Ильдар Абузяров - Финское солнце
– Это не твоя проблема, а твоя ошибка, Харитон Хурма, – напирает Кистти на Оверьмне, как лев на гладиатора. – Потому что реалист ты не новый, а хреновый. Вот сейчас ты видел, как Рокси рванул в туалет.
Возможно, ты думаешь, что его там выворачивает. Ты так и напишешь, что Рокси, мол, блевал над унитазом. А откуда ты это знаешь? Может, Рокси в момент, когда его выворачивает, получает откровение и видит ежевичное солнце? Жизнь гораздо богаче реальности, и сейчас, вполне возможно, на Рокси снисходит откровение. А когда он столкнется с Кайсой, то обратит ее в свою веру, как пророк.
Но у дверей с Кайсой, которая допила свой ежевичный коктейль, столкнулась и обратила в свою веру Ванни.
– Уже уходишь? – спросила Кайса у Ванни.
– Мне домой пора. Да и что тут делать?
– И то верно, – разочарованно выдохнула Кайса. – Я тоже, пожалуй, пойду.
Не увидев никакого нового музыканта, Кайса поторопилась назад, чтобы закутаться в простыни. Вдруг кто-нибудь новый и интересный появится, а она к тому времени утратит красоту из-за мимических морщин. Не на пьяные же рожи Урко, Ментти и Рокси ей смотреть, в конце-то концов.
13А зря Кайса так рано решила уйти, ибо в это время Атти и Батти так раздухарились перед Хильей и Вильей, что начали выделывать настоящие акробатические номера. Отталкиваясь друг от друга, они исполняли на маленьком танцполе сальто-мортале.
А в дальнем углу за сдвинутыми столами засиделись на поминках по Тарье его родственники и соседи. Были здесь и Кастро с Люлли, и Нера с Конди, и Холди с Никки, и Пертти с Исскри. Пришел и доморощенный философ-пропойца Аско, хотя его никто не звал.
– Вот вспоминаю я нашего Тарью и еле сдерживаюсь! – говорил Аско, сжимая в руке рюмку. – Еле сдерживаюсь, чтобы не заплакать. Я чувствую, как мои мешки под глазами уже наполнились горькими слезами, – нудил он, хотя все без исключения подумали, что его мешки полны горькой водки, так он проспиртовался. – Стоит мне нажать на эти мешки, и жидкость брызнет струями. И я лишь потому этого не делаю, что боюсь запачкать рубашку, забрызгать собравшихся и затопить все это кафе.
Философ Аско Хуланнен всегда говорил в такой манере, что было непонятно, серьезно он или шутит. Вообще-то философ Аско не был жильцом «Дома» и почти не знал Тарью. Философ Аско не был зван на поминки, но приглашения ему и не требовалось.
– Ведь нашему дому еще плыть дальше. Ему, как кораблю Ноя, нужно принести нас к горе обетованной. Жаль, что Тарья не доплыл. Хотя, кто знает… Может, он пристал к той горе обетованной прежде всех нас. Ведь это он помогал нам затаскивать пожитки на самые верхние этажи, пока мы плелись сзади. И, я думаю, ему было это в радость. Потому что он любил своих попутчиков, любил им помогать. И еще я хочу сказать, что очень горжусь своими спутниками.
Тут Аско вдруг прервался и, повернувшись к полуглухой старухе Ульрике, тихой скороговоркой произнес:
– Будьте моей женой. Вы согласны, Ульрика?! – добавил он зычным уже голосом.
– Да-да, согласна! – кивнула Ульрика, уже витавшая в своих облаках-мечтах о горе обетованной. Так на нее подействовал коньяк «Арарат».
И тут весь стол прыснул со смеху. Да так громко, что окружающим стало непонятно, поминки ли это по Тарье, или свадьба какая-то. Но так уж заведено у поволжских финнов, что поминки и свадьба суть одно и то же – переход в новую реальность.
А на танцполе в это время раздухарившиеся и распоясавшиеся Атти и Батти тоже переходили то ли в новое качество, то ли в иную реальность.
14Поддразнивая их и хихикая, изгибали свои тела под аренби и ёкарный бабай-би-дуэт – Хилья и Вилья. И всем было весело наблюдать за негнущимися деревянными бравыми молодцами Атти и Батти. Смотреть, как они то ли пародировали выкрутасы Хильи и Вильи, то ли пытались подстроиться под ритм их движений.
Все радуются и хохочут, кроме, пожалуй, Папайи. Папайя сегодня держится так величественно и независимо, будто Авокадо она знать не знает. Время от времени она бросает заинтересованные взгляды в сторону других мужчин. Недавно Папайя написала то ли длинное стихотворение, то ли короткую поэму. И за это первое творение ее уже прозвали в определенных кругах «богиней поэзии». По крайней мере, Гуафа Йоханнович уже намекнул, что она «вот-вот богиня».
«Уж лучше бы она была богиней салатов, – с болью глядит на нее Авокадо. – Сидела бы тогда дома и встречала меня после поэтических вечеров, а не шлялась бы со мной по кабакам».
