Надежда Нелидова - Хлеба и зрелищ!
Еще через час Людке удалось поймать «волгу» с шашечками.
– Куда? – спросил таксист, трогаясь и включая счётчик. Людка впервые видела такое красивое лицо у парня: продолговатое, с кожей гораздо нежнее и ухоженнее, чем у прыщавой Людки, с маленьким носом, с синими глазами под припухшими веками. Маленькие руки лежали на баранке, увитой цветной проволокой. На безымянном пальце поблёскивало серебряное кольцо.
Он был неотразим, и ничего удивительного не было в том, что он ни разу не взглянул на такое ничтожество, как подобострастно взиравшая на него Людка с сосульками рыжих волос, с синим носом, в дурацких «джинсах». Настоящие джинсы с фирменными наклёпками, узкие и обесцвеченные, облегали стройные ноги таксиста.
– Ну, ничего, – думала Людка, воинственно стискивая мокрые кулачки – ничего… Вот когда я прославлюсь – а этого осталось ждать немного – ты обязательно встретишь меня, слышишь? Тогда-то я буду совсем другая! И волосы будут отращены и модно раскиданы по плечам, как у тех девушек, что проплывают за окошком и остаются позади, и вместо этой дурацкой клеёнчатой сумки будет ярко-красный чемодан на молниях, с надписью на английском «аэрофлот». Вот вам всем.
Людку эта мысль успокоила. Она придвинулась к окну ближе, И сразу забыла и о девушках, и о чемоданах. Машина летела стремительно, точно ею управлял молодой бог! Она то ныряла в тоннели, где царила ночь и мерцали фары встречных машин, то вылетала на свет и простор, так что у Людки захватывало дух и становилось щёкотно в животе. Они взлетали на гигантский, дугой в воздухе висящий мост, и белые, розовые, небесно-голубые коробки домов оказывались далеко внизу под Людкой, в кудреватой зелени свежих майских садов, спрыснутых весенним дождиком.
Авто въехало в арку и у одного из старинных домов остановилось. Таксист взял у Людку трёшку, сунул в карман и со скучающим видом, посвистывая, стал протирать ветошкой стекло.
Людка ещё немного подождала сдачу (рубль сорок пять копеек!) Забеспокоилась, с тревогой взглянула на водителя. Он тоже с весёлым любопытством посмотрел на Людку. Не переставая улыбаться, потянулся и, стараясь не задеть Людку, открыл дверцу. И Людке ничего не оставалось делать, как неуклюже вывалиться с хозяйственной сумкой на асфальт. У неё горели уши и щеки.
Она поплелась к подъезду, кляня себя последними словами. Дура, вот дура-то! Она должна была сесть в такси с усталым отрешённым видом и углубиться в мысленное сочинение какой-нибудь новой повести. И на этого смазливого таксистика не пялиться, а скользнуть холодным взглядом и отвернуться. А лучше зевнуть: мол, видали таких – в базарный день пучок пятачок. Вот так.
… За дверью сорок второй квартиры, перед которой остановилась Людка, что-то громыхало, плачущим голосом ругалась женщина, кричал ребёнок, лаяла собака и громко пело радио.
Можно было даже не ставить себя на место тех, кто там ругался и пел, чтобы понять, что никакая пудиковская Людка с банкой меда им не требуется. Людка начала воображать, как она стоит в прихожей, путано объясняя, откуда она свалилась, а хозяева, поневоле умолкнув, с неудовольствием слушают её. Представив всё это в деталях, она довела себя до такого состояния, что скорее умерла бы, чем нажала на кнопку звонка.
Она б выстояла так и час, и два, тоскливо переминаясь, если бы не вышедшая из загудевшего лифта высокая белокурая девушка. Отпирая дверь сорок второй квартиры ключом, она спросила:
– Ну, и что же, так и будем сиротой казанской стоять? Входите.
Людка оробела, прошла вслед за ней, и первое, что сделала – торопливо сняла грязноватые туфли и поставила в уголок, чтобы не мешались.
– На место, Фома, – сказала девушка выбежавшей и завилявшей хвостом большой лохматой собаке. Перед зеркалом она расчесала, любуясь, длинные волосы, закинула их за спину.
– Вы по какому делу? Очередная родственница из энской губернии? У мамы страсть их коллекционировать.
Людка хотела оскорбиться, но вместо этого оробела еще больше от такой мудрёной замысловатой фразы.
– Из деревни я, – сказала она. Девушка скользнула взглядом по «джинсам», старенькой шерстяной кофте, вздувшейся пузырем на спине, усмехнулась и громко сказала, адресуясь к кому-то в комнату:
– Мам, к тебе, – и ушла из прихожей.
В комнате на кушетке лежала Львова – маленькая жирная женщина в мятой сорочке. Она усадила Людку, жадно расспросила о Евдокимовне, о деревне. А потом вдруг прервала расспросы и, понизив голос, начала рассказывать, что она очень больна, что у неё было два приступа, и увозила «скорая», что она, наверно, умрет, от неё это явно скрывают, а ведь ей так хочется жить, жить!
