Михаил Салтыков-Щедрин - Губернские очерки
– Можем, – говорит.
– Тебе, мол, будет, чаи, сподручнее, как ни от кого в твоей промышленности помешательства не будет?
– Это точно, что сподручнее.
– Ну, а мне, – говорю, – сподручнее, коли у меня по вашей части делов больше будет… Понимаешь?
– Понимаю, – говорит, – только уж не будет ли это оченно зазорно, да и другие-то чтоб не заприметили, что ты будто одну меня в покое оставляешь?
– На этот счет, – говорю, – будь без сумнения, потому что мы и у тебя примерные тревоги делать будем… ладно, что ли?
– Право, – говорит, – не знаю: как-то уж оченно оно зазорно будет…
А через два дня и дала, сударь, знать, что у них на селе у такого-то мужичка «странник» остановился…
Вот-с эта же самая Варсонофия уведомила меня месяца с два тому назад, что к Мавре Кузьмовне какой-то купчина московский участил ездить и что свиданья у них бывают на дому у ней, Варсонофии, в селе версты за три отсюда. Хорошо-с. Дал я им время снюхаться, войти, так сказать, во вкус, да, выбравши этак ночку потемнее, и отправился самолично в это самое село. Верьте совести, ваше высокоблагородие, что собственными ногами весь вояж сделал, даром что дело было зимнее. И чего я, сударь, шомши дорогой, не передумал! Первое дело, что никто ей этой Варсонофии, в душу не лазил: стало быть, дело возможное, что она и продаст; второе дело, что весь я, как есть, в одном нагольном тулупишке, и хоша взял с собою пистолет, однако употребить его невозможно, потому как убийство совершать законом запрещается, а я не токмо что на каторгу, а и на покаянье идти не желаю; третье дело, стало быть, думаю, они меня, примерно, как тухлое яйцо раздавить там могут вгорячах-то… Однако, перекрестившись, не назад, а вперед-с пошел. А там у Варсонофии мне и местечко такое было приуготовлено, около печки, так, чтобы только стать было можно, а дышать уж как бог помилует. Одних тараканов, ваше высокоблагородие, такое там множество увидел, что даже удивительно, как они живого меня не съели. Часов этак, по-нашему, около одиннадцати приходит это купец, а следом за ним и Мавра Кузьмовна и еще человек с ней, этот самый Михеич, которого вы видеть изволили.
– А не знаете ли вы, как купца звали? – спросил я.
– По фамилии не могу знать-с, а величали его тут Михаилом Трофимычем. (Скажу здесь мимоходом, что я доискивался некоего Михаила Трофимыча Тебенькова, который, давши, по сношению моему с NN полицией, недостаточное показание, неизвестно куда потом скрылся. Можно себе представить мое радостное изумление при словах Маслобойникова.)
– Продолжайте, продолжайте, – сказал я Маслобойникову.
– Только пришли они это, поздоровались.
– Ну вот, – говорит Мавра Кузьмовна, – и еще новобранца привела, и в грамоте доволен, и с книгами обращение иметь может, и по крюкам знает, и демественному обучался [77] – молодец на все руки: какого еще к черту попа желать надоть!
– В семинарии до реторики досягал, – вступился тут Михеич, – и если бы не воля родителей, которые уже в престарелых летах обретаются, то вероятия достойно, что был бы теперь человек…
– Да чем же ты и теперь не человек, братец? – сказал купец, – во всех статьях…
– Это точно, что человек, но не смею скрыть пред лицом столь почтенной особы, что имею единую слабость…
– Водку, что ли, пить любишь?
– Справедливо сказать изволили… Но ныне, будучи просвещен истинным светом и насыщен паче меда словесами моей благодетельницы Мавры Кузьмовны, желаю вступить под ваше высокое покровительство… Ибо не имею я пристанища, где приклонить главу мою, и бос и наг, влачу свое существование где ночь, где день, а более в питейных домах, где, в качестве свидетеля, снискиваю себе малую мзду.
– А как же насчет водки-то, молодец? – спросил купец, – ведь это малодушество, чай, бросить придется?
– Об этом предмете у нас с моей благодетельницей такой уговор был: чтоб быть мне в течение шести недель всем довольну, на ихнем коште, да и в водке б отказу мне не было, потому как, имея в предмете столь великий подвиг, я и в силах своих должен укреплен быть.
– Да ты уж и нынче, кажется, на ногах-то не больно тверд, молодец?
– По милости благодетельницы, точно что горло будто промочил маленько…
– Да заодно и сам уж промок, – прибавила весело Мавра Кузьмовна, – так вот, отцы вы наши, как я об нашем деле радею, каких вам слуг добываю, что из-за рюмки сивухи, а уж не из чего другого, рад жизнь потерять.
– Это точно, что готов по первому повелению… да вот, отцы вы наши, денег бы триста рублей надо…
– Уж и триста! вот мать Магдалина (Мавра Кузьмовна) по двугривенничку выдавать будет.
– Нет уж, честной господин, по двугривенничку обидно будет.
