Петр Боборыкин - Василий Тёркин
Ему нужно было отвести душу в лесу. Хоть он и сказал Хрящеву: "произведем еще смотр заказнику", но Антон Пантелеич понял, что его патрону хочется просто "побрататься" с лесом, и это его особенно тронуло. Их обоих всего сильнее сблизило чувство любви к родной природе и жалости к вековым угодьям, повсюду обреченным на хищение.
Оба немного утомились, но ни голод, ни жара не беспокоили их.
Перед ними, через узкую прогалину, с тропкой вдоль ее, вставали могучие ели с синеющей хвоей. Иные, снизу обнаженные, с высохшими ветвями, казались издали соснами. Позади стены хвойных деревьев протянулась полянка, густо-зеленого цвета, а там, дальше, шли кусты орешника и рябины. Кое-где стройно и весело высились белые стволы берез. Вправо солнце заглянуло на прогалину, шедшую узкой полосой, и цвет травы переходил в ярко-изумрудный.
На нем остановился ласкающий взгляд умных и смешливых глазок Антона Пантелеича, он указал Теркину на эту полосу пухлым пальцем правой руки:
- Мурава-то какая, Василий Иваныч, точно совсем из другого царства природы! Что солнышко-то может выделывать... И какая это красота - ель!.. Поспорит с дубом... Посмотрите вот хоть на сего исполина! Что твой кедр ливанский, нужды нет, что не дает таких сладких орешков и произрастает на низинах, а не на южных высотах!
- На ель я сосны не променяю, - возразил Теркин и боковым приятельским взглядом поглядел на "созерцателя".
- Ах нет! Не скажите, Василий Иваныч! Сосна, на закате солнца, тоже красавица, только ей далеко до ели. Эта, вон видите, и сама-то шатром ширится и охраняет всякую былинку... Отчего здесь такая мурава и всякие кусты, ягоды? Ее благодеяниями живут!.. А в сосновом бору все мертво. Правда, идешь как по мягкому ковру, но ковер этот бездыханный... из мертвой хвои, сложился десятками лет.
- Нужды нет, Антон Пантелеич! Сосна - царица наших хвойных пород... Дом ли строить, мачту ли ставить... Поспорит с дубом не в одной красоте, а и в крепости... Она по здешним местам - основа всего лесного богатства. И дрова-то еловые, сами знаете, не в почете обретаются.
- Знаю, знаю! И полагаю, что это предрассуждение... Горят они слишком споро оттого, что в них смолы больше; но разве назначение таких вот великанов - топка? В них хватит жизни на век и больше. И все в тени их шатров цветет и радуется.
По краям просек и под их ногами, и вокруг елей, по густой траве краснели шапочки клевера, мигала куриная слепота, выглядывали венчики мелких лесных маргариток, и белели лепестки обильной земляники... Чуть приметными крапинками, точно притаившись, мелькали ягоды; тонкое благоухание подползало снизу, и слабый, только что поднявшийся ветерок смешивал его с более крепким смолистым запахом хвои.
Над их головами зашелестели листы одинокой осины, предвещая перемену в погоде. И шелест этот сейчас же распознал Хрящев, поднял голову и оглянулся назад.
- Наш приволжский тополь!
- Это осина-то? - спросил смешливо Теркин.
- В чем же она виновата, что ее с Иудой Искариотским повенчали?. А какой трепет в ней... Музыка! И стройность! Не все же на хозяйский аршин мерить.
Эти слова могли показаться обидными Теркину. Хрящев даже покраснел и взглядом попросил в них извинения.
- Не обессудьте... Я от простоты.
- Понимаю! - благодушно откликнулся Теркин и положил ему руку на плечо. - В вас, я вижу, вся душа трепещет на лоне природы! И это мне чрезвычайно любо, Антон Пантелеич.
- Весьма счастлив! - с особенным вздохом и конфузливо вымолвил Хрящев, тотчас же смолк и прикрыл глаза.
Из чащи, позади их, в тишине, наступившей после мимолетного шелеста листьев осины, - такая тишь бывает перед переменой погоды, - просыпались нотки певчей птицы.
- Щегол!.. - чуть слышно произнес Хрящев.
- Щегленок? - переспросил Теркин.
- Он самый! А вот и пеночка отъявилась.
Дорогой до них не доходило пение и щебетание; а теперь в их ухо входил каждый завиток мелодии серебристым дрожанием воздуха.
Еще какая-то птица подала голос уже из-за прогалины, где все еще светлее изумрудов зеленела трава от закравшихся лучей.
- Не хочу наобум говорить, Василий Иваныч, а сдается мне - снегирь.
Она вскоре смолкла, но пеночка разливалась и где-то очень близко.
