Мария Панкевич - Гормон радости
– Надо обмыться, – робко сказала девушка.
– Мыться по времени! Десять минут в день на пизду, жопу и ноги! Двадцать два человека в хате, воняют все! А ты по шесть раз теперь будешь ходить намываться, раз косая? Забудь! – рявкнула старшая.
– Мне надо биля! – От волнения акцент Камиллы усилился.
Старшая расхохоталась.
– Нада биля? Или надо было? Что те надо-то? На воле надо биля! Я теперь тебя так и буду называть – Надо Биля. Вот мандавошка хитрожопая! Надумала мыться, девоньки, чаще всех!
Женщины рассмеялись.
В полседьмого баландерша привезла кашу. Камилла сидела за общим столом и оглядывала сокамерниц. Шрамы на головах и лицах, полубезумные глаза, нервный смех, выбитые зубы, бледные лица. Еда не лезла ей в горло.
После проверки с ней стали знакомиться.
«Какая хорошенькая!» – восторгались одни.
«Посидит полгода – такой же станет!» – отвечали другие.
Камилла едва сдерживала слезы.
– Когда меня выпустят? Сколько мне сидеть? – ныла она ко всеобщему удовольствию.
В сарказме поупражнялись все, и Камилла с рыданиями кинулась к Ольге, говоря что-то на узбекском.
– На своем не лопотать! В России, не у себя дома! – приказала старшая.
– Я не убиваль! Я кровь мыль только! – закричала Камилла. – Другой убиваль! Не я! Не муж!
– А на хуя ты за ними убирала? – удивилась старшая.
– Мужчины сказаль! Как откажешь?! – изумилась Камилла.
– Суд разберется, что там у тебя за мужчины! Все, базар окончен!
Камилла каждый день заливалась слезами и через пару месяцев сильно подурнела. У нее появились седые волосы и морщины.
«Не переживай! Не убивала – домой пойдешь из зала суда!» – утешали ее.
«Э-э-э!» – недоверчиво вздыхала та.
«Надо биля – всех убиля!» – непременно добавлял кто-нибудь, и раздавался смех.
Раз в полгода мать присылала Камилле передачи. Первую она раздала всей камере. На нее смотрели как на сумасшедшую, говорили: «Оставь себе!» Но ее переполняло счастье, она очень скучала по близким и рассказывала, как недавно вышла замуж за мужчину, который ей нравился еще на родине. Они переехали из Узбекистана, работали в небольшой забегаловке где-то в ебенях и вчетвером с братом Камиллы и приятелем мужа снимали дом.
Друг мужа очень любил выпить, поэтому в тот день драка с земляком, зашедшим на рюмку, завязалась по его вине. Их пытались разнять, но и ахнуть не успели, как гостя пырнули ножом, и тот помер. Все перепугались. Было решено скрыть этот факт во избежание проблем с законом. Камилла позвонила матери покойного узбека и сказала, что тот ушел от них сильно подшофе. Тело положили в большие мешки и отнесли подальше, неудачно спрятав под какой-то трубой. Камиллу родственники заставили провести генеральную уборку.
Теперь ее брат, муж и друг мужа находились в разных камерах мужского изолятора. Виделись они на судах, следствие шло долго, потому что друг мужа не давал признательные показания, путал и усложнял ведение уголовного дела. В убийстве обвиняли всех четверых, и пребывание Камиллы в изоляторе затянулось на полтора года.
Через год она начала заговариваться. Уверяла всех сокамерниц в том, что девственна. На резонный вопрос: «А как вы тогда с мужем спали?» – краснела. «Надо Биля! Срок тебе за целку не скинут! Ты судье еще скажи, что в жопу вы еблись!» – насмехались над ней. Камилла стала агрессивнее, черствее и грубее. В любой фразе ей чудилась насмешка. Она шептала молитвы на шконаре, плакала, не реагировала на «Надо Биля», и ее перестали дразнить.
Суд вынес оправдательный приговор, в чем никто из сокамерниц Камиллы и не сомневался. Когда вечером она не вернулась с суда, старшая вздохнула: «Эх, Надо Биля! Хоть бы штаны какие оставила. Треники-то у нее красные хорошие были, да, девки?»
Животные в моей жизни
Иногда в камеру с так называемой галеры (то есть «галереи», тюремного коридора) через кормушку запрыгивают кошки. Очень быстро они начинают выть и метаться в поисках выхода. Нерастраченная нежность двадцати двух заключенных на животных действует удушающе. Я этих котов руками не трогаю, заразы тут и так предостаточно.
Наверное, ни у одного ребенка не было столько зверят, сколько у меня. Правда, жизнь их обычно обрывалась трагически.
