, товарищ Завертаев, Василий Петрович (смотрит в бумагу), с сегодняшнего дня направляетесь в Москву в особое распоряжение председателя Совнаркома товарища Свердлова Якова Михайлыча. Ему лично и доло́жите об этих обстоятельствах во всех подробностях. Сегодня же и выезжайте, пока беляки железную дорогу не отрезали. Все необходимые документы получите у моего помощника. Задача ясна?
– Так точно, товарищ комиссар! Служу пролетарской революции! – Завертаев вытягивается в струнку и фасонисто прикладывает руку к козырьку фуражки.
Комиссар снова морщится:
– Идите, идите.
И как бы про себя, в сторону произносит:
– Даже в таком деле без пафоса не могут!
Зима 1919 года. Сибирь Бой на заимке
Заснеженная заимка с высоты птичьего полета. Постройки чуть ли не по самую крышу занесены снегом. Тишина и безлюдье. Если бы не слабый дымок из трубы, можно подумать, что на заимке никто не живет. Чуть погодя открывается скрипучая дверь в избе, и плосколицая баба в меховой кацавейке выносит в бадье, над которой клубится пар, корм скотине, направляясь к скотному сараю.
Цепочка редких следов между постройками, притоптанный снег возле низкого деревянного крыльца у входа в избу – вот и все признаки человеческого присутствия в этом забытом Богом и людьми глухом лесном углу.
Пока баба неторопко идет с полной бадейкой к хлеву, в наше поле зрения попадает более десятка человек в тулупах и шинелях, с винтовками наизготовку, кольцом окружающих заимку. Они движутся очень тихо, крадучись, стараясь быть незамеченными. Кольцо быстро сужается.
Запертые в конюшне лошади, первыми почуяв чужаков, нарушают тишину тревожным ржаньем.
Вот люди с оружием уже возле самой избы. Сверху отчетливо видно, как множатся на снегу трассирующие следы от солдатских сапог. Вот кто-то заглядывает в окна и, очевидно, разглядев то, что искал, удовлетворенно кивает и машет другим, чтобы подходили смелее.
Теперь изба полностью окружена. И тут изнутри, из избы, от двери, издавшей короткий противный скрип, раздается вначале густой могучий мат и сразу же оттуда отчетливо слышится первый четкий выстрел.
Баба опрометью выскакивает из сарайчика, видит вооруженных людей, окруживших дом, и снова скрывается в сарайчике. На нее никто даже не успел обратить внимания.
Нападающие тотчас открывают ответный огонь. Разгорается беспорядочная стрельба. Мы видим, как баба, пристроившись у какой-то щели, как у амбразуры, стреляет из невесть откуда оказавшегося у нее в руках ружья и метко, как белку, кладет на снег одного за другим незваных пришельцев.
Сосредоточившись на избе, откуда ведет прицельный огонь Пантелей Кузьмич, нападающие долго не могут взять в толк, что происходит у них в тылу. Когда наконец разобрались, в чем дело, пара красноармейцев задами пробирается к сарайчику, где в засаде засела Устинья, и вскоре над ним взметывается в небо сноп огня.
* * *Под оружейную канонаду с шумом и криком взлетает стая ворон, камера идет вверх за птицами, и открывается вся панорама заснеженной тайги. Тогда мы замечаем вдалеке на дороге того же мужика в просторном тулупе и мохнатой шапке, с теми же санями, что и в первом эпизоде, который останавливает лошадь и прислушивается к далеким выстрелам.
* * *Камера берет панорамой всю сцену – непрекращающуюся стрельбу на заимке, беспорядочно перебегающих людей в шинелях; некоторые уже темными пятнами вразброс лежат на снегу; мужика на дороге, привставшего во весь рост и бешено настегивающего впряженную в сани лошадь; кружение и гомон ворон, отряхивающих снег с высоких елок, – и уходит воронкой ввысь, туда, где настежь раскрыто чистое, ясное, бесконечное зимнее небо.
И тогда мы долго слушаем наступившую наконец тишину.
* * *Камера спускается вниз, опять тихий-тихий заснеженный лес, чирикают птички, и первое, что мы начинаем явственно различать, – размеренный, неторопливый скрип саней, тяжелое дыхание лошади.
Зима 1919 года. Сибирь Болезнь княжны
Снова пустынная дорога в заснеженной тайге, те же глубокие сани, медленно тянущиеся по дороге. На соломе в санях, тщательно укрытая полушубками то ли спит, то ли в забытьи лежит княжна.
Вдали кроваво садится солнце. На горизонте, там, где была заимка, виднеется далекий столб дыма. Где-то впереди угадываются очертания большого селения или города.
Возница в который раз проверяет, в порядке ли княжна, приподнимает ей голову, трогает горячий лоб. Анастасия ничего не слышит, глаза ее по-прежнему закрыты, губы обметаны.
Очевидно, положение критическое, на лице возницы отражаются отчаяние и решимость.
Он осторожно нащупывает обрез, спрятанный в соломе под боком у княжны, пристраивает его себе под полушубок, одергивает полы, перепоясывается и принимается настегивать коня. Сани заметно прибавляют ход.
* * *На въезде в город дорогу саням перерезает солдатский разъезд.
– Стой, кто таков, чего везешь, – и так далее.
Мужик отвечает осипшим невнятным голосом:
– Видать, тиф у нас, вишь, сгорает. Доктора ищем.
– Откуда едете?
– Издалека мы, не местные, за Тоболом живем, с той стороны.
– Доку́мент какой есть?
– Есть, как не быть, – достает из-за пазухи документы, отдает солдатам. Те вертят их по-всякому.
– Жена, говоришь? – кивают на княжну.
– Как есть жена моя ро́дная, Настасья Николавна Егорычева. Егорычевы мы. Из тобольских мещан. Там в бумаге все и расписано. Только плоха она, без памяти третий день, не признает никого. Боюсь, не довезу. Ты пропусти нас, служивый, нам к доктору скорей.
Солдаты, издали поглядывая на закутанную княжну, опасаются подходить поближе – как бы не заразиться. Возвращают мужику документы.
– Езжай, коли так. Отсюдова прямо, а там за церковью поворот направо, а где дохтор живет, сам увидишь. Там по нынешнему времени целый лазарет. Женку-то, небось, жалко? Молодая?
Другой солдат подхватывает разговор:
– Ништо, отойдет. Бабы, я тебе скажу, это такая тварь живучая, навроде кошки. Им чего ни делай – все одно вывернутся.
* * *Мужик легонько трогает коня, сани набирают скорость. Отъехав немного, оборачивается назад к саням:
– Ну, с Богом, Настасья Николаевна… Егорычева.
Часть II
Европа
В кабинете Дзержинского
Простой и светлый, в два окна, кабинет Дзержинского. На столе – неизменная лампа под зеленым абажуром, в подстаканнике недопитый стакан крепкого чаю с плавающим кружком лимона. Поверх бумаг небрежно брошены прочитанные и несколько смятые газеты «Известия», «Правда», «Труд». В «Правде» на первой полосе бросается в глаза крупный заголовок «Ответим красным террором на злодейское покушение на товарища Ленина!»
Дзержинский сидит за столом, а на подоконнике свободно, по-свойски устроился человек в ладной офицерской гимнастерке без погон, перепоясанный портупеей. В руке у него не какая-нибудь самокрутка, а хорошая сигарета в янтарном мундштуке. С наслаждением он курит, выпуская дым в форточку. Чувствуется, что они давно знакомы с хозяином кабинета и отлично понимают друг друга.
Тот, что у окна, продолжая разговор, выпускает дым, не глядя на Дзержинского:
