Максим Горький - Том 10. Сказки, рассказы, очерки 1910-1917
— Это что же будет? За эдакое надписание мальчишек шугают, а вы солидные будто господа — ай-яй-яй!
Конечно, он их не понял, думая, что они — литераторы из тех, которые под 1001-ю статью пишут, а они сконфузились и разошлись — в прямом смысле — по домам.
Так один погром и остался не опротестован, а гуманисты — без удовольствия.
Справедливо говорят люди, понимающие психологию рас, — хитрый народ евреи!
VIII
Вот тоже — жили-были два жулика, один чёрненький, а другой рыжий, но оба бесталанные: у бедных воровать стыдились, богатые были для них недосягаемы, и жили они кое-как, заботясь, главное, о том, чтобы в тюрьму, на казённые хлеба попасть.
И дожили эти лодыри до трудных дней: приехал в город новый губернатор, фон дер Пест, осмотрелся и приказал:
«От сего числа все жители русской веры, без различия пола, возраста и рода занятий, должны, не рассуждая, служить отечеству».
Товарищи чёрненького с рыжим помялись, повздыхали и все разошлись: кто — в сыщики, кто — в патриоты, а которые половчее — и туда и сюда, и остались рыжий с чёрненьким в полном одиночестве, во всеобщем подозрении. Пожили с неделю после реформы, подвело им животы, не стерпел дальше рыжий и говорит товарищу:
— Ванька, давай и мы отечеству служить?
Сконфузился чёрненький, опустил глаза и говорит:
— Стыдно…
— Мало ли что! Многие сытней нас жили, однако — пошли же на это!
— Им всё равно в арестантские роты срок подходил…
— Брось! Ты гляди: нынче даже литераторы учат: «Живи как хошь, всё равно — помрёшь»…
Спорили, спорили, так и не сошлись.
— Нет, — говорит чёрненький, — ты — валяй, а я лучше жуликом останусь…
И пошёл по своим делам: калач с лотка стянет и не успеет съесть, как его схватят, изобьют и — к мировому, а тот честным порядком определит его на казённую пищу. Посидит чёрненький месяца два, поправится желудком, выйдет на волю — к рыжему в гости идёт.
— Ну, как?
— Служу.
— Чего делаешь?
— Ребёнков истребляю.
Будучи в политике невеждой, чёрненький удивляется:
— Почто?
— Для успокоения. Приказано всем — «будьте спокойны», — объясняет рыжий, а в глазах у него уныние.
Качнёт чёрненький головой и — опять к своему делу, а его — опять в острог на прокормление. И просто, и совесть чиста.
Выпустят — он опять к товарищу, — любили они друг друга.
— Истребляешь?
— Да ведь как же…
— Не жаль?
— Уж я выбираю которые позолотушнее…
— А подряд — не можешь?
Молчит рыжий, только вздыхает тяжко и — линяет, жёлтым становится.
— Как же ты?
— Да так всё… Наловят их где-нибудь, приведут ко мне и велят правды от них добиваться, добиться же ничего нельзя, потому что они помирают… Не умею я, видно…
— Скажи ты мне — для чего это делается? — спрашивает чёрненький.
— Интересы государства требуют, — говорит рыжий, а у самого голос дрожит и слёзы на глазах.
Задумался чёрненький — очень жалко ему товарища — какую бы для него деятельность независимую открыть?
И вдруг — вспыхнул!
— Слушай — денег наворовал?
— Да ведь как же? Привычка…
— Ну, так вот что — издавай газету!
— Зачем?
— Объявления о резиновых изделиях печатать будешь…
Это рыжему понравилось, ухмыльнулся.
— Чтобы не было ребёнков?
— А конечно! Чего их на мучения рожать?
— Это верно! Только — газета зачем?
— Для прикрытия торговли, чудак!
— Сотрудники, пожалуй, не согласятся?
Чёрненький даже свистнул.
— Вона! Ныне сотрудники сами себя живьём в премии предлагают подписчицам…
На том и решили: стал рыжий газету издавать, «при участии лучших литературных сил», открыл при конторе постоянную выставку парижских изделий, а над помещением редакции, ради соблюдения приличий, учредил дом свиданий для высокопоставленных лиц.
Дела пошли хорошо, живёт рыжий, толстеет, начальство им довольно, и на визитных карточках у него напечатано:
«Вдоль Поперёк
Ивсяко
Редактор-издатель газеты «Туда-сюда»,
директор-учредитель «Сладкого отдыха администраторов,
утомлённых преследованием законности».
Тут же торговля презервативами оптом и в розницу».
