Олег Постнов - Поцелуй Арлекина
Зато стали мне милы и дороги совсем другой, особой силой строя души, не спеша оглядывающей свое давнее поприще. Я зевнул невольно. Возвышенность чувств, как и дум, всегда казалась мне сродни сну, и вот почему я никогда не мог вполне насладиться философией. И я уж совсем решил поворотить на лестницу, когда вдруг вспомнил свою прежнюю забаву, о которой перед тем думал, но по рассеянности чуть не забыл.
Чердак освещался двумя окнами с двух торцов, выходивших в сад. Там и сям густейшие ветви вишен (а позади дома – высокого куста акации) приникали к стеклам и без того мутным, почти препятствуя прохождению света. Однако, бог весть зачем, почти у самого пола в углу, под скатом крыши, была проделана еще одна скважина, тоже забранная стеклом да к тому же прикрытая рухлядью. Меж тем из нее, как узнал я в оные годы, открывался наружу совсем особый вид.
Озерцо со всех почти сторон, заливая низкое прибрежье, образовывало если не совсем болото, то во всяком случае почву довольно вязкую, чтобы на ней густел и разрастался, что ни лето, аир, а кое-где сухощавый камыш. Из прилегавших усадеб сквозь эту зелень к воде тянулись узкие деревянные мостки, с которых в полдень ныряла детвора, хозяйки полоскали белье, а в другое время суток можно было застать картины и поживей. Не знаю, много ли старцев по утрам с первым жарким лучом пробиралось подглядывать туалет местных Сусанн, но я, когда мог, занимал свой пост между пыльных ящиков в углу и, отодвинув стекло, мог любоваться прелестями селянок во всей их красе, точно на ладони. От этого потом полдня в голове у меня бродили жаркие марева, а как-то, лет в пятнадцать, я не в шутку влюбился в сводную сестру соседа-приятеля, имевшую обычай, поплавав, раскидываться нагишом на солнышке вдоль горячих досок.
Теперь, вспомнив ее, я невольно улыбнулся шире, ее стройное тело мелькнуло на миг перед глазами, так что я даже пожелал тотчас вспомнить и то, как именно ее звали, но, увы, задача эта оказалась не по силам мне. Все так же улыбаясь, склонился я к угловому окну – напрасная надежда. По озеру шла рябь, солнце подернулось прохладной дымкой, и на мостках никого не было. Вздохнув – нельзя же не вздохнуть, – я открыл ящик с книгами и стал лениво листать Мицкевича: по-польски, с виньетками и гравюрами под папиросным листом. Я вскоре увлекся. Радуясь, что понимаю почти все, изредка лишь задумываясь над словом, я наконец почти забылся под действием ритма и польских, не слишком звонких, зато богатых рифм. Мне тотчас захотелось опробовать строку-другую в переводе – коварная страсть, сгубившая многих филологов, – а потому, захватив том, я спустился в поисках чернил в гостиную.
Там между тем все бурно готовилось к обеду. Вкруг вазы, полной свежих цветов, стояли приборы, украшенные на дне видами города Керчь. Старое червленое серебро, много раз обещанное мне в наследство, отягчало белую жесткую скатерть: бабушка в последнее время любила придавать дневным трапезам некоторую пышность; разноцветные кувшины и бутылки всевозможных калибров сулили приятно обострить и без того чувствительный голод, и, словом, Мицкевич был отложен до лучших времен, а наливка на вишнях, на яблоках и – особая – на рябине, вместе с студеным из погреба фруктовым вином была сопровождена сыром, консервными грибами, нарезными салатами, за коими следовал уже борщ, а там и жаркое, и десерт, а для желавших (дедусь всегда желал) чай. Я вовсе забыл о своем походе на чердак, когда бабушка, убирая стол, вдруг спросила:
– А ты помнишь Раю? Игореву сестру?
Я невольно вздрогнул: это было то самое имя, что не давалось мне давеча наверху. Я, впрочем, давно заметил, что «месмерические» совпадения этого рода совсем не редкость.
– Помню; а что ж? – спросил я. – Ведь я был влюблен в нее.
– Она померла прошлым летом, – сказала бабушка. – Вот так поела грибов, да, верно, плохо закрытых. И за час померла, не успели даже свести в Бородянку (ближайший больничный пункт). – Тут бабушка приняла грибы со стола и вздохнула. – А какая невеста была! Всем бы на радость.
Она ушла на кухню, и кстати: я думаю, мой вид изумил бы ее. Я и сам себе изумился. Дедусь между тем тоже вздохнул и принялся за чай.
– А вот тоже была – Ганна, – сказал он. – Давно, еще я мальчишкой был. Только у той была чахотка, и она перед смертью совсем исхудала. И вот говорит матери: «А пригласи мне попа из Любара». Наш-то был старый и пьяница, да, а тот молодой: ксендз, католик. И вот, поехали за ним, запрягли даже большой возок, чтоб не перекинулся…
Но я плохо слушал. Мне все виделось дивное давнее утро, солнце, голоногая девочка в сарафане, и я будто чувствовал вновь щемящее чувство под сердцем и словно бы сладость и тяжесть во рту и в груди от ожидания, от твердого, точного знания, что вот сейчас – прямо сейчас, через миг – сарафан спадет, и под ним уж ничего не будет. Что ж до истории Ганны и ксендза, который повесился у ее могилы, то я знал ее наизусть давно, с детства.
