Викентий Вересаев - В тупике. Сестры
– Как сказать. Если власть их раскулачивает, значит, знает за что.
– Я вас прошу ответить совершенно прямо: как вы оцениваете действия власти, – правильно ли она поступает, когда раскулачивает богатеев?
– Конечно, постольку-поскольку партией выдвинут лозунг о ликвидации кулачества как класса… Постольку-поскольку кулачество противится коллективизации…
– Вы это ваше «постольку-поскольку» бросьте. Прошу вас, гражданин, не петлять. Одно слово: следовало, по-вашему, раскулачить их? Да или нет?
Мужики тяжело глядели на учителя и ждали. Он был бледен. Старательно высморкал в скомканный платок красненький свой носик и ответил, запинаясь:
– Ну, ясно: следовало.
Мужики всколыхнулись. Говором и криком закипело собрание.
– Ишь, какой ныне стал! Правильно, – говоришь? Следовало? А забыл ты, кутья пшеничная, как отец твой долгогривый из нас кровь сосал? Гражданин председатель, примай заявление: его отец был дьякон! У него корова есть да свинья, его самого раскулачить надо! Мальчишка у него летось помер, так панихиду по нем служил в церкви!
И пошли выкладывать. Секретарь старательно записывал, что рассказывали мужики. Учитель сидел понурившись и молчал.
Ребята, смеясь выходили из школы. Ведерников хлопнул Лельку по плечу.
– Молодчина Лелька! Одним, понимашь, вопросом показала его белую шкуру. Ну и ло-овко!
* * *Заехал инструктор окружкомола[26], носатый парень с золотистым чубом, в больших очках. Знакомился с работой местного и приезжего комсомола, одобрил энергию. Одного только не одобрил: что в местной ячейке не хватает учетных карточек и комсомольских билетов. Потом нахмурился и вынул записную книжку.
– В окружкоме, товарищи, получена информация, что какая-то комсомолка приезжая проявляет явный право-оппортунистический уклон. Ведет агитацию против раскулачивания, пишет крестьянам жалобы… – Полистал книжку. – Ратникова фамилия.
– Что-о?!
Ведерников расхохотался. Лелька вскочила.
– Это я – Ратникова!
Инструктор сурово сверкнул на нее очками.
– Ты?
Ребята дружно смеялись, и дружно все встали за Лельку, – и приезжие, и местные. Рассказывали о ее энергии и непримиримости, об умении организовать молодежь и зажечь ее энтузиазмом. Обида Лельки потонула в радости слышать такой хороший и единодушный товарищеский отзыв.
Инструктор почесал горстью в золотой своей копне.
– А как будто жаловались партийцы и комсомольцы… Ну, видно, ошибочка. Вот и ладно!
* * *Весело и дружно работала ватага ребят. Сошлись они друг с другом. Приезжие были поразвитее и много грамотнее деревенских, занимались с ними, читали. Лелька была руководом и общею любимицей. От счастливой любви и от глубокого внутреннего удовлетворения она похорошела неузнаваемо.
Только Юрка держался в стороне. Совершенно невозможно было понять, что с ним делается. Работал он вяло, был мрачен. Давно погасла сверкающая его улыбка. Иногда напивался пьян, и тогда бузил, вызывающе поглядывал на Лельку, что-то бормотал, чего нельзя было разобрать. Близкие их отношения давно уже, конечно, прекратились. Он становился Лельке тягостен, и никакой даже не было охоты добираться, отчего он такой.
Ехал как-то Юрка на розвальнях из соседней деревни. За-свинцовели на небе тучи, закрутился снег с ветром. Юрке предоставить бы лошади самой найти дорогу домой, но он, – городской человек, – стал править сквозь вьюгу, сбился на цельный снег и начал плутать.
Уже в сумерках наткнулся на жердяную изгородь, за нею темным стогом высилась крестьянская рига. Разобрав жерди, подъехал к избе с огоньком в окнах, стал стучаться, попросил приюта.
– Какая деревня?
– Полканово.
– До Одинцовки далеко?
– Эва! Осьмнадцать верст.
– Во куда заехал! Ну, товарищ, приюти. Сбился с дороги, закоченел.
– Зайди, зайди, чего ж там!
Нестарый мужик с бритым лицом ввел Юрку в избу. Горница была полна народа. Сразу стало Юрке уютно и все близко: в красном углу, вместо икон, висели портреты Маркса, Ленина и Фрунзе. За столом, среди мужиков и баб, сидела чернобровая дивчина в кожанке, с двумя толстыми русыми косами, с обликом своего, родного душе человека.
Хозяин сказал:
– Садись, парень. Пообожди маленько, сейчас кончим заседание.
