Викентий Вересаев - В тупике. Сестры
– А можно мне с тобой?
– О! Отлично! Идем. Тут недалеко, всего две версты лесом. Метель затихла. Шли просекой через сосновый бор. Широкий дом на краю села, по четыре окна в обе стороны от крыльца. Ярко горела лампа-молния. Много народу. В президиуме – председатель сельсовета, два приезжих студента (товарищи дивчины), другие. Выделялась старая деревенская баба в полушубке, закутанная в платок: сидела прямо и неподвижно, как идол, с испуганно-окаменевшим лицом.
Говорил длинную задушевную речь худощавый брюнет с загорелым, энергичным лицом. Очень хорошо говорил: о великом пятилетнем плане, о необходимости коллективной обработки земли. Юрка знал его: это был Бутыркин. Потом говорила новая знакомая Юрки – о значении яслей, о раскрепощении женщины, тоже о коллективизации. Юрку странно волновала и речь ее, – с какими-то неуловимо знакомыми интонациями, теми, да не теми, – и весь облик девушки, – мучительно-милый, знакомый и в то же время чуждый. И вдруг мелькнуло: «Лелька!» Все поразительно напоминало Лельку. Только глаза у этой были стального цвета, и больше ощущалось определенности в лице, больше – мужественности какой-то, что ли.
Дивчина кончила, села рядом с Юркой. Стала говорить школьная работница. Юрка спросил:
– Ты, случаем, не знакома с Лелей Ратниковой?
– Как же – не знакома! Родная мне сестра.
– Да что ты?! Вправду?
– Ну, ясно.
– Ведь она в нашей бригаде, здесь же.
– Здесь?!
Нинка так это крикнула, что все обернулись. Жадно стала расспрашивать вполголоса Юрку. Спросила:
– А ты меня завтра не возьмешь с собой, чтоб повидаться с нею?
– Ну как же? Очень хорошо. Назад тебя в санях же и отвезу.
Председатель стал вызывать женщин сказать от лица матерей. Бабы пересмеивались, толкались и прятались друг за друга.
Выступил опять Бутыркин. Он говорил хорошо, знал это и любил говорить. Юрка никак не мог согласовать с его задушевным голосом и располагающим лицом то, что про него рассказала Нинка. Бутыркин говорил о головокружительных успехах коллективизации в их районе, о том, как это важно для социалистического строительства, о пользе яслей и детских приютов.
– Товарищи! И за наши ясли нам нужно ухватиться изо всех наших сил. Владелец этого дома упирается, хочет дом удержать за собой, подал на нас в суд, но мы этого дома все равно ни за что не отдадим. Лучше уж воротим те тысячу восемьсот рублей, что он заплатил за этот дом.
Прочли проект резолюции. Председатель спросил:
– Не будет ли каких добавлений к резолюции? Нинка сказала:
– У меня есть добавление.
Вышла к столу президиума. Глаза блестели озорно и весело.
– Товарищи! Есть, к сожалению, и среди партийцев люди, которых кашей не корми, а дай им побольше наболтать разных красивых слов. А дойдет до дела, – форменный рвач, обыватель, только и думающий о своем кармане. Тем приятнее видеть, что выступавший здесь товарищ Бутыркин не из таких. Я удивляюсь, что в резолюции ничего не упомянуто о том, что тут заявил товарищ Бутыркин, Он обещается воротить новому хозяину те тысячу восемьсот рублей, что получил от него за этот дом, только бы дом остался за яслями. Это – поступок, достойный настоящего коммуниста-большевика. Я предлагаю в резолюции выразить благодарность товарищу Бутыркину за его предложение.
В публике взрывались короткие смешки. Бутыркин растерялся, вскочил, зло блеснул глазами.
– Я не это сказал! Нинка невинно спросила:
– А что же вы сказали?
– Я сказал, что если суд присудит дом в его пользу, то дома ему не возвращать, а лучше отдать деньги, которые он за дом заплатил.
– Откуда деньги взять?
– Из общественных, конечно. Откуда же еще? Нинка протянула:
– Я очень извиня-аюсь! Я думала, вы хотели отдать те деньги, что сами с него за этот дом взяли. Я вас не так поняла. Конечно, в таком случае об вас вовсе не нужно прибавлять в резолюции.
Женский голос из публики крикнул:
– Своих-то не хотится отдать, что за дом получил! А у другого дом даром отобрал! Ловок. Хохот шел по собранию.
* * *Утром Юрка с Ниной поехали в Одинцовку. Стоял морозец, солнце сверкало. За успокоившимися бело-голубыми снегами дымчато серели голые рощи, в них четко выделялись черные ели. Юрка настойчиво расспрашивал Нинку о ее работе, жадно смотрел в глаза.
– Так, говоришь, середняка никак нельзя раскулачивать? А если он в колхоз не желает идти? Значит, против социализму, значит, враг классовый! Нешто не так?
– Ясно, не так. Ленина не читал? Разрывать нам нельзя с крестьянством, надо его постепенно перевоспитать, а не нахрапом действовать.
Юрка недоверчиво поглядывал на нее.
– И вправду, – чтоб только добровольно шли?
– Ну как же иначе!
– А когда раскулачиваем, все нужно отбирать?
– Все, конечно. Весь инвентарь, весь скот и вообще излишки все.
Юрка поколебался, вдруг спросил:
– Ас мальчишки пятилетнего валенки можно снять? Нинка изумленно оглядела его.
– С ума сошел!
Юрка отвернулся и замолчал. Долго правил молча, старательно нахлестывал кобылу. Потом решительно повернулся к Нинке.
– Так не надо было валенки отбирать? Категорически?
– Категорически.
– Та-ак…
Всю остальную дорогу он глубоко молчал.
* * *Нинка, не стучась, распахнула дверь и ворвалась к Лельке. Крепко расцеловались. Смеялись, расспрашивали, дивились, что так близко друг от друга работают и не знали. Нинка видела в комнате две кровати, видела Ведерникова, сидящего на одной из них. Но об этом не спрашивала. Кому какое дело?
Закусывали, пили чай. Лелька вдруг вспомнила.
– Погоди-ка! Тут недавно инструктор приезжал, справлялся о комсомолке Ратниковой, что ведет подрывную работу. Напоролся на меня. А это, случаем, уж не ты ли была?
У Нинки знакомым Лельке озорным огнем загорелись глаза.
– Видно, я и есть. Все время доносы шлют, что развожу контрреволюционную работу… Наверно, про меня.
Осторожно вошел в комнату Юрка, присел к столу.
Не прошло и получасу, – между Нинкой и Лелькой запрыгали такие же колючие электрические искры, как, бывало, у них обеих с матерью, при беседе с нею.
Нинка изумленно пожимала плечами.
– Какая нелепость! Чего вы этою принудительностью достигнете?
Лелька, враждебно глядя, отвечала:
– Ты не понимаешь, чего? «Бытие определяет сознание», – слышала ты когда-нибудь про это? Как ты иначе перестроишь собственническую психологию мужика? «Убеждением»? Розовая водичка! Ну, будут рыпаться, бузить, – может быть, даже побун-туют. А потом свыкнутся и начнут понемножку перестраивать свою психологию. А дети их будут уже расти в новых условиях, и им даже непонятна будет прежняя психология их папенек и маменек.
– Вот какая установка! Это, Лелька, ново! Ни в каких партийных директивах я такой установки не встречала. Где это сказано?
Вмешался Ведерников и резко сказал:
– Это, товарищ, сказано в нашем пролетарском сознании. А Лелька насмешливо прибавила:
– Тебе непременно хочется «директив»? Ты разве не читаешь директив из райкома и окружкома? Все они только одно повторяют: «Гни на сплошную». А как иначе гнуть? Или, может быть, ты не признаешь компетенции окружкома? Желаешь разговаривать только с Политбюро?
Расстались враждебно. Юрка повез Нину обратно.
* * *Приехали к Нинке. Она стала звать Юрку зайти, попить чайку. Юрка привязывал лошадь к столбику крыльца. Вошел хозяин со странным лицом и взволнованно сказал Нинке:
– Тут из окружного исполкома приехал какой-то… Велел вам сейчас же, как приедете, прийти к нему в сельсовет… Э, да вон он. Не терпится. Сам опять идет.
Подошел человек в кожаной куртке, с широким, рябым лицом и шрамом на виске; на куртке алел орден Красного Знамени.
– Мне сказали, гражданка Ратникова приехала. Это вы? Нинка побледнела от «гражданки».
– Я – Ратникова.
Приезжий оглядел Юрку и Нинкина хозяина.
– Нам нужно с вами, гражданка, поговорить наедине. Пойдемте, походим.
Юрка глядел, сидя на перилах крыльца. Приезжий расхаживал с Нинкой по снежной дороге, что-то сердито говорил и размахивал рукою. Побледневшая Нинка с вызовом ему возражала. Приезжий закинул голову, угрожающе помахал указательным пальцем перед самым носом Нинки и, не прощаясь, пошел к сельсовету. Нинка воротилась к крыльцу. Глаза ее двигались медленно, ничего вокруг не видя. Вся была полна разговором.
Вошла с Юркою в избу и с усмешкою сказала хозяину:
– Белено всю работу прекратить и завтра явиться в райком.
Юрка спросил:
– В чем дело?
– Потом как-нибудь.
Пообедали вместе. После обеда сидели под навесом двора, на снятой с колес телеге. Нинка рассказывала: от облисполкома была получена директива: тем, кто вздумает выходить из колхоза, возвращать только одну треть имущества, а все остальное удерживать в пользу колхоза. Евстрат Метелкин привел к ней крестьян, Нинка им объяснила, что такого закона нет. Они ее попросили им это написать.
