Эден Лернер - Город на холме
− Гитте Лея Городецки. Фейга моя старшая сестра.
Точно, у Фейги была младшая сестренка, Гитте Лея. Между ними было два брата. Теперь я ее узнал.
На ее лице был написан страх и усилия воли по преодолению этого страха. Несмотря на жару, она зябко куталась в кофту, ветер из пустыни шевелил каштановые с рыжиной пряди, выбившиеся из косы.
− Я не собираюсь воевать с вами за детей, не беспокойтесь, – медленно падали слова. – Я вижу, что им у вас хорошо, что вы их любите. У нее никого кроме меня нет, у моей несчастной сестры.
Не переставая следить за детьми, я сел на скамейку, но не рядом, чтобы ее не смущать. У Фейги действительно никого нет. Мужа убили, детей забрали, меня убить не удалось, а в двух других терактах она участвовала только на вспомогательных ролях. Не мудрено, что этой арабской семейке она уже не нужна, что они от нее отказались.
− Я каждый месяц езжу в Неве Тирцу. Каждый месяц Фейга выходит ко мне на свидание, молча разворачивается и уходит. Она общается только с адвокатом и журналистами.
Да, общается она. Так общается, что допрыгается до психиатрического диагноза и бессрочного заключения. В каждом интервью она рассказывала, что евреи, оккупанты и колонизаторы, украли чужую землю, и единственное, о чем она жалеет, это что не пропорола мне живот, как полагается. Конечно, нам всем будет легче, если она угодит в психушку и не выйдет оттуда до конца своих дней. Но я не хотел, как легче. Я искренне хотел, чтобы она раскаялась, чтобы любила своих детей. При наличии раскаяния, хоть каких-то человеческих чувств, я бы сам привел к ней ее детей, как бы тяжело это ни было нам с Малкой. Но там только яд, только ненависть. Для Всевышнего нет ничего невозможного, и если Фейга когда-нибудь раскается, то это будет целиком заслугой вот этой вот девочки, поставленной перед непосильной взрослой задачей и выполняющей эту задачу в высшей степени достойно.
Я посмотрел в конец аллеи и увидел, что к нам направляются Малка с Офирой. Да и коллектив застоялся.
− Ты где ночевала? – спросил я Гитте Лею.
− В синагоге, на скамейке.
− Ты завтракала?
Молчание.
− Знаешь что, идем к нам. Перекусишь, отдохнешь. Ты же не можешь до конца шаббата по улицам болтаться и ждать автобуса в Иерусалим. Не бойся, вот идет моя жена.
Дети с прогулки умотались и без капризов пошли спать. Рахель вырубилась прямо у Гитте Леи на коленях. Когда Малка вернулась из детской комнаты, Гитте Лея обратилась к нам обоим:
− Я могу задать вам вопрос? Почему вы назвали их Шимон и Рахель? Почему именно эти имена, а не какие-то другие?
− Шимон это в честь моего деда, – улыбнулась Малка.
− Он был талмид-хахам?
− Нет, он был ученый. А еще он воевал с наци и очень любил меня.
− А Рахель в честь кого?
Малка бросила на меня тревожный взгляд. Она знала. Больше никто не знал.
− Рахель это в честь моей прабабушки. Она была большая праведница, – солгал я.
То есть праведницей она конечно была, но звали ее совсем по-другому. О том, что полное имя нашей младшей было Тхия-Рахель, я тоже умолчал. Мне безумно нравилась депутат Кнессета, пришедшая в суд поддержать Малку, уроженка далекого северного города, где ночи светлы и на стене дома написано, какая сторона улицы опаснее при артобстреле. И потом наша Рахель действительно умирала, отвергнутая матерью, и воскресла, согретая любовью женщин, пусть совершивших ошибку, но не забывших главного. А раз воскресла, значит Тхия[290].
− А можно еще вопрос?
− Сколько хочешь.
− Что вы сказали вашим соседям? Ведь они всегда знают, кто сколько раз рожал.
− Сказали, как есть. Что это дети моей бывшей соседки по Меа Шеарим, которая по болезни не в состоянии их растить. Что их отец погиб. Что ни та, ни другая семья, их не примет, поскольку это был смешаный брак. Как видишь, ни одного слова лжи и не больше информации, чем необходимо.
Малка положила себе и Гитте Лее детские тефтели с гречкой, а мне нормальный такой стейк граммов на триста, как в лучших домах Техаса и к нему цитрусовой сальсы. Гитте Лея бросила на мою тарелку исполненный ужаса взгляд. Такого в Меа Шеарим просто не бывает.
− Тебе отрезать? – предложил я.
− Шрага, ну ты тактичный. Что ты ребенка пугаешь?
− Насколько я понял, ты решила уйти из общины? – спросил я, глядя на Гитте Лею и автоматически нарезая стейк.
