Михаил Идов - Чёс (сборник)
“Чаркоул” оказался крохотным подвалом японского ресторана с крашенными в черное стенами и общим духом злодейского логова. Все барные стулья занимали хорошо одетые зады, и Эдди с Аланом усадили на кожаный диван в еще более крохотном предбаннике. Музыки не было, разговоров тоже; тишину нарушал, а скорее подчеркивал, только влажный хрип льда в шейкере.
Алан заказал “Замерзший пруд”; по глади миниатюрного катка в бокале мартини скользил одинокий лепесток белой розы. Эдди потянулся, как обычно, за вином, но капитулировал перед негодованием Алана (“Эдди, ну блин, ты в одном из пяти лучших коктейльных баров страны, не оскорбляй хозяина”) и попросил “Сазерак”, один из немногих коктейлей, держа который в руках он не чувствовал себя статистом из “Секса в большом городе”.
– Смотри, японская школа, – сказал Алан. За стойкой бородатый бармен вытачивал идеальную сферу из куска льда, поворачивая и поворачивая его в черной салфетке. Из-под ножа крупными хлопьями летел снег. В этом зрелище было что-то успокаивающее.
– Как это все-таки несправедливо, – Алан сдул лепесток к дальнему краю бокала.
– Что несправедливо?
– Что мы можем себе позволить такие места два раза в год, а вон тот банкир и его тупая баба, прочитавшая про это место на “Йелпе”, свободны пить здесь хоть каждый вечер.
– А. – Эдди не стал оглядываться. Этот мотив был ему хорошо знаком, как, впрочем, и большинство ламентаций Алана. – Не бойся, они расплачиваются за эту свободу другими способами.
– Тоже верно, – сказал Алан без особого убеждения.
– Ну хочешь, продадим “Мантру смирения” “Гритцам”? – предложил Эдди, ерничая. – Пусть Эй-Кей под нее рэп читает. Обопьемся. Тысяч пятьдесят дадут?
– Ты что, – всерьез переполошился Алан. – Ни в коем случае. Это же хит. Вернемся в Нью-Йорк, кстати, срочно запишем.
– Да, обязательно. – Эдди скучал по студии. Часами обсуждать каждый звук, слушать, как меняется партия от пары убранных или добавленных частот или децибелов, – во всем этом была некая ясность миссии, которой ему не хватало в дороге.
– Кстати, об альбоме, – добавил Алан чуть беззаботнее, чем это было необходимо. – Слава прислал контракт, как ты хотел. По-моему, все супер. У меня вообще очень хорошее предчувствие по этому поводу.
– У меня тоже, – сказал Эдди. – Дай почитать.
– На, – Алан вынул телефон. Договор был очень короткий, две страницы; первые несколько абзацев явно перешли в него без изменений с какого-то сайта юридической помощи. Эдди дочитал документ, перечитал, нервно допил “Сазерак” и перечитал еще раз.
– Алан, – сказал он наконец. – Алан. Этот договор переписывает все наши песни на Славу.
– Ты уверен?
Эдди усмехнулся. Мрачный декор и привкус абсента в “Сазераке” вкупе вызывали у него твердое ощущение, что он играет роль в международном триллере, и роль эта предполагала усталую усмешку.
– Да, уверен. Я доктор экономики. Я умею читать контракты.
– Ты не защитился. Покажи, где именно.
Эдди помотал файл с договором вверх-вниз, нашел нужную секцию и троеперстием увеличил ее во весь экран.
– Вот. Смотри. Пункт 5.2. “Права на воспроизведение и распространение звуковой записи Произведения”. Тут все очень запутанно, но суть простая: грубо говоря, мы можем играть свои песни вживую, но, как только они оказываются на каком-то носителе, они принадлежат Славе.
Некоторое время Алан молчал и жевал соломинку. Когда он заговорил, голос его изменился в странную сторону. Из него как будто выскребли средние частоты. Он был глухой и писклявый одновременно.
– Слава не имеет в виду ничего дурного, – сказал он. – Он просто так работает.
– Отлично, – ответил Эдди. – Пусть тогда добавит к договору райдер, в котором будет прописано, что он не имеет в виду ничего дурного, а просто так работает.
– Вот всегда ты так. Никому не доверяешь, всех подозреваешь в худшем. Достало.
– Скажи, а зачем тогда вообще договор? Пожмем ему руку, и все.
– Формальность.
– Тогда он не будет возражать, если мы выкинем пункт 5.2.
– Слава на это не пойдет, – помотал головой Алан. – Он очень ранимый.
– Значит, придется его ранить, – продолжил игру в своем частном триллере Эдди.
За следующую паузу Алан успел заказать, получить и выпить двойной виски. Просто виски, без клубничного гаспачо и розовых лепестков: это был тревожный знак. Тревожнее самой паузы.
– Эдди, – сказал он наконец, глядя в лед. – Я автор всех песен. Я могу подписать договор от лица группы сам. А вы можете играть или не играть на альбоме. Ваш выбор.
– Не всех.
– В смысле?
– Не всех песен, – повторил Эдди. – “Мантра смирения” моя. И музыка, и слова.