Никогда еще в жизни не было Теркину так глубоко спокойно и радостно на душе, как в это утро. Пеночка своими переливами разбудила в нем не страстную, а теплую мечту о его Сане. Так напевала бы здесь и Саня своим высоким вздрагивающим голоском. Стыдливо почувствовал он себя с Хрящевым. Этот милый ему чудак стоит доверия. Наверное, нянька Федосеевна - они подружились - шепнула ему вчера, под вечер, что барышня обручена. Хрящев ни одним звуком не обмолвился насчет этого.
- Антон Пантелеич! - с опущенной головой окликнул Теркин.
- Ась?
- Птицы поют и у меня на душе...
- Лучше всего это, Василий Иваныч.
- И вы небось знаете, по какой причине?
Он весело подмигнул ему.
- Ежели позволите... Лгать не буду... Еще вчера...
- Федосеевна, поди, не утерпела?
- Так точно. Позвольте от всего сердца и помышления пожелать вам...
Хрящев протянул ему ладонь. Теркин крепко пожал.
- Победу полную одержали. Во всех статьях... Виват! Небось будущий тестюшка ваш спасовал, а кажется, довольно высоко себя ставит... судя по обхождению...
- А вы скажите-ка мне, Антон Пантелеич, только без утайки, - вы небось думаете, что я тестюшку-то поддел, по-делецки: сначала руки дочери попросил; а, мол, откажешь - не куплю у тебя ни одной десятины.
- Ни Боже мой!.. Конечно, такой подход был бы, пожалуй, и самый настоящий, ха-ха! - На глазах Хрящева показались слезинки смешливости. - Но вы не такой... Вы, как на Оке говорят... там, в горбатовской округе, вы боэс! Это они, видите, "молодец", "богатырь", "боец" выговаривают на свой лад...
- Спасибо!
Теркину заново приятно стало оттого, что он сначала заключил предварительную сделку с Иваном Захарычем, а потом уж попросил руки дочери... Тот было хотел поломаться, но как-то сразу осекся, начал что-то такое мямлить, вошла Павла Захаровна - и все было покончено в несколько минут.
- Тайна! - выговорил Хрящев, опустив обе руки. - Как и все! - прибавил он и смолк.
Ничего ему не сказал и Теркин. Оба сидели на мшистом пне и прислушивались к быстро поднявшемуся шелесту от ветерка. Ярко-зеленая прогалина начала темнеть от набегавших тучек. Ближние осины, березы за просекой и большие рябины за стеной елей заговорили наперебой шелковистыми волнами разных звуков. Потом поднялся и все крепчал гул еловых ветвей, вбирал в себя шелест листвы и расходился по лесу, вроде негромкого прибоя волн.
Птицы смолкли. Но сквозь гул от налетевшего ветра тишина заказника оставалась все такой же, и малейший сторонний звук был бы слышен.
- Тук! - раздалось около них в двух саженях.
- Шишка упала с ели, - шепотом сказал Хрящев и поднялся.
- Айда, Антон Пантелеич! - крикнул Теркин. Пожалуй, еще дождь хлынет; а мне хочется вон в тот край.
Они пошли молча, бодрым, не очень спешным шагом. Солнце совсем спряталось, и все разом потемнело.
XXXII
С четверть часа шли они "скрозь", держались чуть заметной тропки и попадали в чащу. Обоим был люб крепнувший гул заказника. С одной стороны неба тучи сгустились. Справа еще оставалась полоса чистой лазури. Кусты чернолесья местами заслоняли им путь. На концах свислых еловых ветвей весенняя поросль ярко-зеленым кружевом рассыпалась по старой синеющей хвое.
Птицы смолкли, чуя возможность дождя, а то и бури. Один только дятел тукал где-то, должно быть, далеко: звуки его клюва доносились отчетливо и музыкально.
- Старается старина! - вдумчиво выговорил Хрящев, отстраняя от себя ветви орешника и низкорослого клена, которые то и дело хлестали их обоих по плечам и задевали за лицо. - Ишь как старается! Мудрейшая птица и пользительная. Знаете, Василий Иваныч, дятлы и дрозды - это указатели добра и зла в жизни природы.
- Как так? - с тихим смехом спросил Теркин.
Он пробирался впереди.
- Который ствол дятел обрабатывает - тот, стало, обречен на гниение, на смерть... Дрозд также тычет да тычет себе, улавливая чужеядных мурашек. Истребляет орудие смерти. По-нынешнему - микробов... Хорошо бы таких людей иметь на виду... Бьет кого примерно, тот, значит, душу свою давно продал духу тьмы.
- Как будто мало пресмыкается по свету рабов и прихлебателей около властных мерзавцев и распутников, бросающих им подачку!
- Это точно. И по ним можно диагноз свой поставить, по-медицински выражаясь. Но те сами вроде песьих мух или жуков, питающихся навозом и падалью. А эти - чистые птицы, долголетние и большого разума. Дрозд умнее попугая и стал бы говорить промежду собою, если б он с первых дней своего бытия с людьми жил в ежедневном общении.
Теркин опять рассмеялся и даже мотнул головой.