Выйдет чёрненький из острога, зайдёт к товарищу чайку попить, а рыжий его — шампанским угощает и хвалится:
— Я, брат, теперь даже умываться стал не иначе, как шампанским, ей-богу!
И, зажмурив глаза от восторга, умильно говорит:
— Хорошо ты меня надоумил! Вот это — служба отечеству! Все довольны!
А чёрненький тоже рад:
— Ну, вот и живи! Отечество у нас невзыскательно.
Растрогается рыжий — приглашает товарища:
— Вань, айда ко мне в репортёры!
Смеётся чёрненький:
— Нет, браток, я, должно быть, кончерватор, уж я останусь жуликом, по-старинному…
Морали тут нет никакой. Ни зерна.
IX
Однажды начальство, утомясь в борьбе с инакомыслящими и желая, наконец, опочить на лаврах, приказало наистрожайше:
«Сим предписывается привести в наличность всех инакомыслящих, без стеснения извлекая оных из-под всяческих прикрытий, а по обнаружении искоренить дотла различными подходящими для того мерами».
Исполнение сего приказа было возложено на вольнонаёмного истребителя живых существ обоего пола и всех возрастов Оронтия Стервенко, бывшего капитана службы его высочества короля фуэгийцев и властелина Огненной Земли, для чего и было ассигновано Оронтию шестнадцать тысяч рублей.
Не потому Оронтий к сему делу призван был, чтобы своих дошлых не нашлось, а потому, что был он неестественно страховиден, отличался волосатостью, позволявшей ему ходить голым во всех климатах, а зубов имел по два ряда — шестьдесят четыре штуки полностью, чем и заслужил особенное доверие начальства.
Но, несмотря на все эти качества, и он задумался жестоко:
«Как их обнаружишь? Они — молчат!»
А действительно, житель в этом городе был муштрованный — все друг друга боялись, считая провокаторами, и совершенно ничего не утверждали, даже с маменьками разговаривая в условной форме и на чужом языке:
— N’est-ce pas? [37]
— Maman, пора бы обедать, n’est-ce pas?
— Maman, а не сходить ли нам сегодня в кинематограф, n’est-ce pas?
Однако, подумав достаточно, нашёл-таки Стервенко способ вскрытия тайных помыслов: вымыл волосы перекисью водорода, в нужных местах побрился и стал блондином унылого вида, а потом надел костюм печального цвета, и — не узнать его!
Выйдет вечером на улицу и раздумчиво ходит, а завидя, что житель, послушный голосу природы, крадётся куда-то, — нападёт на него с левого бока и вызывающе шепчет:
— Товарищ, неужели вы довольны этим существованием?
Сначала житель замедляет шаги, как бы что-то вспоминая, но чуть вдали покажется будочник — тут житель сразу и обнаружит себя:
— Городовой, дер-ржи его…
Стервенко тигром прыгал через забор и, сидя в крапиве, размышлял: «Эдак их не возьмёшь, закономерно действуют, черти!»
А тем временем — ассигновка тает.
Переоделся повеселее и начал уловлять иным приёмом: подойдёт к жителю смело и спрашивает:
— Господин, желаете в провокаторы поступить?
А житель хладнокровно осведомляется:
— Сколько жалованья?
Другие же вежливо отклоняют:
— Благодарю вас, я уже ангажирован!
«Н-да, — думает Оронтий, — поди-ка, поймай его!»
Между тем, ассигновка как-то сама собою умаляется.
Заглянул было в «Общество всесторонней утилизации выеденных яиц», но оказалось, что оное состоит под высоким давлением трёх епископов и жандармского генерала, а заседает однажды в год, но зато каждый раз по особому разрешению из Петербурга.
Скучает Оронтий, и от этого ассигновка как будто скоротечной чахоткой заболела.
Тут он рассердился.
— Ладно же!
И начал действовать прямо: подойдёт к жителю и без предисловий спрашивает его:
— Существованием доволен?
— Вполне!
— Ну, а начальство недовольно! Пожалуйте…
А кто скажет — недоволен, того, разумеется:
— Взять!
— Позвольте…
— Чего-с?
— Да я недоволен тем, что оно недостаточно твердо.
— Да-с? Взз…
Таким способом набрал он в течение трёх недель десять тысяч разных существ и сначала посажал их куда можно, а потом стал развешивать, но — для экономии — за средства самих же обывателей.
И всё пошло очень хорошо. Только однажды главное начальство поехало на охоту за зайцами, а выехав из города, видит — на полях чрезвычайное оживление и картина мирной деятельности граждан — друг друга обкладывают доказательствами виновности, вешают, закапывают, а Стервенко ходит промежду ними с жезлом в руках и поощряет:
