Григорий Свирский - Бегство (Ветка Палестины - 3)
У Дова было такое ощущение, будто его огрели камнем по голове. "Суки позорные! - вскричал он. - Прикончили "амуту", как на большой дороге. Поднялись из засады и всадили нож..." Он тут же сообщил печальную новость Эли и Аврамию Шору. Аврамий поинтересовался деловито: они что, намеренно провоцируют взрыв? Поднятую голову легче рубить?
- Да они всю дороту так! - басил Дов, стараясь унять бешенство. - Я в стране двадцать два года. Всегда государственные структуры, созданные для олим, работали лишь как насосы, на выкачку денег. Обобрать новичка до нитки обычная политика... Да, старик, "амуте" конец. Это нокаут. Цена взлетит, как на воздушном шаре. Не держи на меня зла, Аврамий. Я сделал, что мог... У, суки позорные! - не удержался Дов... - Что? Сейчас мчусь к Шарону.
Шарон не принимал. Знакомый чиновник, к которому заглянул Дов, опасений Дова не разделил, считал, что олим сегодня будут не гневаться, а радоваться. И даже вспомнил для убедительности русскую сказку про курочку рябу, которая снесла яичко не простое, а золотое.
- И курочка из вашей сказки сделала это лишь однажды, Дов, - весело разглагольствовал чиновник. - Сколько семей, ты говоришь, проскочило, успело заселить корпуса? Сто шестьдесят?.. Я бы, на месте олим, устроил фестиваль. - Он заторопился, сгреб бумаги со стола в ящик и тут же исчез: пятница - короткий день.
К полудню в министерстве строительства хоть шаром покати. Один человек никуда не спешит. Знакомый Дову каблан по имени Эфраим, - олим из города Кирьят Ям, строивший, как и он, недорогие дома для бывших соотечественников. У него тоже отняли землю, поскольку не дареная. Поставили ее на распродажу ограбили почище, чем сашину "амуту", а концов не найдешь. Немолод каблан из Кирьят Яма, виски серебрятся. Сказал Дову, что с сегодняшнего дня объявляет голодную забастовку - прямо здесь, в приемной Шарона, на диване.
Дов покачал головой: было все это. И Сашок голодал, их этим не проймешь...
Три дня подряд Дов заезжал с утра в министерство, поддерживал дух олима-протестанта и ловил Шарона. Хоть и понимал, Шарон вряд ли что изменит: атака, видать, скоординированная, всех сметают, кто путается под ногами, не гонит цену вверх... Сердце щемило. Господи, как власть меняет человека! Когда Арик Шарон был в оппозиции, его люди твердили устно и печатно, что неразумно строить в эреце пяти-шестиэтажные дома: земли мало. А ныне Шарон захламил Израиль одноэтажными "караванами". А ведь не социалист! И вовсе правый. Правее его, как говорится, только стенка.
"Караванами", в отличие от многих других, Шарона он все же не попрекал. Даже в душе. От отчаяния они, критиканы, шумят, зубы точат на Арика. Пытался генерал дать крышу сразу всем, да не учел, что его "собачьи будки" протекут и начнут рассыпаться в первый же сезон. Ухнул три с половиной миллиарда на дрова. Да и ставили их почему-то всегда на отшибе, без магазинов, школ, детских садов. И, чаще всего, в районах, где негде работать... Нет в Израиле человека, который бы занимался своим делом. Кроме горстки специалистов, от власти далеких, все дилетанты! Все! От Шарона до сторожа! Что за несчастье такое?!
На третий день Дов все же поймал Шарона. Увидел он Дова, отвел глаза, ускорил шаг. Но не такой человек Дов Гур, чтобы удовлетвориться намеком, даже генеральским.
- Извини, Арик, - сказал он, встав на его пути, у дверей министерского кабинета. - Я по поводу "бонуса", который приказал долго жить... Почему я об этом? В России бардак. Смутное время. Евреям пустят юшку. Это как пить дать. В Москве, на Еврейском Конгрессе, мне все уши прожужжали, мол, российские евреи в западне. Бежать некуда. А в Израиле вот новые взбрыки. Так пойдет дальше, московские евреи станут пугать детей не милиционером, а Израилем. Вы этого добиваетесь?
Ничего не ответил геройский генерал. Молча обошел Дова. И лишь тогда задержал на мгновенье шаг, обернулся, морщась, будто надкусил что-то горькое. Бросил торопливо, что все решалось без него, он был за границей. И плотно прикрыл за собой массивную дверь, надежно изолирующую кабинет ото всех звуков.
"Это конец! - Холодком обдало. - Что тут придумаешь?.." К вечеру пришла идея. Подобные идеи возникали всегда, когда Дова загоняли в угол, пытались раздавить, заставить жить "как все". Казалось всем, кончился строптивый Дов. Ан нет!
