Анатолий Приставкин - Синдром пьяного сердца (сборник)
– Пьешь? – спросил я в упор.
– Пью. – И почему-то хихикнул. – Вместе пьем. К тому же спирт у нее…
О плотике я не заикался, давно тот плотик ему простил. Понял, что держал он дома не нужный ни для чего спасательный плотик из-за суеверия, что сможет благодаря ему удержаться на плаву. Не корабль, но… Средство для спасения жизни. Да и память о флоте как-никак…
В подарок привез мне Поленов гильзу от снаряда – латунный стакан с верхом, наискось срезанным для красоты.
– Карандаши там, ручки… будешь держать… – произнес, оскаливаясь. – Как чего напишешь, вспомнишь…
– От пушки? Настоящей?
– Не от игрушечной же, – произнес обиженно.
– Но… Стрелял?
– Стрелял! Как еще! – Голубые глаза засветились дерзким огоньком. – Это все, что я, оказывается, умел делать.
И вдруг, словно опасаясь, что может разжалобить, свернул разговор на японцев и стал рассказывать, что у них такие потрясающие поплавки из какого-то цветного пластика, и если их рассверлить, то чудо-абажур выходит… Или еще бутылки, они часто попадаются, их вылавливают и приспосабливают для штофа… Интересно, какие напитки японцы из них пьют? Не сучок же, как мы?! А в общем-то, что б ни пили… Было бы им самим хорошо.
На том и порешили: японцы тоже люди и тоже пьют, причем на свои, не на чужие, а значит, заслуживают всяческого уважения. Хотя в прошлом (имелось в виду прошлое Поленова) они здорово побраконьерили, нарушая границу, и Поленову приходилось палить из пушек. Пока Никита-кукурузник не пальнул по своим…
Я представил себе жизненный путь моего товарища: из потомственной семьи моряков, прадед – знаменитый художник, а дома разговоры лишь о море… В выборе сомнений не было: морское училище, а там – вожак, заводила, комсорг, редактор стенгазеты, музыкант, танцор, чтец… Все дается легко, везде первый, да еще улыбчив, как Юрий Гагарин. В характеристике: отличник боевой и политической подготовки… Направлен в лучший дивизион… Ночью тревога, погоня, выстрелы, задержание японцев… Нота протеста… Командующий, седые виски, отеческий взгляд, жмет ему руку: «Вот он каков, Поленов! Мо-ло-дец! Так держать!»
– Отстрелялся, – повторил он и задержал взгляд на бутылке, в которой что-то оставалось, а я придерживал, не торопился наливать, памятуя, что сердце-то у моего дружка не того… Сорвано сердце… Он и тут давно отстрелялся… И цистерна его давно вычерпана.
Да он и сам об этом знает. Но сжигает себя. Потому что… Да потому, что и впрямь отстрелялся.
А другого ничего в жизни уже нет.
Через год, что ли, бывшая его жена сообщила мне по телефону, что Юрий умер, там в санатории и схоронили. Сама-то она с сыном не присутствовала, а была «та, которая с ним спала…». И далее о Юрии долго, мстительно, будто речь шла о живом еще человеке…
Я только спросил, от чего он умер, где похоронен, сколько ему было лет…
– От пьянства, – отвечала коротко и жестко. – От пьянства и умер. – И снова свернула разговор на пресловутую медсестру, молодую дуру, которая только и могла польститься алкоголиком, даже на похороны не позвала!
Больше мы не созванивались. Да и что могло нас объединять, кроме памяти о Поленове…
Я посмотрел не без укора на девицу, нарисованную на картоне. Попытался представить себе сцену с голенькой пэтэушницей (слово «обнаженная» к ней не подходило!) и моего боевого друга, повидавшего на своем веку черт знает что, но вдруг оробевшего перед молоденькой дурочкой. Их, кстати, в свое время прозывали «карамельками»…
Люда может спать спокойно. Ее слезы отомщены. Хотя… Она, пожалуй, и за гробом простила бы Поленову все его прегрешения. Тем более такой обаяшка… И молод… Да мы все были в ту крымскую весну невероятно молоды… И цвела алыча. И жизнь казалась такой бесконечной!
– Юра, за тебя! – и выпил, понимая, что он-то ни в жизнь бы меня не осудил за такую странную пьянку в лифте, который напомнил бы ему кают-компанию…
Одесское пароходство, опекавшее кинофестиваль «Золотой Дюк», предложило морскую прогулку: на лучшем теплоходе, в море… Едва мы расположились на палубе, озирая зеленый берег и предвкушая легкомысленное путешествие – а там были и Рязанов, и Борис Васильев, и Аркадий Вайнер, – как последовало по радио приглашение в кают-компанию: капитан звал нас на дружеский обед.