Дело в том, что каждое лето мы с родителями уезжали на дачу. Животных можно было заводить только там, а в город везти – нельзя. За три месяца каникул я к живым друзьям привязывалась. Расставания были и трагичными, и неизбежными. Зато каждое лето у меня были новые котята и щенята: «Маленькие, как ты любишь! А когда вырастают, как и люди – такие же противные! Орут, размножаться им надо…»
Попугайчик Кеша улетел из клетки в синее небо к щебетанию птичек. Его принесли истерзанного собакой, я боялась подойти к нему, он был похож на страшное чучело. Вылечить его не удалось. Гошу, купленного взамен, я не любила – вроде бы он тоже улетел.
Вороненка Кэрри загубила старая дура-соседка баба Поля, которая, несмотря на мои мольбы и слезы, запихивала ему в клюв дождевых червей («Я всю жизнь с птицей!»). Ночи были жаркими. Утром труп Кэрри вонял так, что мамаша побрезговала подходить к ящику и заставила нас с братом выкинуть ворону в помойку. Мы плакали, когда несли ящик к мусорке.
Белого крольчонка, которого я очень любила, мать отдала бабе Поле. Следующим летом мне сообщили, что он убежал.
Как-то родители пустили пожить на зиму квартирантку – москвичку, которая торговала бананами на рынке. Она уверяла, что животных любит и охотно приглядит за нашими. Когда же мы через год вернулись на дачу, поняли – женщина не лукавила. Во двор было не зайти – столько там было собак и котов разных пород, окрасов и размеров!
Родители отвели нас к соседке и стали разгонять орду, но животные уходить не собирались. Маленькие скулили и мявкали. Те, что покрупнее, рычали и перепрыгивали обратно через забор, а коты вновь проникали в дом через форточки. Один щен родился прямо за холодильником! Хозяйки же зверинца нигде не было.
Оказывается, кроме зверей наша квартирантка любила крепко выпить и послушать жалобные песни. Не выдержав этой вакханалии, соседи вызвали милицию.
Когда участковый пришел, женщина дверь ему не открыла, но попросила немного подождать. Вскипятив чайник, она вылила его из форточки за шиворот стражу закона. После этого приехало подкрепление. Больше квартирантку никто никогда не видел, а вот звери плодились в геометрической прогрессии и захватили дом.
Почему-то родители всех животных оставили. Мать стала варить им каши, а пахан – материл и пытался дрессировать. Кормежка осуществлялась один раз в сутки, вечером – вероятно, чтобы они ночью не съели нас. Для этого посередине двора ставилась наша старая железная детская ванночка, которую тут же окружали чавкающие морды. Это было поучительнее «Дискавери». Трупы котят, которые иногда оставались после кормежки (собаки перекусывали им горло, чуть что не так), нужно было выкидывать в речку-говнотечку («Ради вас их оставили, сами и убирайте!»). Это было грустно.
Как-то нас отправили за козьим молоком, но бабы Нади дома не оказалось, и мы вернулись чуть раньше. Каков же был наш ужас, когда мы увидели у забора большую машину, людей в масках и защитной одежде – и довольного пахана!
Большую часть котов уже погрузили в машину. «Где они, где, верните!» – рыдала я. «Шапки из них сошьют теперь!» – юморил отец. Собак же ловить живодеры отказались, потому что боялись укусов и травм. Так мы остались с мелкой бешеной рыжей шавкой Джиной, ее матерью, черной вертихвосткой Келли, и огромным псом по кличке Маньяк. Щенят мы с братом отбили, пообещав раздать людям.
Собаки не просто жили у нас во дворе, а разгуливали свободно – иначе бы они просто подохли с голоду. Маньяка как-то я встретила на базаре. Пса обнимал какой-то алкаш, более того – вливал ему в пасть водку. «Моня! А ну домой!» – кинулась я к ним. «Не тронь мою Джессику!» – ответил пьяница. Мама объяснила, что все должны быть свободны, и если нравится Маньяку бегать на рынок – пусть; а нравится синеболу имя Джессика – тоже нехай. Это был важный урок. С тех пор я не ограничиваю никого ни в чем и только наблюдаю, пока не надоест.
Следующим летом случилось чудо – нам через забор подбросили белую ангорскую котеечку, прелесть какую хорошенькую, и мне разрешили ее забрать с собой в город! Я была так невелика и глупа, что окрестила ее Снежинкой.
Мы с кошечкой много играли. Я любила ее купать и сушить феном, она шипела и царапалась, спасая свою шкуру. Еще мы часто слушали кассету Тани Булановой. Под самые любимые песни, вроде «Спи мой мальчик маленький, спи, мой сын», Снежинка отплясывала на задних лапах с моей помощью. Может, из-за Тани, может, из-за меня кошка выросла злобной и похотливой.
Снежинка обоссала все школьные тетрадки, в гимназии от меня воняло кошачьей мочой. На улице в любимую сумку, «Дольче и Габбана» с Апрашки, из-за запаха аммиака вцепилась зубами псина – я до слез перепугалась. Кошка мне быстро надоела.
