Петр Боборыкин - Василий Тёркин
Теркин опять рассмеялся и даже мотнул головой.
За чащей сразу очутились они на берегу лесного озерка, шедшего узковатым овалом. Правый затон затянула водяная поросль. Вдоль дальнего берега шли кусты тростника, и желтые лилиевидные цветы качались на широких гладких листьях. По воде, больше к средине, плавали белые кувшинки. И на фоне стены из елей, одна от другой в двух саженях, стройно протянулись вверх две еще молодые сосны, отражая полоску света своими шоколадно-розовыми стволами.
- Антон Пантелеич! - вскрикнул Теркин - они оба стали у воды. - Что я вам говорил! Гляньте-ка сюда! Сосны! Какая краса! Всю картину озарила!
Хрящев прищурился и долго глядел молча.
- Не спорю! Вроде столпов эллинского храма... Однако на ель и кедр не променяю.
- Кто-то и порубочку произвел... только хозяйственную.
Теркин указал на не доложенную до полной меры сажень дров.
- Лесник на зиму приготовил, - заметил Хрящев, воззрившись. - Полсажня срубил, не ведая, что хозяева будут новые. И дрова-то ольховые, - не больно поживился.
Оба разом усмехнулись и пошли вдоль берега к тому месту, где перешеек разделял два озерка. Место выдалось особенно милое, - точно ландшафт, набросанный мастером, воспитавшим свой талант и уменье на видах русской лесной природы.
Дальнейший конец второго озерка, в виде четырехугольника, весь сплошь зарос зеленью, и только ее резкий цвет и матовость не позволяли впасть в обман и принять ее за мураву.
- Плесень-то, плесень! - громко заметил Теркин. - Что твоя ботвинья!
- Плесень, - повторил за ним Хрящев и, взявшись рукой за мясистый добрый подбородок, усмехнулся. Вы скажете - умничает Антон Пантелеич, все под видом агрономии в ученые метит. Плесень, известное дело. И с ботвиньей сходство немалое. А тут целое море низших произрастаний. И какая в них найдется красота, ежели под стеклышком рассматривать...
Взгляды их встретились. Теркин с благодушным любопытством слушал своего лесовода и думал под его негромкую, немного слащавую речь:
"А разве он не прав, чудак-созерцатель? Урок мне отличный преподал, не желая умничать, а только любя правду. Ботвинья - для нашего брата, дешевого остроумца; плесень - для того, кто на обухе рожь молотит; а для него - чудо!"
Он уже запомнил теплое восклицание Хрящева: "все чудо!" - где прорвалось его отношение к жизни всего сущего.
Последнюю полоску света заволокло; но тучи были не грозовые, темноты с собой не принесли, и на широком перелеске, где притулились оба озерка, лежало сероватое, ровное освещение, для глаз чрезвычайно приятное. Кругом колыхались нешумные волны леса, то отдавая шелковистым звуком лиственных пород, то переходя в гудение хвои, заглушавшее все остальные звуки.
И среди этой музыки не переставал проноситься один лишь птичий звук:
- Тю-ить! Тю-ить! Тю-ить!..
Помнил его Теркин с детства самого раннего. Наверное знал мальчиком, какая птица издает его, но теперь не мог сказать. Это его как будто огорчило. Спрашивать у Хрящева он не захотел. Ему уже больше не говорилось... Весь он ушел в глаза и слух.
Замедленным, немного усталым шагом держались они левой руки. Там, по их соображениям, шла новая просека, проведенная недавно таксатором Первачом.
- Тю-ить, тю-ить, тю-ить! - пускала все оттуда же неизвестная Теркину птица.
Он шел опять впереди. Нога его попадала то на корни, то на муравьиные шишки. Кусты лиственных пород все густели.
- Антон Пантелеич! - окликнул он Хрящева, пробиравшегося осторожно.
- Здесь.
- Не сбиться бы нам?
- Помилуй Бог, Василий Иваныч!
Из-за колючих ветвей лесного шиповника, покрытого цветами, выглянуло широкое лицо Хрящева. В одной руке он держал что-то блестящее.
- Что это у вас? - спросил Теркин.
- Карманный компас, никогда не расстаюсь. Мы идем правильно. Вот север. Усадьба лежит па юго-востоке. Выйти нам надо на северо-запад.
Ветер притих, а небо все еще оставалось сереньким, с разрыхленными облаками, и между ними бледная лазурь проглядывала там и сям.
Лес поредел. Под ними зачуялся покатый подъем. На небольшой плешинке выделялось округлое место, обставленное матерыми елями, похожее на шатер.
- Не угодно ли отдохнуть?.. Вон там... в гнезде?
Они присели на самой средине, где совсем плоский пень столетней ели, почернелый и обросший кругом папоротником, служил им покойным диваном.
