Мария Галина - Автохтоны
– Не любите попсу, ага, – проницательно сказал официант и убрал меню.
– Кто ж ее любит?
Его всегда удивляла эта страсть к ритмичному шуму, которым в ресторанах приправляют еду.
– Скажите, вчера… очень пожилой и очень разговорчивый… он всегда тут обедает?
– Это вы про Давида? Давид Вейнбаум? Ну да, каждый вечер. Приходит ровно в семь. И садится за вон тот столик. Это его столик.
За спиной официанта старые часы с маятником, резные, словно готический собор, показывали без пяти четыре.
– А сейчас где его можно найти, не знаете?
– В «Синей Бутылке».
– Это что, паб?
– Кофейня. Пабы – это для приезжих. Помешались все на этих пабах.
– А далеко?
– Тут все близко. Налево, за угол, в первую подворотню. Там вывеска есть, сразу увидите. Это в том доме, где невеста-мертвец. Или нет, где доктор-отравитель. Точно, где доктор-отравитель. Это, знаете, один врач давным-давно… по женской части. И вот от него ушла жена. Убежала с его ассистентом. И он тогда… возненавидел женщин, все такое. И решил, что изведет весь женский род. Ну, тех, до кого получалось дотянуться. И он исподтишка травил своих пациенток. Составил такое лекарство, чтобы оно действовало не сразу, чтобы никто не мог заподозрить. Они умирали, но вдалеке от него, кто на водах, кто дома… И вот один раз к нему пришла прекрасная молодая женщина…
– Дальше понятно. Он ее успел отравить, но влюбился. А сделать ничего было уже нельзя, и тогда он сам отравился этим лекарством. Признался ей, она его простила, и они провели несколько счастливых недель, а потом умерли друг у друга в объятиях.
– Вы знали!
– Нет, просто городские легенды все сляпаны по одной и той же схеме. Немного секса, немного страха. Немного жестокости. Немного морали. И главное – чтобы печальный конец. Легенда, собственно, танцует от финала.
– Кому нужны легенды со счастливым концом, – дублер вчерашнего бэтмена убрал меню, – это уже не легенда, а дамский роман. Им жесть подавай, туристам. Катарсис за чужой счет, вот что им нужно.
На улицах народу еще прибавилось, хотя, казалось, уже некуда. Он шел, огибая встречных, чечевичная похлебка приятно плескалась в желудке. Горячее, острое, чуточку кислое – самое то в такую мерзкую погоду.
Девушки, увитые плющом, стояли уже на каждом углу, пустые пластиковые стаканчики горкой громоздились на подносах, волынщик обрел брата-близнеца, словно в мексиканском сериале, и теперь они наяривали вдвоем, но заунывные жалобы волынок терялись в шуме и смехе. Ловко лавируя в толпе, прошел, чуть покачиваясь, великан на ходулях, за ним второй, словно бы иная порода существ, сосуществующих с людьми, вполне, впрочем, мирно. Пока что мирно.
Подворотня съела все звуки и выпила все огни. Сырые своды, и дальше, уже в колодце двора, ржавые пожарные лестницы, темные стены, крохотный лиловый квадратик неба над головой. Под облупившейся штукатуркой проглядывал готический шрифт старой вывески. Наверное, оставили нарочно. Такая фишка.
Капля с карниза упала ему на веко. Он сморгнул.
И увидел тянувшуюся из-за приоткрытой тяжелой двери паутинку лучей. Под прокопченными балками низкого потолка на столиках оплывали свечи. Два столика были пусты, за третьим два старика играли в шахматы. Пахло кофе. Хорошим кофе.
Портал, открывшийся там, где раньше была глухая стена. Бродилка. Не стрелялка. Бродилка. Он что, перешел на новый уровень? Незаметно для себя? Сделал что-то правильно? Что именно?
– А, это вы?
Вейнбаум, казалось, не удивился. Вздохнул и смешал фигуры корявой ладонью. Его грузный и неподвижный партнер не отреагировал, словно и сам был увеличенной шахматной фигурой.
– Не хотел вам мешать.
– Все равно у меня король под шахом. Так я вас слушаю.
– У меня к вам предложение. Деловое. Давайте присядем вон там, в углу, и поговорим. Или, если хотите, я подожду. Закажу кофе.
Вейнбаум, кряхтя, встал и отодвинул тяжелый стул. Бейсболку Вейнбаум так и не снял и уши под ней смешно топорщились.
– Посиди пока здесь, Марек. Я скоро вернусь.
Темная бугристая столешница была в каплях застывшего воска.
– Хотите я угадаю цель вашего визита? Вы намереваетесь нанять меня в качестве консультанта.
– Поражен вашей проницательностью, мистер Холмс. Но да, вы правы. С почасовой оплатой.
Он назвал сумму.
– Устроит?
– Вполне. Мне все равно нечего делать.
Консультант – это человек, который соглашается делать за деньги то, что в свободное время с удовольствием делает бесплатно.
– Вот и отлично. Вы знаете город. Знаете людей. А я тут чужак.
– Ну, это поправимо. Вы, кстати, сегодня где завтракали?
– Какое это… В «Кринице». А что?
– Нет, ничего. А обедали?
– У Юзефа. Это важно? Там, кстати, мне сказали, где вас найти.
– Все верно. Мы тут с Мареком играем в шахматы. И к нашему приходу меня уже ждет кофе и ромовая баба. Это очень важно – свежая ромовая баба.
Угасающая жизнь, которая держится вкусом ромовой бабы, запахом кофе, каждодневными ритуалами, жесткой координатной сеткой, наложенной на пространство-время.
Вейнбаум смотрел на него слезящимися выцветшими глазами, и у него возникло неприятное ощущение, что Вейнбаум – телепат. Они тут все телепаты, что ли?
– А это правда дом доктора-отравителя?
– Ни в коем случае, – строго сказал Вейнбаум. – Это дом, в котором влюбленные отравились колбасой. Двойное самоубийство. Весьма эксцентрично. Непреклонный папа девушки был колбасником, видите ли. А дом доктора-отравителя напротив. Вам вообще что нужно?
– Я ищу кое-кого. Нет. Не так. Собираю сведения о неких людях.
– Мертвых?
– Да. Мертвых.
– Тогда вы обратились по адресу. Большая часть моих друзей – мертвецы. Полагаю, вы были у Воробкевича?
– Я был у Воробкевича. У него… с головой все в порядке?
– Вы можете совершенно положиться на Воробкевича. Он ложку мимо рта не пронесет.
– Но он постоянно разговаривает сам с собой.
– Что вы! Вы все неверно поняли.
Девушка, пухленькая и свежая, словно лиотарова подавальщица шоколада, налила из турки кофе в крохотные чашечки, поставила холодную воду в запотевших стаканах.
– У Воробкевича, – Вейнбаум говорил, медленно мигая, словно сонная птица, – полно недостатков. Он, собственно, один сплошной недостаток. Маленький самолюбивый крикливый неудачник. Выжига и жмот. Пафосное ничтожество. Но у него есть одно качество, заслуживающее уважения. Он очень любит свою жену.
– Любил, вы хотите сказать.
– Любит.
Вейнбаум аккуратно поднес чашку к губам – не вредно ему в таком-то возрасте? Впрочем, в таком возрасте все вредно.
– Привез ее из Ленинграда, впрочем, она говорила «из Питера». Тогда в этом был особый шик. Вы ведь из Питера? Ну вот. Бледная филологическая красавица, последний курс. Должна была по распределению ехать в какую-то глушь. Учительницей, а как же. Либо – замуж. Замужних отпускали со свободным дипломом. А он там, в Питере, болтался на каких-то журналистских курсах. Остряк, живчик. Ну и сделал ей предложение. Все ж таки наш город – не худший выбор. А в Питере – что? Комната в коммуналке. Мама – учительница, никаких связей, ничего. Она согласилась. Приехала сюда. Ну, вы знаете эту породу. Здесь-то все больше темноволосые, а она – снегурочка чистой северной воды. Издалека видно. Ходила холодная, надменная. Он с нее пылинки сдувал. В газету устроил, в вечерку. Сначала корректором, потом редактором. Завидное место по тем временам. Но – не прижилась тут. Не полюбили ее, понимаете? Что ни скажет – все мимо. Тут все друг друга знают. Ой, здравствуйте! Как мама себя чувствует? Ой, младшенький-то точь-в-точь в бабушку… Другая пустилась бы во все тяжкие, ну, чтобы отомстить, знаете, как женщины мстят? А эта – нет. Была ему верна, представляете? Воробкевичу – верна! Но замкнулась в себе, брезгливо отодвинулась. А тут он еще увлекся живописью, стал болтаться с художниками, тереться вокруг них, прицениваться… Знаете, как это бывает, когда мужчина несчастлив, особенно если вдобавок уже не молод, – он начинает собирать коллекцию. Все равно – чего. Хоть спичечных коробков. А картины – это еще и престижно. К тому же художники – это очень ненадежный народ, за ними глаз да глаз.
– Он что – стучал?
– Что вы. Просто информировал. Он, знаете, вообще трусоват, ну, как все фанфароны. Пригласили. Припугнули. Попросили. Конечно, все знали, точно так же, как все знали, что тайный масон.
– И продолжали общаться? Звать на закрытые вернисажи?
– Конечно. Он ведь покупал картины. За копейку, но покупал. Или приводил покупателей. Писал что-то в местной прессе. В той же вечерке. Один раз даже в «Огоньке», что ли. Но дело даже не в этом.
– Творческое тщеславие. Понимаю.
Он отпил из крохотной чашки. Кофе был очень горячим, а вода – холодной. Зубы заломило. Еще бы, такой перепад температур. У них тут у всех – как с зубами? Или у Вейнбаума искусственные?
