Натан Щаранский - Не убоюсь зла
Примерно через год после того, как я снова оказался в Чистополь-ской тюрьме, туда привезли из тридцать пятой зоны моих друзей Пореша и Мейланова, из тридцать шестой -- знакомых мне по первой отсид-ке в том же Чистополе Балахонова и Казачкова, из тридцать седьмой -- Корягина.
Анатолий Корягин, врач-психиатр, тесно сотрудничал с московской Хельсинкской группой в разоблачении психиатрических репрессий. Осужденный за это, он считал себя обязанным продолжать борьбу и в тюрьме. Десятого декабря восемьдесят второго года, в Международный день прав человека, Корягин написал заявление, в котором, в частно-сти, утверждал: норма пониженного питания 9-б является пыткой голо-дом, и он как врач намерен протестовать против нее единственным до-ступным ему способом -- будет объявлять голодовку всякий раз, когда его будут переводить на этот режим, и завершать ее лишь после того, как ему обеспечат нормальное питание, гарантирующее полное восста-новление сил и здоровья. Свое обязательство Анатолий сдержал, не раз объявляя многомесячные изнуряющие голодовки и снимая их только тогда, когда его требование выполнялось.
...Благодаря новой тактике КГБ, постоянно перетасовывавшего нас в тюремных камерах, возрос и поток информации, поступавшей к ним: органам стало легче использовать "наседок" для изучения заключен-ных, их отношений между собой и провоцирования внутренних конф-ликтов. Представитель КГБ Галкин регулярно вызывал зеков на беседы, спрашивал, чем может помочь, предлагал жить в мире. Если человек со-хранял разговор или какую-то часть его в тайне от сокамерника, то Гал-кин, у которого везде были свои глаза и уши, пытался в следующий раз развить успех, используя тот факт, что у него с этим заключенным поя-вился общий секрет. Когда переговоры завершались успешно, то пита-ние такого зека улучшалось, ему позволяли отправлять больше писем и разрешали внеочередные свидания. Если же человек решительно отка-зывался -- что ж, КГБ отдавал его на растерзание администрации: пусть карцеры и голод образумят упрямца.
Но даже если во время таких бесед ты не идешь ни на какие компро-миссы, КГБ использует сам факт этих встреч, чтобы попытаться скомп-рометировать тебя.
Вызывает, скажем, Галкин имярека, разговаривает с ним часа два.
-- О чем речь шла? -- спрашивают сокамерники.
-- Да ни о чем. Рассказывал мне, какие фильмы идут сейчас на воле.
Кто-то поверит, кто-то сделает вид, что поверил, скептик недоверчи-во хмыкнет. А через день Галкин при встрече с этим скептиком "прого-ворится" о чем-то, что мог узнать только от имярека -- во всяком случае к такому выводу быстро придет его собеседник. Так сеются взаимное не-доверие, сомнения друг в друге, что существенно облегчает работу КГБ: во-первых, легче внедрять стукачей, во-вторых, не доверяя соседям, че-ловек острее чувствует свое одиночество, бессилие, полную зависимость от охранки.
Вот когда я до конца осознал, какие огромные, и не только мораль-ные, но и вполне практические преимущества дала мне моя позиция. Ведь я категорически отказался общаться с КГБ, и это было всем изве-стно. Конечно, упомянутое учреждение меня теперь не любит, причи-няет кое-какие неудобства, но зато с кем бы я вместе ни сидел, какими бы сложными ни были отношения между моими соседями в камере, я ос-тавался вне их подозрений, и это вносило ясность и надежность в отно-шения каждого из них со мной. Для меня, правда, была тут и опреде-ленная сложность: приходилось выслушивать исповеди кающихся, да-вать им советы, служить арбитром во внутрикамерных конфликтах -- занятие, честно скажу, малоприятное и очень нелегкое...
x x x
Итак, я в начале своего второго тюремного срока.
Первые два месяца -- строгий режим: пониженное питание, получа-совая прогулка, никаких свиданий с родственниками, ларек на два руб-ля в месяц и одно письмо, которое за этот срок разрешают отправить.
В этом-то письме я и сообщил, что, начиная с четвертого января во-семьдесят второго года, мне полагается краткое свидание -- если, ко-нечно, меня его не лишат.
Но нет, на сей раз не лишили. И четвертого января, сразу после ут-ренней прогулки, меня ввели в знакомую комнату, где за разделяющей ее стеклянной стеной уже сидели мама и Леня.
Полтора года я не видел их. Мама выглядела очень усталой, Леня был по-деловому собран: ведь ему предстояло многое запомнить. Я еще не успел раскрыть рот, как мама начала громко возмущаться:
-- Что они с тобой сделали, сынок! Как же ты похудел и побледнел после нашей последней встречи!