– Там два слова!
– И оба мои.
– Ты их подслушал у меня.
– А ты у Славы.
– Все равно. Я их вдохновил.
– По этой логике, собака Пола Маккартни написала Martha My Dear.
– Ну знаешь! – Алан начал гневно собираться. В этот момент его телефон косо поехал по столику, дребезжа вступлением к Failed State. Пара банкиров у стойки обернулись. Бармен покачал головой, будто говоря: “А еще в коктейлях разбирается. Я в вас разочарован, молодой человек”.
– Мы не в церкви, – пробормотал Алан и поднял трубку. Звонила Пинар, жена Тони. Алан бегло объяснил ей, что группу часами не выпускали на сцену, играть закончили почти в полночь, Тони страшно устал, и заснул прямо в машине, и позвонит с утра, а пока просит передать ей и детям большой привет.
– Я всегда знал, что ты в душе бухгалтер, – бросил он, пихая телефон в карман и поднимаясь. Судя по всему, он придумывал эту фразу во время разговора с Пинар.
– Погоди, не уходи, – остановил его Эдди. – Спорим на виски, что она сейчас перезвонит мне. Три… два… один…
Ровно на “ноль” у него зазвонил телефон. Алан при всей своей трагической мине не сдержал ухмылки.
– Да, Пинар. Нет, он спит. Мы все жутко устали. Зато концерт прошел на ура. У нас тут появилась одна песня, – на этих словах Эдди мельком взглянул на Алана, – которая всем очень нравится. Приедем, услышишь. Давай. Спокойной ночи.
– Так кто кому должен виски? – спросил Алан, оттаивая.
– Тони. Всем нам. Пожизненно, – Эдди набрал в грудь воздуха. – Алан, смотри, вот что я пытаюсь сказать. Я понимаю, что Слава очень важный для тебя человек. Мы все это понимаем и уважаем. Но ваши отношения не касаются группы. Это как с женщинами. Например, с Пинар. Считай, что Слава – твоя Пинар. Хотя нет, звонишь ему все время ты, так что это ты его Пинар, наверное.
– А вот это, – почти закричал Алан, вскакивая на ноги, – реально выходит за рамки! Особенно от тебя!
Все одиннадцать человек за барной стойкой встрепенулись враз, как грачи на телефонном проводе.
– Почему? – растерялся Эдди. – Брету ты позволяешь шутить гораздо жестче.
– Потому что Брет никто и ничто, – отрезал Алан. – Брет – голимый сеш. Сеш он и есть сеш. Пустая оболочка. Я его вышвырну из группы, как только мне это станет удобно. С Тони тоже все понятно. Тони – хер на ножках, в человека он уже не превратится. Знаешь, что мне сказал Слава в первый же день? “Не трать эмоции на людей, которых не существует”. Самая полезная вещь, которую я в своей жизни слышал! А вы еще удивлялись, почему у меня характер улучшился. Почему я могу наконец без зависти говорить о Grizzly Bear. Вот почему! Потому что их в моей жизни не су-ще-ству-ет. И Брета. И Тони. А ты, сука, существуешь, как бы меня это ни бесило.
– Господи, – обалдело протянул Эдди. – Я думал, у вас буддизм и вселенская любовь, а тут какая-то смесь Айн Рэнд с сайентологией. Алан, ну ты же… Ах, да ладно, хватит.
– Действительно хватит, – сказал Алан, встал, жестом сеятеля бросил на столик три двадцатки и все-таки ушел.
* * *Два часа спустя Эдди сидел на своей кровати, слушал храп Брета и думал о Детройте. До конца турне оставалось два концерта – детройтский “Мэджик стик”, на разогреве у Вика Фиоретти и кульминационный опен-эйр у Зала славы рок-н-ролла в Кливленде. По логике вещей, стоило больше беспокоиться насчет Кливленда, но “Мэджик стик” волновал Эдди сильнее. Эдди не боялся ни пустого зала, ни враждебной толпы; фанаты Фиоретти, прошедшего пик славы лет пять назад фолк-рокера, были существами исключительно травоядными. Он страшился присутствия в зале одного конкретного человека – Экс.
Экс жила в Энн-Арборе, в двадцати с лишним милях от Детройта. Вся группа ее так и называла – The Ex или, в крайнем случае, Eddie’s Ex. Хотя у нее, конечно, было имя – Сандра, Сандра, Сандра. Они встречались почти год, но, называя ее так даже в мыслях, Эдди тут же переносился в первую ночь их знакомства. Поцелуй на кухне. Волосы на подушке. И его собственный бег домой через весь кампус с клубами сверкающего пара на выдохе и свернувшимся в голове эмбрионом “Мантры смирения”.
На следующее утро он, как обещал, разыскал Сандру в Сети и пригласил в “Кафе Амира”. Официальной версией было извинение за полночный уход; в своем чувстве вины Эдди удалось убедить даже себя. На самом деле, как он понял многим позже, его раздражало совсем другое – что в их первую ночь вся инициатива, с начала и до конца, принадлежала ей.