Находка
Старинный том на полке деда
Цветок увядший сохранил.
Раз, после сытного обеда,
Зевая, я его раскрыл
И стал гадать, кто здесь устроил
Гербарий ветхий меж страниц.
Мечтою странной беспокоил
Всех дам от бабок до сестриц.
Но летний бог (он друг Морфею)
Чуть шевельнул гардин полог —
И я уснул, нагнувши шею,
Как этот высохший цветок.
Солнечный удар
Село все состояло из нескольких улиц. Однако эти улицы тянулись, петляя, на целые версты и в конце сливались с улицами другого села, почти не делая перерыва. Мне довелось как-то видеть монтаж некоего Семенова (кажется), фотографа прошлого века, который снял, ничего не пропустив, побережье Волги во всем ее течении. Там тоже черно-серым пунктиром, огибая холмы и овраги, бежит нескончаемая русская деревня, «мегадеревня», как назвал ее Фернан Бродель, французский историк, заметив, что сто лет назад доля горожан в нашей Империи составляла от силы три процента.
В отличие от русских малоросские дворы все же радуют глаз разнообразием цветовых пятен. Белые, оштукатуренные стены домов, сменивших прежние мазанки, украшаются синим, зеленым или, реже, темно-красным цветом оконных рам; тот же цвет опоясывает дом снизу, вдоль фундамента, а порой захватывает и его бока, если они вставлены, словно в рамки, в деревянные углы. Крыши часто железные или серые черепичные, но на сараях можно еще увидать особый вид кровли, сложенной из шитых проволокой пучков плоских щеп; они живописны на свой лад, хотя от времени быстро чернеют. Их там и сям покрывает толь, а порой и вовсе вытесняет вон благодаря своей прочности и дешевизне. От него в жару сильно пахнет смолой, а сам он лоснится и отблескивает под солнцем. Глухих беленых или даже вовсе некрашеных заборов, как на Руси, почти нет; зато повсюду тянутся разноцветные изгороди из ровных, с равными просветами, досок; ворота всюду тройные, с калиткой, а их торчащие вверх столбы украшены наподобие древних идолов. Порой можно встретить и весь металлический прибор, с протянутыми от петель узорными стрелками, концы которых закручены на манер залихватских усов или карточных пик. Они наводят на мысль о дерзком в любви и картах гусаре. Побрякушка-затворница на калитке тоже продета в окованную скважину, а ее круглая лапка опять-таки вырезана под вид червей или пик. Верхи столбов в таком случае изображают скворечни, больше похожие, впрочем, на часы: так и ждешь, что на жердочку выскочит жестяная кукушка. Тут тоже все пестрит разнообразием. Если ворота темные, то металлические части обязательно крашены в светлый, салатный или голубой цвет, а то и в серебряный, и в золотой с искрой. Если, наоборот, доски светлы, то петли и стрелки черны как деготь. А весь двор, видный с улицы, непременно засажен цветами и фруктовыми деревьями, тогда как всякие простые посадки, как-то: картошка, лук, редис, салат или подсолнечник с кукурузой, отодвинуты в глубь хозяйства и с улицы не видны. Зато отлично видны летние кухни, и уж тут конца выдумкам и изощреньям нет. Словно каждый хозяин, а вернее хозяйка, хочет покрасоваться перед соседями своим кухарским добром, так что даже если самый дом почему-нибудь стар и облупился или попросту нехорош и ждет ремонта, то летняя кухня все равно блестит свежайшей чистотой, побелкой и яркой краской, а дымок из ее трубы несет в воздух самые аппетитные ароматы. Колодезных журавлей совсем почти нет, только в старых дворах, новые же колодцы вырыты так, чтобы хватило двум, а то и трем хозяйствам. В них устроены блоки с гремучей цепью и ведром, обвешенным грузом, но все это прячется под островерхой крышей, где каждый скат прорезан откидной дверцей – отдельной для каждого двора. Кой-где видны и ульи. Впрочем, пчелы, осы и шмели с утра осаждают все цветочные угодья, сколько их есть вокруг, а ласточки чертят в воздухе стремительные свои пути, и под редким карнизом не встретишь их гнезд, иногда даже тронутых последней побелкой. Днем на улице из-за жары никого нет, разве где-нибудь идет от двора к двору почтальон, зато к вечеру все население от мала до велика высыпает на улицу, и тут трудно пройти мимо, не удостоившись шуток и замечаний не слишком церемонных. Чужак, верно, не раз обольется потом, если случится ему пройти из конца в конец все село, что, впрочем, редко бывает из-за длины улиц. Куда проще юркнуть в пустой проулок и добраться поскорей до своей цели, а чей-либо гость – уже не чужак, по меньшей мере вблизи родного двора. Тут его приветят соседи и зазовут в дом или угостят вишнями и подсолнухом или тыквенным семенем, а не то так вынесут прямо на двор угол запеченного на углях пирога и кружку компота. Весела, хороша Украина!