- Я такие места гнездами называю, Василий Иваныч, - отозвался Хрящев своим особым тоном, какой он пускал, когда говорил по душе. - Вот, изволите видеть, под елями-то, даже и в таких гнездах, всякий злак произрастает; а под соснами не было бы и на одну пятую. Рябина и сюда пробралась. Презорство! Зато и для желудка облегчительна... И богородицыны слезки!
Он говорил это вполголоса, как бы для себя.
- Чего-чего вы не знаете, Антон Пантелеич! А поглядишь на вас спервоначалу - как прибедниваетесь! Ну, вот былинка! - Теркин сорвал стебелек с цветом и подал Хрящеву. - Я ее с детства знаю и попросту назову, а вы, поди, наверное и по-латыни скажете...
- Уж эту-то не назвать, Василий Иваныч!.. За что же меня обучали на счет общества?
- Однако как?
- Leontodon taraxacum.
- Вот я не знаю. И не слыхал даже. А я три речи Цицерона в гимназии знал наизусть, и на какой они мне шут?
- Все нужно, Василий Иваныч.
Над самыми их головами жалобно протянулся птичий крик высоко в небе.
- Ястреб? - вопросительно сказал Теркин.
- Ждет бури... только бури-то не будет, - с капелькой яда выговорил Хрящев, особенно не любивший хищников.
Они сидели тут молча, среди сильного гула хвои и густой травы, каждый в своих мыслях.
В лесу совсем смолкло. Зачирикали и залились птицы. Небо над ними голубело. Минут через пять вдали где-то, не то сзади, не то сбоку, начало как будто хрустеть.
Хрящев уже прислушивался к этому звуку, когда Теркин окликнул его.
- Не узнаете? - спросил Хрящев и подмигнул.
- Порубка?
- Никак нет. Это - Топтыгин Михаил Иваныч.
- Медведь?
- Он, он!..
Глазки Хрящева ласково заискрились.
- В какую же сторону ломит?
Теркин подавил в себе беспокойство и желание встать.
- Как будто вот сюды, в эту сторону.... Да ведь он не тронет. Только его не замай. Он теперь сытый... Идет побаловаться чем-нибудь к опушке... Зверь мудрейший и нрава игривого... Травоядный! Грызун, по-ученому.
Спокойно и достолюбезно вымолвил Хрящев последние слова. Теркин вытянул ноги, подложил под голову обе руки и, глядя в ленту неба, глядевшую вниз, между высоких елей, сладко зевнул и повернулся к своему подручному.
- Тайна все, в нас и вокруг нас, так ведь, Антон Пантелеич?
- Тайна! - с замедленным вздохом выговорил Хрящев и тоже прилег на мураву.
Веселая птичка пустила опять над ними свое: тюить, тю- ить, тю-ить!
XXXIII
Со стола еще не убрали десерта, бутылок с вином и чашек от кофе.
В зале городской квартиры Низовьева, часу во втором, Серафима и Первач, низко наклонившись над столом, сидели и курили. Перед ними было по рюмке с ликером.
Разговор пошел еще живее, но без раскатов голоса Серафимы, как в начале их завтрака. Прислуга не входила.
- Да вы полноте, Николай Никанорыч, не извольте скромничать... Ведь я для господина Теркина - особа безразличная. Прав на него никаких не имею... значит. Целованье у вас было с тем сусликом, а?..
Первач сидел красный, с возбужденными веками своих маслянистых и плутоватых глаз, весь в цветном. Кольца на его правой руке блестели. Мизинцем он снимал пепел с папиросы и поводил смешливо глазами.
В голове его немножко шумело. Серафима угощала его усиленно, пила и сама, но гораздо меньше. Она расшевелила в нем все его позывы, расчеты, влюбленность в свою красоту, обиду за то, как с ним обошлись в Заводном, откуда его удалили так быстро и решительно. В Серафиме он нашел нежданную покровительницу. Через нее он получил у Низовьева место заведующего всеми его лесными угодьями... Да, такой женщины он еще не встречал. Низовьев - в ее руках, и вряд ли она ему отдалась. Кто знает!.. Может, она выберет сначала его в тайные друзья...
- Да ну же! кайтесь! - понукала Серафима и через стол дернула его за рукав.
Ее янтарная бледность перешла в золотистый румянец... Легкий, полупрозрачный пеньюар развевался на руках; волосы были небрежно заколоты на маковке.
- У меня есть на это правило, - выговорил Первач, поводя глазами, - даже когда та, кто была со мной близка и не заслуживала бы джентльменского отношения к себе.
- Да уж нечего!.. Чмок-чмок было?
- Если угодно, да.
- А может, и больше того?
- Не находил нужным торопиться.
- И наверно эта девчонка сама первая полезла к вам целоваться? Так только, цып-цып ей сделали? Это сейчас видно: рыхлая, чувственная, с первым попавшим мужчиной сбежала бы! И господин Теркин, выходит, тут же и врезался; и начали они проделывать Германа и Доротею.