Чем ближе утро, тем больше Авокадо хочется жрать, а денег нет ни на бутерброд, ни даже на захудалый салатик. «Пусть так, – утешает себя Авокадо, – пусть нет ни гроша, зато мои стихи стоят куда как больше, чем всё, что написали Гуафа Йоханнович и Папайя».
Папайя тоже уже подумывает, что ей как богине поэзии не соответствует статус Авокадо. Краем уха она прислушивается к тому, что за соседним столом Топпи рассказывает о поездке в Турцию.
– Там есть такой город… – говорит Топпи, который каждый раз стремится попасть не в Верхний Хутор, а на какой-нибудь далекий солнечный пляж…
Сама Папайя ради поддержания загадочного имиджа мечтает побывать в Патайе, но про Турцию тоже послушать можно.
– Так, в этом городе, – продолжает Топпи, – библиотека соединена с туалетом. Идешь в туалет, и сразу становится ясно, что ты ел на обед или что ты читал. Киви или какое-нибудь другое солнце финской поэзии. Потому что из туалета порой доносятся такие звуки, будто там трясут маракуйю.
– Не маракуйю, а маракасы! – поправляет его Папайя, потому что Маракуйя – это ее соперница в борьбе за высокое звание богини на поэтическом Олимпе, и она знать о ней ничего не желает. А «Маракасы» – это как раз та поэма, за которую ее в поэтической студии и нарекли «подающей надежды богиней».
В общем, Папайя слышать ничего не хочет о Маракуйе, я же, наоборот, стараюсь ничего не упустить.
Тот вечер я просидел у барной стойки, наблюдая за танцполом и столиками. Бывал я, надо сказать, в «Спасательной шлюпке» и раньше, и позже. Порой до меня долетали отдельные обрывки фраз. Я слышал, как одна женщина, Кайса, вроде бы говорила другой, возможно, Ванни: «Не хочу быть подружкой бабушки. Еще чего! Что я, такая старая?»
«Все женщины в наше время хотят выглядеть четырнадцатилетними. Просто культ молодости», – думал я, слушая, как тридцатилетняя Хилья спрашивает Вилью:
– Ты не помнишь, мы уже кушали сегодня?
– А у тебя что, уже голодные обмороки?
– Сама ты, подруга, потерялась на танцполе, – отшучивалась Вилья. – И тебя скоро уже не будет видно из-за шеста для стриптизерш!
Порой я сидел в «Шлюпке» до самого рассвета, чтобы пойти домой абсолютно счастливым. Шел я не самым коротким – из подъезда в подъезд, – а самым длинным из возможных путей: петлял по улицам и наслаждался родным Нижним Хутором. Ибо нет в человеке ничего прекраснее, чем надежда на счастье.
15А может, и правильно, что Кайса не осталась в кафе, не стала слушать ерничество Аско, не стала смотреть на выкрутасы Хильи и Вильи вкупе с ребячеством Атти и Батти. Ведь этот вечер в «Шлюпке» ничем не отличался от тысячи других. В принципе, этот непримечательный вечер, как и жизнь здешних обитателей, тоже закончился ничем.
Всем спасибо, все могут быть свободны. В один миг все кончилось, и Папайя превратилась в тыкву. По крайней мере, так подумал Авокадо, глядя на свою уставшую, ссутулившуюся подругу. Такси он себе позволить не мог, а двенадцать часов уже давно пробило. И только мыши ночи шуршали по углам подъезда. Кроме серых мышей, в кафе было еще полно муравьев, и этому очень радовались Ментти и Урко, чьи головы, наполняясь фруктово-ягодной наливкой, тоже постепенно превращались в тыквы, и только сладостная щекотка муравьиных лап и усиков у сладкой сердцевины напоминала им, что они живы и что им хорошо.
В двенадцать часов остались ни с чем и Атти с Батти. И их головы тоже вот-вот должны были превратиться в отбитые тыквы. Обидно было, что им попадет в репу от сослуживцев ни за что ни про что, поскольку Хилья и Вилья убежали домой, не оставив своих телефонных номеров и даже не попрощавшись. Девицы Хилья и Вилья, сказав Атти и Батти, что собираются в туалет попудрить носики, быстро схватили сумочки и выбежали на улицу ловить карету. Точнее сказать уже, тачку.
Это прекрасно видел бармен Вискки, который как раз вышел из кафе, чтобы покурить и привычно бросить взгляд на окна квартиры Ванни. В них, казалось, отражалась заря.
– Везет тебе, Вискки, – буркнул проходивший мимо Оверьмне. – Ты трезвый и можешь записывать в свой блокнот все, что видел, а я вот скоро засну и все позабуду.
– В свой блокнот я записываю, кто сколько задолжал, – ответил Вискки. – Так что не завидуй.
– Вот-вот, – продолжал свое Оверьмне. – И я о том же.
Засобирался домой, зачехлив свою луноликую гитару, и Рокси. Ему этот вечер тоже показался совсем пустым. Уже на улице Рокси решил наполнить его смыслом и повидаться с Кайсой. Стремглав, щелкая лестничные пролеты, как орешки, он уже взлетал к апартаментам Кайсы, когда, будучи лишь этажом ниже, услышал, как кто-то тихо притворяет дверь. Это как раз из квартиры Кустаа, соседа Кайсы, осторожно выходил Упсо.