Это было красиво: застолье, моряки со звездами на погонах, кинозвезды и золотое шампанское… Посвященное тоже нам, с этикеткой, где был обозначен фестиваль «Золотой Дюк»…
Так мы и поплыли, от бокала к бокалу, по волнам чувств и слов…
Но когда после долгого, чуть утомительного застолья покидали гостеприимных хозяев и вышли, щурясь от солнца, на теплую палубу, мы увидели ту же панораму: голубой залив, и причал, и зеленый берег…
Но, правда, нам рассказали, что прогулка-то в море была и проплавали мы целых три часа…
…Я напрягся, озирая застолье, и угадал: рядом с Поленовым по-хозяйски расположился наш ялтинский дружок Ян Вассерман, поэт, гуляка и бузотер. Как бы без него обошлась эта коллективная пьянка! Но как же я запамятовал: ведь и знакомство с Поленовым в Доме творчества, и гульба начались именно с подачи Яна, мимо которого в Крыму случайная птица не пролетит. И в чем-то, я сейчас лишь об этом подумал, вглядываясь в их чуть разгоряченные лица, они между собой поразительно схожи…
Специальность – еврей (Ян Вассерман).
Да, теперь я вспомнил: именно эти стихи он начертал у меня на стене, прямо на обоях, где расписывались многие мои друзья.
В эту б каюту вернуться скорей,
Ян Вассерман, специальность – еврей!
Кто-то из общих приятелей добавил: «Меняет национальность на две судимости».
Ну а каюта возникла потому, что уезжал Ян на Дальний Восток надолго, как потом выяснилось, навсегда, завербовавшись врачом на торговое судно, переживая разлуку с Ялтой и даже с нашей московской квартирой, где он прожил в тепле и довольстве трое суток. Перед этим крымские дружки, коих собралось немало, шумно провожали Яна до Симферополя… Последней точкой в этой прощальной эпопее был привокзальный буфет, в котором потребляли они коньяк и закусывали солеными огурцами. Ничего лучше не нашлось, и кто-то мрачно пошутил:
– Не в коньяк корм!
По дороге хором и поодиночке наставляли Яна.
Друзья говорили:
– Ян, ты насолил здесь всем. Пора одуматься… Одуматься и начать жизнь, как говорят, сначала.
Ян слушал, кивал: он искренно мечтал начать жизнь сначала…
– Жизнь прожить надо так, чтобы… мучительно больно… И умирая… За дело рабочего класса…
Он не хотел умирать… за это самое дело… Он хотел скорей вернуться в свой Крым… А еще лучше не уезжать из него…
– Яник, – просили, – тебя ненавидят гэбэшники, горкомовские деятели, обманутые бабы и особенно их обманутые мужья… Попытайся никого там, на новом месте, не раздражать… Мужей тоже.
Ян соглашался. Он мечтал о жизни, когда отвалит от него вся эта свора, а чужие мужья перестанут его караулить на набережной, чтобы коллективно или в одиночку набить морду. К тому же бывают и ошибки, и случалось, били не того, кого следует. В этом плане он, как «жидовская морда», да с фамилией, которая у всех на слуху, очень даже подходит для любых разборок.
– Ян, – продолжали друзья, – ты ведь способный, ты издашь первую книжку… Потом – вторую, и перед тобой откроются двери в Союз писателей!
Ян соглашался. Он жаждал издать книжку своих стихов. Там были и такие строки (пишу по памяти):
А был Сизиф приличный парень,
Как говорится, крепко влип,
И с той поры тяжелый камень
Он вечно тащит на Олимп…
Ян тоже был «приличный парень» и тоже «крепко влип»… О том же, что это пожизненно, он вряд ли догадывался. Хотя сам же написал: «Сизиф, что труд его сизифов, не верил в глубине души…»
У поэзии есть провидческое свойство, и подчас создатели не ведают, что в их стихах зашифрована собственная жизнь.
Да не только Ян – и мы ничего тогда не знали. Это сейчас, сличая его жизнь по стихам, как по звездам, удивляешься, как он точно про свое будущее написал.
В Крым Ян приехал из Киева, закончив медицинский институт; со временем завел семью, развелся ввиду неприспособленности к такой жизни. Ютился в крошечной комнатушке, неподалеку от Массандры, работал врачом на «скорой помощи» и в поликлинике, а главным образом при различных санаториях.
Ну а как он работал и какой из него вышел врач, можно легко догадаться. Друзья изображали Яна на приеме больных:
– Ну как, лечить будем или пусть еще поживет?
За все мои наезды в Ялту ни разу мне не удалось застать Яна дома, тем более на работе. Правда, все, кто его знал, заверяли, что Ян если и пропал, то ненадолго. Искать же его по Крыму дело безнадежное.
Был случай, когда я попросил Яна забронировать мне номер в гостинице: предстояла встреча с женщиной, от которой, как мне тогда казалось, зависела моя судьба.