– Так ты говори дело, а то триста рублей!..
И условились они тут на полтораста рублей: половину вперед отдать, а половину по совершении.
– А вы еще ладите, чтоб быть здесь архиерею, – сказала Кузьмовна, – мать Варсонофия! своди-тко молодца-то в светелку, а мы здесь втроем по душе потолкуем.
Михеича действительно увели, и остались они втроем. Тут я всего, ваше высокоблагородие, наслушался, да и об архиерее-то, признаться, впервой узнал. Знал я, что они, с позволения сказать, развратники, ну, а этого и во сне не чаял. И кто ж архиерей-то! Андрюшка Прорвин, здешний, ваше высокоблагородие, мещанин, по питейной части служил, и сколько даже раз я его за мошенничества стегал, а у них вот пастырь-с! Даже смеху достойно, как они очки-то втирают!
– Позвольте, однако ж, – прервал я, – по какой же причине они выбрали себе такого бездельника? неужели у них получше людей нет?
– Как не быть-с! вот хоть бы здесь купец есть, Иван Мелентьев прозывается, – ну, этот точно что человек, однако, видно, ему не рука – по той причине, что этому архиерею, будь он хошь семи пядей во лбу, годик, много два поцарствовать, а потом, известно, в тюрьме же гнить придется. Да и для них-то самих, пожалуй, через два-то года корысть в нем не велика, потому как он свою пакость уже исполнит, попов им наставит, так они и сами его хошь с руками выдадут. Никто хороший-то на такой карьер и не соблазняется. Только вот-с купец-от, объявивши Мавре Кузьмовне, что такого-то они архиерея для себя добыли, все, знаете, настаивает, чтоб жить ему в здешнем месте.
– Здесь, – говорит, – нашего християнства вся колыбель состоит, так и пастырю быть тут пригоже.
Ну, а Кузьмовна тоже свой расчет в голове держит: "Не дело, говорит, вы, отцы, затеваете".
– Помилуйте, матушка Мавра Кузьмовна, да почему же вам теперича этот сюжет поперек стал-с?
– А потому поперек, что для нас, старинных ваших радетелей, этак-ту, пожалуй, и обидно будет.
– Почему ж обидно-с? Будьте удостоверены, матушка, что мы насчет содержаниев не постоим-с, потому как мы собственно для християнства тут рассуждение имеем и оченно хорошо понимаем, какие ваши в этом предмете заслуги состоят.
– Вы вот тамотка все насчет християнства заботу имеете. А ты сперва расскажи, чем оно теперь-то, по-твоему, не хорошо, християнство-то?
– Да как же-с, матушка! известно, овцы без «просвещения» ходят-с, оно даже и со стороны зазорно!
– А какого им ляду «просвещения»! ты вот говоришь «просвещение», а они, пожалуй, и приобыкли без "просвещения"-то, так им оно поди и за ересь еще покажется.
– Помилуйте, как же это возможно? Да уж одно то во внимание примите, что служба какая будет! На одни украшения сколько тысяч пошло-с, лепирии золотые, и все одно к одному-с…
– Так-то так… ну, и пущай к нам в побывку ездит: это точно, что худого тут нет. Только оставаться ему здесь не след, и вот тебе мое последнее слово, что не бывать этому, какова я на этом месте жива состою.
– Да в чем же вы сомневаться изволите, Мавра Кузьмовна?
– Господи! жили-жили, радели-радели, и ну-тка, ступай теперь вон, говорят! да вы, отцы, жирны, что ли, уж больно стали, что там обесились! Теперича хоть и я: стара-стара, а все же утроба, чай, есть просит! я ведь, почтенный, уж не молоденькая постничать-то! А то, поди-тка, Андрюшке свое место уступи! ведь известно, не станет он задаром буркулами-то вертеть, почнет тоже к себе народ залучать, так мы-то при чем будем?
Стал было он ее еще уговаривать, однако старуха укрепилась. Сколь ни говорил, обещал даже капитал в ланбарт положить, ничем не пронял. Твердит себе одно: "Не хочу да не хочу!" – "Я, говорит, не за тем век изжила, чтоб под конец жизни в панёвщицы произойти; мне, говорит, окромя твоего капиталу, тоже величанье лестно, а какой же я буду человек за твоим за Андрюшкой? – просто последний человек!" На том и порешили, что быть в здешнем месте Андрюшке только наездом и ни во что, без согласия Мавры Кузьмовны, не вступаться. И диво бы они так не решили: купец-от знал, что эта ехидная Маврушка такую власть над этой яичницей имеет, что стоит ей только слово в народ кинуть, так, пожалуй, и Андрюшку-то в колья примут-с.
Тут я узнал, что должен он быть сюда через шесть недель и что к этому времени Мавра Кузьмовна и людей таких должна приискать, чтобы грамотны были… Верьте бегу, ваше высокоблагородие, что, когда они ушли, я в силу великую отдохнуть даже мог. Прибежал домой и в ту ж минуту послал секретно за Михеичем; привели мне его, что называется, мертвецки.