Я стал рассказывать о том, что произошло со мной за это время. Перед свиданием меня, как обычно, предупредили: ни слова о тюрьме. Но лагерные дела, похоже, совсем не интересовали присутствовавших тут же надзирателей, другое ведомство, они за него не отвечают, и меня никто не перебивал. Так мама и Леня узнали о моей битве за книгу псалмов, о ста восьмидесяти шести сутках карцера. Правда, все мои попытки рассказать о товарищах по заключению пресекались тюремщиками.
Несколькими отрывочными фразами-намеками Лене удалось пере-дать мне: в Южной Африке пойман какой-то советский шпион, и Авиталь очень надеется, что в ближайшее время меня на него обменяют. Было видно, что и Леня, и мама верят в такую возможность, но я не мог позволить себе расслабиться, снова начать жить мечтами. Советские -- хорошие купцы, они умеют торговаться и извлекать для себя максимум выгоды куда лучше, чем Запад.
На все мои вопросы о мамином здоровье она поспешно отвечала:
-- Я в порядке, не волнуйся, -- и начинала говорить на другую тему. Не желая тратить драгоценные минуты свидания на разговоры о себе, она так и не рассказала мне, что предшествовало нашей встрече.
Лишь выйдя на свободу, я узнал, как им, приехавшим в Казань, ста-ло известно, что движение автобусов через Камское водохранилище временно отменено и возобновится только через несколько дней. Но ма-ма ждать не хотела: а вдруг именно завтра меня лишат свидания? Раз ее предупредили, что она сможет увидеть меня четвертого утром, ей сле-дует быть именно в этот день, и пораньше. И вот ночью, в сорокаградус-ный мороз, моя семидесятитрехлетняя мать шла через замерзшее водо-хранилище пешком, а это как-никак семь километров! На другом бере-гу Леня внес ее в автобус буквально на руках. Приехав в город, они со-грелись горячим чаем, и -скорее в тюрьму, занимать очередь...
Каждое свидание -- особенно то, которому предшествовали долгие, тяжелые месяцы борьбы, разрешенное властями отнюдь не за твое "хорошее поведение", а под давлением, в результате усилий твоих близких и друзей, не просто вырывает тебя на два часа из мрачной и убогой жиз-ни, но внушает надежду, воспринимается как справедливая награда за стойкость, как подтверждение тому, что КГБ бессилен.
"Теперь самое трудное позади, дальше должно быть легче", -- сказа-ла мне мама, когда мы увиделись с ней после суда, а потом повторила те же слова во время нашего свидания в зоне. Это чувство было с нами на каждой встрече, несмотря на весь разочаровывающий опыт...
Мы с мамой договорились, что очередное, январское, письмо я от-правлю Авитали в Иерусалим, а февральское -- домой, в Истру.
-- Пиши Наташе сегодня же, -- сказал Леня. -- Я сообщу ей по те-лефону. Она так тоскует по твоим письмам!
Нам даже в голову не пришло обсудить свои действия в том случае, если письмо не пропустят, ведь только что мне дали возможность сво-бодно рассказать обо всем, что было в лагере!
Отрезвление наступило быстро: мое послание жене даже не конфи-сковали, а просто вернули мне со словами:
-- Вы гражданин СССР, а потому писать за границу вам нечего.
-- Это что -- новый закон? Покажите.
-- У нас есть инструкции, по которым мы действуем, и отчитываться перед вами никто тут не обязан.
Пока мои протесты шли по инстанциям, я отправил письмо маме. Его тоже конфисковали: "условности в тексте".
-- Объясните какие. И опять тот же ответ:
-- Мы объяснять вам ничего не обязаны.
Почти одновременно меня лишили права на следующее свидание, которое полагалось через шесть месяцев. Значит, в лучшем случае я увижу родных через год. Официальный повод для наказания -- невы-полнение нормы выработки, однако власти не скрывают подлинной при-чины:
-- Вы злоупотребили нашей добротой: использовали свидание для клеветы.
Так сразу же после встречи с родными я оказался оторванным от них. Месяц проходил за месяцем, я сочинял все новые варианты письма домой, но все они по-прежнему конфисковывались из-за тех же пресло-вутых "условностей в тексте". Мама не понимала, что случилось, не на-ходила себе места от беспокойства, требовала от администрации тюрь-мы ответа: жив ли сын? В ту пору ее здоровье совсем разладилось. Я предполагал это и, желая поскорее успокоить мать, писал совсем корот-ко: рассказывал лишь о своем здоровье и приводил список корреспон-денции, полученной мной, но ничто не помогало...