Львова заплакала, и Людке ясно было, что она плачет далеко не один раз на дню. Впрочем, через минуту она уже рассказывала оживлённо, что Минздрав выделил ей персонально путёвку на выбор: «Гуцулку» и Белокуриху. Но, бог мой, кто же предпочтёт Белокуриху?! Потом Львова снова прослезилась, вспомнив, как кто-то не очень деликатно обошелся с ней в Минздраве.
– Мама, ну что такое, опять! Митьку кормить мешаешь, – сказала недовольно девушка, заглядывая в комнату.
– Прости, Ленок, не буду больше, – утирая слёзы, пообещала Львова. И добавила уже другим, твёрдым жалобным голосом: – Кстати, Ленок, я убедительно прошу тебя наказать Дмитрия. Он на прогулке себя нехорошо вёл. Знает, что мне нельзя быстро, и нарочно убегал.
Девушка вышла, и из кухни послышалось сердитое:
– Сядь прямо. Возьми ложку как следует! Отвечай: ты почему не слушал бабулю? Ты слышишь: она плачет! Почему, отвечай, дрянь такая!
– Сама длянь! – после молчания довольно отчетливо сказал уже насторожённый в ожидании расправы детский голосок.
– Ты как со мной разговариваешь?! Ты как смеешь? Ты где этому научился?!
Ребенок завизжал вдруг так пронзительно, что Людка чуть не подпрыгнула.
– Ленок, не бей по голове! – Львова снова утонула в слезах.
– Вот так всегда, так всегда, – тоненьким от плача голоском повторяла она. Выплакавшись, начала рассказывать низким голосом, что Ленок прекрасная мать, над Димкой просто трясётся, но вот бывают срывы… Сами понимаете, развод – не шутка. И дед, как назло, в командировке…
Рассказывая, Львова комкала платочек и доверчиво трогала Людку за руку. Постепенно щёки и нос у неё порозовели. В животе у Людки в эту минуту гулко заурчало, и тогда Львова сказала носовым голосом, каким говорят воспитанные люди, если слышат что-то неприличное:
– Вы, наверно, голодны. Там Димка полдничает. Но сейчас поставим чайник, поджарим колбаски.
Людка была настолько убита, так разочарована, что даже жареная московская колбаска не улучшила её настроения.
На следующее утро Людка ехала в редакцию снова в такси, держа наготове раскрытую ладонь с мелочью и шевеля губами за счётчиком. Не проведёте!
В приёмной редакции Людке объяснили, что редактор в командировке в Дели (Людка так и ахнула: вот она, новая жизнь-то настоящая!) и что будет лучше, если Людка обратится в отдел прозы к Никоновой, четвёртый этаж налево. Людка поднялась, отыскала нужную ей дверь. На всякий случай прошептала: «Господи, помоги» – и вошла.
В комнате, вместо воображаемой солидной и мрачной тётки Никоновой, сидели девушки чуть старше Людки, усеяв подоконник, как воробьи. Все они смеялись чему-то и болтали ногами, с аппетитом жевали бутерброды и запивали кефиром из бутылок. Одна крикнула весело:
– А у нас обед! Войдите через полчасика!
Они переглянулись и опять все засмеялись чему-то. «Это они надо мной смеются, – покраснев, подумала Людка. – Над джинсами…»
Она вышла, примостилась на батарее отопления, положила портфельчик у ног и повесила нос. О славе почему-то не думалось. Через полчаса её пригласили.
– Мне нужна Никонова, – объяснила Людка и всё с надеждой ждала, что вот сейчас ее препроводят к мрачной тётке в отдельный кабинет.
– Я Никонова, – сказала юная девушка, вспарывая ножницами конверты. – Я вас слушаю.
– Я тут посылала… Моя фамилия – Касаткина.
Девушка не изобразила на лице ни удивления, ни восторга, а спокойно кивнула и стала развязывать шнурки разных папок и перебирать в них бумаги, уголки которых были защемлены скрепками. Через несколько минут на столе лежала ужасно знакомая, милая, милая синяя школьная тетрадка с надписью: «Сказки и повести для маленьких».
– «Касаткиной Л.» – прочла девушка на обложке. – Ваше?
– Моё!
Девушка кивнула. Наморщив под кудряшками лобик и подпершись маленькой, как у ребёнка, ручкой, она бегло перелистала тетрадь. Потом, пощипывая загнувшийся уголок, начала:
– Ну, что, девушка, сказать. Ваша первая сказка… – она неправильно сделала ударение в имени героини. Людка покраснела, заёрзала на стуле и поправила. Девушке это не понравилось, и голосок у неё сделался тоньше и строже:
– В сказке, к сожалению, огромное количество недостатков. Почти каждая фраза – подражание. По-видимому, это не плагиат, не компиляция, но ваше произведение проигрывает, выглядит бледным. Всё это крайне примитивно и напоминает беллетристику прошлого века. Вот тут, – она листнула и поискала глазами, – эти традиционные мотивы – извечная мачеха и бедная падчерица… Ещё: «и велела мачеха в три дня…» Снова пресловутая цифра «три». Затем, вы пишете, что спала ваша бедняжка героиня в куче грязного белья. Что, ей трудно было выстирать постель, этой героине? Тем более, вы утверждаете: она трудолюбива. Вы противоречите сами себе.