− Да. Но без шума и пыли… не в обиду вам будет сказано. Поймите, если они учуют, меня накачают транквилизаторами и поставят под хупу с кем попало. Такое уже случилось с одной девочкой из моего класса. Видели бы вы ее на свадьбе – краше в гроб кладут.
− Чем мы можем тебе помочь?
− Я могу указывать ваш адрес, когда переписываюсь с властями и с военным мисрадом?
− Конечно, деточка, ради Бога, – ответила Малка.
− Когда кончится шаббат, я отвезу тебя на станцию. Там купим телефонных карточек. Звони нам в любое время. Можешь ночевать у нас сколько хочешь, если дома станет опасно. Я бы тебе телефон купил, но, по-моему, ты опасаешься.
− Да, это так.
− Вообще-то есть такой сервис, автоответчик по телефону, – подала голос Малка. – Этим обычно пользуются бездомные и жены, которые в бегах. Звонишь по бесплатному номеру, вводишь код и считываешь свои сообщения. Хочешь, мы тебе это закажем? Тогда мы сможем тебе звонить.
− Это не дорого? – засомневалась Гитте Лея.
− Это копейки. Закончится шаббат, я влезу в компьютер и закажу.
С этими словами Малка поставила мне и Гитте Лее по чашке чаю и по вазе со сладостями и упорхнула с кухни в салон.
− У вас так хорошо, – сказала Гитте Лея, надкусывая белый брусочек (нечто из русского магазина под названием па-сти-ла). – Красиво, спокойно, уходить не хочется. Это не к тому, что я собираюсь злоупотреблять вашим гостеприимством. Ваша жена так мила. Реб Шрага…
− Что такое?
− Пока у меня есть силы, я буду ходить к моей сестре и надеяться на то, что она раскается. Но я понимаю, что ждать этого придется годами, возможно, десятилетиями. Из слишком глубокой ямы ей приходится выбираться, слишком много страшных вещей осознать. Поэтому пока она не в себе, я говорю от ее имени. Я надеюсь, что когда-нибудь вы найдете в себе силы ее простить.
− Гитте Лея, постарайся понять. Главной задачей твоей сестры будет заслужить прощение не у меня, а у родственников жертв ее терактов. У Рахели, которую она отказалась кормить грудью. У всех, чьи национальные и патриотические чувства она оскорбила. Я занимаю в этом перечне скромное, чтобы не сказать последнее, место. Когда она повинится перед теми, кто по-настоящему стал ее жертвой, вопрос обо мне разрешится сам собой. Я себя жертвой не считаю. В конце концов, мне было столько же лет, сколько тебе, когда меня избили мои собственные старшие братья, причем куда сильней и больней.
А про себя я еще и подумал, что никто не способен сделать нам так больно, как наши близкие. Поэтому мне было больнее получить ножом от Фейги, чем от араба, больнее получить велосипедными цепями от братьев, чем от Фейги, а больнее всего в жизни было, когда моя ненаглядная Малка смотрела на меня, как на тюремщика, и каменела, стоило мне к ней прикоснуться.
Малка, легка на помине, вернулась на кухню и принялась убирать со стола.
− Я, с вашего позволения, пойду отдохнуть, пока орава спит. Гитте Лея, можешь лечь в салоне на диван. Подушка и одеяло там лежат.
После того, как мы сделали авдалу[291], я повез Гитте Лею на станцию и, наконец, решился спросить:
− Гитте Лея, ты… видишь моего отца? Как он?
− Я ждала, что вы спросите. По-моему, он здоров. Он регулярно приходит к нам на шаббат. В последний шаббат они приходили вдвоем.
− Вдвоем с кем?
− С вашей мамой, госпожой Эстер-Либой.
Эта новость так меня удивила, что я забыл, с кем говорю.
− С мамой? Какого черта она там забыла?
− Реб Шрага, – укорила меня Гитте Лея.
− Да, конечно, прости.
− Ваша мама регулярно там бывает, примерно раз в две недели. Готовит, стирает, убирает. Разве мужчине одному справиться?
Гитте Лея разговаривала со мной, как старшая сестра с маленьким мальчиком, которому надо объяснять простые истины. Не могу сказать, чтобы эти истины были мне очевидны. Как Гитте Лея сама сказала, отец здоров, а значит, вполне в состоянии обслужить себя сам. Если он не будет нагружать сердце и сосуды лишним весом (сверх того, что уже есть), то у него есть все шансы дожить до ста двадцати. Ладно, пусть мама туда ходит, если считает, что это ее долг. В конце концов, если отец опять решит использовать ее в качестве боксерской груши, ей есть куда уйти. Младших детей она туда не водит, и слава Богу. Кстати, интересно, с кем они остаются?
− Итак, они были у вас на шаббат…
− Был большой скандал. У реб Акивы и моего отца любимая тема для разговоров, что Всевышний наказал их детьми − грешниками, отступниками и осквернителями Имени. Причем, реб Акива считает, что его наказали суровее, раз у него таких детей большинство, а у нас Фейга пока что одна.