Горячо говорили, размахивая руками. Об учете инвентаря и тяговой силы, о том, как добыть формалину для протравливания семян. Дивчина писала и делала арифметические подсчеты.
Юрка шепотом спросил соседа:
– Что это у вас за собрание?
– Колхозники. Обсуждаем план посевных работ.
Юрка с изумлением глядел: нет мрачных лиц, взглядов исподлобья. Глаза светлые, спорят все с живостью и с интересом, как о своем деле. Необычно это было для Юрки.
Мужики расходились. Хозяин подошел к Юрке, стал расспрашивать – кто, откуда. Подошла и дивчина в кожанке.
Хозяйка позвала ужинать. Пригласили и Юрку. После ужина пили чай. Юрка спросил девушку:
– А ты тоже тут на колхозной кампании?
– Ага!
– Как у вас дело идет?
– Да жаловаться не станем. Еще в прошлом году объединились в колхоз восемнадцать дворов, только всего, а в этом, понимаешь, еще пятнадцать уже дворов присоединилось! Увидали, насколько ладнее идет дело в колхозе.
Она ударила по плечу хозяина.
– Много он вот помогает. Он да еще двое. Горят на работе. Смотри, скоро все село втянут в колхоз.
Хозяину было приятно. Он конфузливо поднял брови и потер рукой губы. И сказал:
– Вот только с грамотой очень нам трудно, – с учетом этим самым, с бухгалтерией всякой. Кабы не эта наша товарищ, – хоть свертывай все дело. Сами ничего не понимаем, счетовода нанять, – где денег возьмешь?
– Привыкнете понемножку. Дело немудрое. – Девушка засунула руки в карманы кожанки и широким мужским шагом зашагала по горнице. – Ничего, налаживается дело. Пойдет определенно. Еще бы лучше пошло, если бы кой-какие товарищи не мешали. Работает тут верст за восемь один из Москвы, Головастое.
– Головастое? Оська? Это наш, с завода нашего «Красный витязь», – сказал Юрка.
– Вот негодяй! Слыхал ты, как он коммуну провел в Сосновке? Нагнал своих ребят из других деревень – приезжих и местных – и их голосами провел в Сосновке коммуну. А из сосновcких никто за коммуну не голосовал. И вот вам пожалуйте – коммуна! Можешь представить, какая прочная будет коммуна?
Юрка покраснел. Он посовестился сказать, что и сам участвовал в этом голосовании.
– Форменный уголовный тип. Мы до него доберемся! Посмел там возражать против коммуны один, Евстрат Метелкин такой. Так его Головастое за это раскулачил, все отобрал в коммуну, самого арестовал и отправил в город. А он, понимаешь, несомненнейший середняк, два года пробыл на красном фронте, боевой товарищ вот этого нашего хозяина, – вместе брали в Крыму Чонгарский мост. Ранен в ногу. В деревне все время вел общественную работу, был членом правления кооператива, участвовал в организации мелиоративного товарищества, обучал ратников и допризывников, – ну, словом, ценнейший общественный работник. И ко всему: был один из зачинателей колхоза, первый в него пошел. А как начал Головастое загибать коммуну, – встал на дыбы. Тот его и арестовал. Рассказал мне все это Иван Петрович, – вот этот хозяин мой. Мы – телеграмму областному прокурору. Вчера Метелкин приехал назад, и приказ по телеграфу немедленно возвратить все имущество.
Юрка жадно слушал, редко дыша, даже рот раскрыл. А дивчина рассказывала.
– Весело работать. Только очень трудно. Самое трудное, что приходится бороться на два фронта: с инертностью крестьянства и с головотяпством товарищей, а то и подлостью их. Есть тут еще местный один «активист», Бутыркин. В молочной кооперации растратил пятнадцать тысяч, судился, но выкрутился; заведывал в городе Домом крестьянина, тоже уволен за растрату. Теперь всячески старается подсушить репутацию свою: устраивает с Голо-вастовым вашим коммуну, проводит спошную коллективизацию, мужикам грозит: «Откажетесь – из города придет артиллерийский дивизион и снесет снарядами всю деревню». Мы тут в его деревне неподалеку организовали ясли, – сегодня как раз открытие, – Бутыркин под них отдал бывший свой дом. Большой дом, вместительный, самый кулацкий. Два года назад Бутыркин продал его за тысячу восемьсот рублей, а теперь у нового хозяина дом этот реквизировал под тем предлогом, что тот живет по зимам в городе. Такие беззакония, – кто что хочет, то и делает… Ты, конечно, ночевать у нас останешься?
– Да хорошо бы.
– Иван Петрович, можно? Хозяин ответил:
– Ну, ясно. Просим милости.
– Так вот что: оставайся, а мне нужно идти на открытие яслей. Мы организовали, нужно сказать приветствие.
