Алексей Писемский - В водовороте
В одно утро Елена сидела, по обыкновению, с своим ребенком. Сынишка ее стоял около нее, и она сейчас только восхищенная его понятливостью, расцеловала его в губки, в щечки, в глаза, так что у мальчика все лицо даже покраснело; вдруг вошел человек и доложил, что Миклаков ее спрашивает.
- Ах, проси... очень рада! - воскликнула Елена в самом деле радостным голосом.
Лакей ушел звать гостя.
- Вы решительно являетесь, как молодой месяц! - говорила Елена, встречая Миклакова.
- Да и вас я застаю всякий раз в новых фазисах! - отвечал ей тот не без насмешки; затем он сел и начал пристально смотреть на Елену.
Надобно было иметь не весьма много наблюдательности, чтобы подметить, какие глубокие страдания прошли по моложавому лицу Елены: Миклакову сделалось до души жаль ее.
- Но давно ли, однако, вы вышли замуж? - продолжал он совершенно уже другим тоном.
- Вам, может быть, больше хочется спросить - зачем и для чего, собственно, я вышла замуж? - возразила ему Елена.
- Зачем и для чего вы вышли замуж? - повторил за нею Миклаков.
- От голоду - больше ни от чего другого!.. Пришлось так, что или самой с ребенком надобно было умереть от нищеты, или выйти за Оглоблина... Я предпочла последнее.
- О, ирония жизни!.. Какая страшная ирония!.. - воскликнул Миклаков. Вот вам и могучая воля человека! Все мы Прометеи{448}, скованные нуждой по рукам и по ногам!
- Еще как скованы-то! - перебила его Елена, для которой, видимо, тяжел был этот разговор. - Но где вы были все это время?
- Был я в Малороссии, в Киеве, в Одессе, на южном берегу Крыма и на Кавказе.
- Что, как вам там везде понравилось?
- Очень везде не понравилось. Малороссия - природа прекрасная, но это еще дикие степи. Киев наш святой - смесь киево-печерского элемента с польско-шляхетским. Одесса, наш аки бы европейский город, в сущности есть город жидов и греков. В Крыму и на Кавказе опять-таки хороша только природа, а населяющие их восточные человеки, с их длинными носами и бессмысленными черными глазами, - ужас что такое!.. в отчаяние приводящие существа... так что я дошел до твердого убеждения, что человек, который хоть сколько-нибудь дорожит мыслью человеческой, может у нас жить только в Москве и в Петербурге.
- А этого демократического, революционного движения неужели нет в провинциях нисколько? - сказала Елена.
- Подите вы! - воскликнул Миклаков. - Революционные движения какие-то нашли!.. Бьются все, чтобы как-нибудь копейку зашибить, да буянят и болтают иногда вздор какой-то в пьяном виде.
- Странно!.. Я думала совсем другое!.. - произнесла Елена как бы в некотором раздумьи.
- Мало ли что вы думали! - отвечал ей насмешливо Миклаков.
- Ну, а вы теперь постоянно думаете в Москве жить? - спросила его Елена.
- В Москве, - отвечал протяжно Миклаков, - хоть и тут тоже мало как-то хорошего для меня осталось, - продолжал он. - Такие новости услыхал, приехав: князь, с которым я хоть и поразошелся последнее время, но все-таки думал опять с ним сблизиться, говорят, умер, - застрелился!
- Да, застрелился! - повторила Елена, и лицо ее при этом мгновенно вспыхнуло. - Говорят даже, что застрелился от любви ко мне! - прибавила она с усмешкою.
- Говорят! - подтвердил Миклаков.
- Но это пустяки, конечно... - продолжала Елена с какой-то неприятной усмешкой, - просто, я думаю, с ума сошел.
- Да с ума-то сошел, может быть, от любви к вам! - перебил ее Миклаков.
- Это еще страннее и глупее! - продолжала Елена, все более и более краснея в лице. - Впрочем, виновата: вы сами когда-то от любви сходили с ума!
- Нет, я сходил с ума не от любви, а от пьянства и от оскорбленного самолюбия!.. - возразил Миклаков.
- Вот это так вернее и естественнее! - подхватила Елена. - А вы знаете, что княгиня ваша вышла замуж за барона Мингера, и оба, говорят, наслаждаются жизнию?
- Что же мудреного! - подхватил Миклаков (при этом он уже вспыхнул). В жизни по большей части бывает: кто идет по ее течению, тот всегда почти достигнет цветущих и счастливых берегов.
- Но только счастия-то я тут не вижу никакого... В чем оно состоит? подхватила Елена.
- В некотором самодовольстве и спокойствии!.. Стоять вечно в борьбе и в водовороте - вовсе не наслаждение: бейся, пожалуй, сколько хочешь, с этим дурацким напором волн, - их не пересилишь; а они тебя наверняка или совсем под воду кувыркнут, а если и выкинут на какой-нибудь голый утесец, так с такой разбитой ладьей, что далее идти силы нет, как и случилось это, например, со мной, да, кажется, и с вами.
