Аркадий Аверченко - Том 3. Чёрным по белому
«Ну, — подумал я, — кончено! На мне оттиснут даже ее торговый знак, ее фабричная марка. Я принадлежу ей — это ясно».
IIНедавно Наташа сказала мне:
— А сегодня ко мне заезжал офицер Каракалов, мой старый знакомый.
— Ну, — сказал я. — Симпатичный?
— Очень.
— Да… Между офицерами иногда встречаются чрезвычайно симпатичные люди.
Мы помолчали.
— Он, кажется, до сих пор влюблен в меня.
— Да? Ну а ты что же?
— Я к нему раньше тоже была неравнодушна. Он такой жгучий брюнет.
— Вот как, рассеянно сказал я. — Иногда, действительно, эти брюнеты бывают… очень хорошие. Ты скоро начнешь вдеваться? Через час уже начало концерта.
Она заплакала.
— Что ты? Милая! Что с тобой?..
— Ты меня не любишь… Другой бы уж давно приревновал, сцену устроил, а ты, как колода, все выслушал… Сидишь, мямлишь… Нет, ты меня… не любишь!
— Честное слово, люблю! — сконфуженно возразил я. — Чего там, в самом деле. Право же, люблю.
— Человек… который… любит… Он слышать равнодушно не может… если его любовница… обратила внимание на другого мужчину…
— Милая! Да мне тяжело и было. Ей-Богу… Я только молчал… А на самом деле мне было чрезвычайно тяжело.
Когда мы ехали в концерт, я был задумчив.
Раздеваясь у вешалки, я обратил внимание на легкий поклон, сделанный Наташей какому-то рыжеусому толстяку.
— Кто это? — спросил я.
— Это наш домовладелец, Я у него снимаю квартиру.
— Сударыня, — угрюмо сказал я. — Чтобы этого больше не было!
Она удивилась.
— Чего-о?
— Чего? У, подлая тварь! Я видел, как ты на него посмотрела… Это, наверное, твой любовник!
— Да нет же! Дорогой мой… Я этого толстяка едва знаю. Мы с ним раза два всего и беседовали по поводу ремонта.
— Ремонта? У-у змея? Ремонта? Я бы тебя задушил своими руками. Мне говоришь, что любишь только меня, а в то же время…
Ее глаза засияли восторгом, и лицо просветлело.
— Милый мой, сокровище! Ты меня ревнуешь? Значит, любишь?..
— Я вас теперь ненавижу. А этому субъекту, если я его встречу, я дам такую пощечину, что он узнает, где раки зимуют. Я вам покажу себя.
Отделавшись от этой обязанности, я взял Наташу под руку, и мы вошли в зал.
Не успели мы сесть, как я стал выказывать все признаки беспокойства: вертел головой, ерзал на месте и злобно шипел.
— Что с тобой, дружочек?
— Я этого не допущу-с! Вот тот молодец в смокинге очень внимательно на тебя посматривает.
— Ну, Бог с ним! Какое нам до него дело…
— Да-с? «Бог с ним?» Усыпить мою бдительность хотите? Успокоить дурака, а потом за его спиной надувать его. Благодарю вас. Я не желаю носить этих украшений, которые…
— Но уверяю тебя, милый, что я даже не знаю, о ком ты говоришь.
Я саркастически засмеялся.
— Не знает? А сама уже, наверное, ему записочку приготовила.
— Какую записочку, что ты, мое солнце! На, посмотри, у меня руки пустые…
— Ты ее в чулок спрятала!
— Да когда бы я ее написала?
— Когда с тебя снимали ротонду. Тебе это даром не пройдет!
— Милый! Милый!
И опять лицо ее сияло гордостью и восторгом.
III…Мы гуляли по парку. Наташа бросила на меня косой взгляд и сказала с деланным равнодушием:
— А я сегодня утром по Набережной каталась.
— Одна?
— Не одна.
— А с кем?
— Да зачем тебе это?
— Отвечай! — скучающим голосом крикнул я. — Я хочу это знать!
— Не скажу, — засмеялась Наташа. — Ты разозлишься.
— Ах, так? — вскричал я, скрежеща зубами. — У-у, гадина! Так я знаю: ты каталась с новым любовником.
Скрытая усмешка промелькнула в Наташиных глазах.
— Ну уж, ты скажешь тоже — любовник. Если мы с ним, с этим художником, несколько раз поцеловались…
— А-а! — взревел я раскатами громогласного вопля, будя свое равнодушие и врожденную кротость. — Ты осмелилась? Негодная! Хорошо же!.. Если я еще раз увижу тебя не одну я знаю, что сделаю!
— А что, что, что? — дрожа от лихорадочного любопытства, крикнула Наташа.
— Я сейчас же повернусь и уйду от тебя. Больше ты меня не увидишь..
Наташа опустилась на скамью и заплакала.