План был хитр, но несложен: бывший воркутинский зек, дружок Дова Гераклий Чиликиди строил ныне в Афинах дома. Цена квартир у него не превышала 45-50 тысяч долларов... Привезти Гераклия сюда, вместе с техникой и его греками. А чтоб ура-патриоты не орали, не сожгли Гералия, взять его как бы внаймы, мол, расширяю дело. Гераклий поймет. - И Дов выругался про себя: "До чего же довели, суки! Национальний спорт в Израиле - мухлевать. С налогами, с поставками. Разложили израильтян... Господи Боже, что ж ты над нами издеваешься: назвать евреев избранным народом, осуществить его мечту о своей стране и кого дать в "цари" израильские?! В насмешку, что ли?!"
... Фойе кинотеатра, снятого Довом для общественного суда, было оклеено, по обыкновению всех олимовских тусовок, карикатурами, статьями из газет, объявлениями, стихами. На самом видном месте, напротив входа, белели листы ватмана, возле которых толпился народ. На листах - сверху донизу колонки стихов. "Припарки по Гаррику", как называл их Эли. "Ворон" подготовил, по его просьбе. Остерегающие "припарки" брали быка за рога. Начинались с четверостишия:
"Тоска взорвать уют покоя,
не помышляя, что потом
какое чувство молодое
и идиотское притом."
А завершались самой любимой строфой Эли:
"Однажды здесь восстал народ,
и, став творцом своей судьбы:
извел под корень всех господ;
теперь вокруг одни рабы."
Эли заметил краем глаза: незнакомые ребята прикнопили сбоку еще один лист. Лица у незнакомцев серьезные, шутить не склонны. Быстро подскочил, пробежал взглядом:
"Государство Израиль - это результат катастрофы еврейства. Оно существует, живет, но не является обетованным краем избранного народа... Представляет ли собой государство Израиль ответ на еврейский вопрос или же оно само является новым еврейским вопросом? Беньямини"
Постоял оторопело. Испугался за Дова: "Сорвет этого Беньямини. Устроит скандал".
Дов прочел молча. Насупился. Спросил у ребят, откуда они?
-Из КГБ, - зло ответил самый молодой.
Дов оглядел его. Лицо у паренька измученное, футболка мятая, рукав с продранным локтем. Пробормотал неслышно: "Доконали ребят, "сионизЬменные"...
Доя привез со стройки на крыше своего вездехода длинную неоструганную доску. Когда открыли кинотеатр, пристроил ее у экрана, как скамью подсудимых. На нее посадил три муляжа, доставленных из швейной фабрички. По одному муляжу мазнули красной краской, пусть будет Шимон Перес, как бы подсудимый от социалистов; по другому, поменьше, - синькой, решили, не иначе, Ицхак Шамир, энтузиаст застройки на "территориях"; а третий, безголовый, оставили как есть, неокрашенным. Сутулится, мешок мешком.
Муляжи, известно, что спереди, что сзади - на одно "лицо". Поэтому толстые, как сардельки, "ноги" третьего почему-то закинули назад, за скамью, чтоб было понятно, что сидит к людям спиной.
Все это казалось игрой, пока не зазвучали первые реплики. Такое в них послышалось отчаяние, что сразу стало ясно, на каком накале пойдет этот, как бы "не всамделишний", суд.
Значит, прав Аврамий. Суд, как ни кипи народ, действо локальное. Поставить магнитофоны, настоял профессор, записать всех, взявших слово, и издать Белую книгу алии. Жить не дают, ответим Белой книгой. Переведем ее с Ривой на английский...
Идею такой книги Эли не одобрил. Решил держаться от нее подальше. И был дружно вытолкан своими коллегами в председатели общественного суда.
- Ты лучше меня умеешь управляться со стихией. Прошу, как о личном одолжении, - сказал ему Дов.
Эли пытался отбиться от почетной должности. Но попробуй-ка откажи Дову!..
Элиезер начал круто: - ШЕКЕТ!
Что-что, а ивритское слово 'Тихо!" знали все. В аэропорту, только прилетели, служба кричала "Шекет!" Учитель иврита едва переступал порог класса, требовал: "Шекет!"
- Шекет, - всё громче повторял Эли, жестом показывая нескольким вскочившим на ноги людям, чтоб сели и унялись. Невысокую плотную женщину лет сорока, стремительно поднявшуюся на сцену, задержать не удалось. Раздобревшая, но все еще крепкая, похожая на спортсменку, бросившую заниматься спортом, она обосновалась на трибуне по-хозяйски, положив на нее локти.
- Моя дочь парашютистка, - напористо бросила в зал. - Она тоже недовольна. Я стараюсь объяснить ей по-хорошему, с любовью к этой стране. Какая, мол, она ни есть, другой у нас нет и не предвидится. Без нее мы сироты... У вас своя правда, а у нас своя. Мы не злобствуем, не выискиваем недостатки, а вы, как я погляжу...
Продолжать ей не дали. Крик начался такой, что Эли вскочил со стула, замахал руками.
- Не дочка парашютистка...- фальцет старика Капусты взмыл над общим гулом,- ты сама парашютистка. Ты зачем спрыгнула сюда? Чтоб бездомному и холодному рот заткнуть!