- Нет, я могу и хочу еще плыть! - воскликнула Елена.
- Интересно было бы знать - куда? - проговорил Миклаков.
- Этого я вам не скажу, потому что вы всякую надежду, всякое предположение сумеете облить таким ядом сомненья, что отравите все и навсегда.
- Сомненье - источник истины! Вот мы с вами поверили Жуквичу на слово, что он человек порядочный, а вышло, что он мошенник!..
Елена при этом немного смутилась.
- Вы, значит, слышали об его проделке со мною? - спросила она.
- С вами?.. Не слыхал. Но что же такое именно?.. - спросил с своей стороны Миклаков.
Елена очень подробно и совершенно откровенно рассказала о своих отношениях к Жуквичу и об его поступке с нею.
Миклаков качал только головой и грустно усмехался.
- Благодарите судьбу, что этот барин в еще худшее что-нибудь вас не запутал! - проговорил он.
- Что же может быть хуже этого? - воскликнула Елена.
- В Одессе он почище этого затеял штуку, - продолжал Миклаков. - Он явился туда с каким-то другом своим юным; сначала, как видно, были при деньгах, жуировали, в карты играли; но потом профершпилились и занялись деланием фальшивых ассигнаций; их накрыли и посадили в тюрьму, где и доныне они обретаются...
- Но скажите: поляк он или нет?
- И не поляк даже, а жид, говорят, перекрещенный.
- Но каким же образом он мог в 48-м году быть повешен?
- Повешен? - воскликнул Миклаков, широко открывая в удивлении свои глаза.
- Да, и только спасся от смерти каким-то случаем. Я сама видела у него шрам на шее от веревки...
Миклаков покатился со смеху.
- Каналья какая! - воскликнул он. - Если у него действительно есть шрам, так, вероятно, его разбитою бутылкой по горлу съездили за какую-нибудь плутню, а с виселиц, сколько я знаю, никто что-то еще не спасался: это он все выдумал, чтобы больше вас пленить.
- Но неужели люди способны даже подобными вещами лгать? - произнесла Елена.
- Люди способны всякими вещами лгать! - подхватил Миклаков.
Разговор этот был прерван появлением Николя.
- Ах, боже мой!.. Как я рад! - воскликнул он, пожимая обеими руками руку Миклакова. - А я сейчас от баронессы Мингер, - продолжал Николя, вовсе забыв, в каких отношениях баронесса Мингер была некогда с Миклаковым, - она родила сына!
- Вот как! - произнесла с усмешкою Елена.
- Да, и барон в восторге, - продолжал Николя. - "Очень, говорит, рад: теперь род Мингеров не прекратится!"
- Ну, этому радоваться еще особенно нечего! - подхватила Елена.
- Тем более, если припомните слова Вольтера, - поддержал ее Миклаков, который говорил, что главный недостаток немцев тот, что их очень много.
- Именно - очень много! - воскликнула Елена.
Миклаков после того вскоре начал собираться домой.
- Я опять как-нибудь к вам невдолге заеду, - сказал он.
- Непременно, непременно! - подхватила Елена.
- И я вас прошу покорнейше о том! - сказал ему Николя.
Миклаков через неделю опять заехал к Елене; но она на этот раз не приняла его, велев ему через горничную сказать, что у ней так разболелся бок, что ей ставят пиявки, и потому она никак не может выйти к нему. Через неделю Миклаков опять к ней заехал. Тут уже вышел к нему Николя с сконфуженным и расстроенным лицом. Он сказал, что жена его очень больна и что к ней никого не пускают и не велят ей ни с кем говорить.
Миклаков ушел, сильно опечаленный этим, а через несколько дней он прочел в газетах, что Николай Гаврилыч Оглоблин с душевным прискорбием извещает своих родных и знакомых о кончине своей возлюбленной супруги Елены Николаевны Оглоблиной и просит пожаловать на отпевание, которое имеет быть там-то.
- Не вытерпела, как ни храбрилась! - произнес Миклаков, откидывая газету в сторону и утирая небольшую слезинку, появившуюся на глазу его, и, обыкновенно не бывая ни на одних похоронах, на похороны к Елене он пошел и даже отправился провожать гроб ее до кладбища пешком.
К нему вдруг пристал Елпидифор Мартыныч, тоже шедший пешком, несмотря на свои семьдесят лет.
- Вы покойницу лечили? - спросил его Миклаков.
- Я-с, и потом целый легион докторов...
- Чем она умерла?
- Чахоткой скоротечной... Простудилась она еще прежде в девицах, когда в бедности жила, потом года с два тому назад была больна, а к нынешней весне болезнь окончательно разыгралась!.. Впрочем, - сказал Елпидифор Мартыныч, помолчав немного, - и слава богу, что она умерла!
- Это почему? - произнес с удивлением Миклаков.