— Голубка моя! Наташа?.. Что с тобой? Почему?
— Ты… меня… не любишь, — заливаясь слезами, прошептала Наташа. — Другой за такую ужасную вещь избил бы меня, поколотил, а ты покричал, покричал, да и успокоился…
— Дорогая моя! Как же так можно бить женщину?
— Можно! Можно! Можно! Есть случаи, когда любящий человек себя не помнит.
Я пожалел, что в этот момент не было такого случая, который лишил бы меня памяти и рассудка…
— Конечно, — колеблясь, возразил я, — бывают и у меня такие случаи, когда я себя не помню, но дело в том, что теперь я сразу догадался…
— О чем? — улыбаясь сквозь слезы, спросила она.
— Что история с художником выдумана тобой, что ты просто хочешь меня подразнить.
— Нет, не выдумана. Вот каталась с ним — и каталась. Целовались — и целовались!
— А-а, — бешено вскричал я, хватая ее за руку с таким расчетом, чтобы не сделать синяка. — Это правда?! Так вот же тебе!
Я осторожно схватил ее за горло и, выбрав место, где трава росла гуще, бросил ее на землю.
Лежа на боку, она смотрела на меня взглядом, в котором сквозь слезы светилась затаенная радость.
— Ты… меня… бьешь?
— Молчи, жалкая распутница! Или я задушу тебя!!
Я опустился около нее на колени и, обняв ее шею пальцами, слегка сжал их.
«Надо бы ударить ее, — подумал я, — но в какое место?»
Вся она казалась такой нежной, хрупкой, что даже легкий удар мог причинить ей серьезный ущерб.
— Вот тебе! Вот, змея подколодная! Один удар пришелся ей по руке, другой по траве…
Наташа сидела на земле и плакала радостными слезами.
— Ты меня… серьезно… поколотил?
— Конечно, серьезно. Я чуть не убил тебя.
Она встала, оправила платье и сказала с хитрой усмешкой:
— Ты ничего не будешь иметь против, если ко мне сегодня вечером приедет Каракалов?
Я ленивым движением схватил ее за руку, бросил на землю и с искусством опытного оператора ударил два раза по спине и раз по щеке.
— Чуть не убил тебя. Ну, вставай. Пойдем домой — делается сыро.
* * *В последнее время у нас с Наташей происходят страшные сцены, что иногда вызывает даже вмешательство соседей.
Мы возвращаемся из театра или с прогулки; я, не успев раздеться, бросаю Наташу на ковер, душу ее подушкой или колочу из всей силы по спине с таким расчетом, чтобы не переломать ей позвонков. Она кричит, молит о пощаде, клянется, что она не виновата, и на этот шум сбегаются соседи.
— С ума вы сошли, — говорят они в ужасе. — Вы не интеллигентный человек, а бешеный зверь.
* * *Так и будет стоять на памятнике:
«Здесь лежит деликатный человек».
Мода
Самым богатым человеком сельца Голяшкина был мужик Пантелей Буржуазов.
Он имел то, чего не имел ни один из прочих граждан сельца — скот.
Правда, весь скот его выражался в одной худощавой курице, но так как этой редкой птицы у других не имелось, то молва единогласно наградила Пантелея Буржуазова именем богатея.
В те сумрачные дни, когда голяшкинцам надоедало глодать вечную кору, сердце их начинало жаждать чего-нибудь высокого, несбыточного, и они серой бесформенной кучей сбивались у порога избы Пантелея Буржуазова — полюбоваться на его курицу.
Пантелей выносил худую испуганную курицу, садился с ней на завалинку и позволял мужикам не только смотреть, но и трогать рукой курицу.
— Ах ты, животная! — умиленно говорил какой-нибудь бобыль Игнашка, гладя шершавой рукой дрожащую курицу. — Гляди, дядя Пантелей, штоб не улетела.
— Долго ли, — поддакивали добродушные мужики.
— Не плодущая она, — вздыхал польщенный втайне Пантелей Буржуазов…
— Не спосылает Господь? — догадывался Игнашка.
— Петушка для ней нету.
Старики, опершись на палки, вспоминали, что у какого-то Андрона Губатого был петух, но этого петуха уже не было. Да и сам Андрон был на том свете, объевшись как-то свыше меры печеным хлебом.
Облизав языком черные, в трещинах губы, Игнашка хрипел:
— Такой бы курице, да вырасти с быка — до чего б! Говядины с нее надрать пудов двадцать… Мясо белое-белое. Сольцей его присолить, да чашку водки перед этим — до чего б!..
Мужики сверкали бледными глазами и, лязгнув зубами, сдержанно смеялись.
Качая головами, говорили:
— Уж этот Игнашка. Уж он такое скажет.
Налюбовавшись на Буржуазову курицу, вздыхали и заботливо говорили:
— Ну, чего там. Неси ее, дядя Пантелей, в избу. Неровен час — остудится.
