Алексей Писемский - Взбаламученное море
19. Прокламации
Три дня уже как Сабакеев и Бакланов с женой ехали обратно в Петербург. Последний всю почти дорогу не пил, не ел ничего и был чрезвычайно грустен; а Сабакеев, напротив, оставался совершенно спокоен и все сидел на палубе и смотрел на море.
По случаю небольшого числа пассажиров, Бакланов с женой занимал отдельную каюту. В один вечер, ложась спать и снимая с себя, между прочим замшевый пояс, он проговорил вполголоса:
– Ах, обуза, обуза проклятая.
– Что такое это вы сказали? – спросила вдруг его Евпраксия.
Последнее время она заметно присматривала за мужем.
– Так!.. Ничего!.. – отвечал Бакланов.
– Какая это у вас обуза? – продолжала Евпраксия.
Бакланов молчал.
– Да ну же, говори! – сказала она.
Бакланов усмехнулся.
– Да вон… из Лондона… порученье дали.
– Что-о-о? – воскликнула Евпраксия.
– Да не кричи, пожалуйста! – перебил ее Бакланов: – из Лондона!.. – прибавил он шопотом.
– Что из Лондона?
– Прокламации!
Евпраксия даже отступила несколько шагов назад.
– Ах, вы, сумасшедший человек! Сумасшедший! – воскликнула она: – где они у вас, подайте сейчас!
– Как возможно!.. Я не хочу подлецом быть!
– Подлецом вы будете, если привезете их. Для чего вы это делаете?
– Чтобы возбудить.
– Кого? к чему?
– Да к чему бы то ни было. Все лучше, чем оставаться при настоящем порядке.
– Как к чему бы то ни было! – воскликнула Евпраксия: – да вы в самом деле после этого злодеи какие-то!.. Кто вам дал это право делать?.. Кто вас уполномочивал?
– Вся Россия вас растерзает, если ей хоть пальцем указать на вас.
– Ну, оставьте меня, пожалуйста, в покое!
– Нет, не оставлю. Вы, кажется, совершенно забыли, что у вас есть дети, у которых вы промотали все состояние и для которых должны теперь трудиться, а не в рудники итти.
– До рудников еще далеко, – проговорил Бакланов с улыбкою.
– Очень недалеко! Не успеете, я думаю, носу в Петербург показать, как всех вас в крепость пересажают.
– Кто же узнает?
– Да уж и знают, вероятно, давно. Не один раз уж, вероятно, телеграфировали об вас.
Замечание это заметно сконфузило Бакланова.
– И кем увлекся?.. Кому подражать стал?.. – продолжила между тем Евпраксия: – мальчишкам!.. Неужели настолько рассудку-то нет, чтобы понять это своим умом?
– Однако в числе этих мальчишек и брат ваш.
– Брат увлечен несчастною любовью своею. Она этаких и подбирает: или энтузиастов, или дураков… Подайте сейчас, где у вас эти бумаги? – заключила она, вставая и подходя к мужу.
– Да вон… в поясе!… отвяжись только! – отвечал Бакланов как бы с досадой.
Евпраксия сейчас же проворно взяла пояс. Оборвав до крови ногти, она сама расшила его и начал выкидывать из него в отворенное окно бумажки.
– Все ли тут? Нет ли еще?
– Все тут, ей-Богу!.. – отвечал Бакланов.
Евпраксия и самый пояс бросила в море. После такого поступка жены, Бакланову стало как-то легче.
– Чорт с ними, в самом деле! – сказал он, сибаритским образом разваливаясь на койке.
Евпраксия уселась в кресла.
– Как это вам могло прийти в голову, скажите, пожалуйста? – сказала она.
Евпраксия с грустью качала на него головою.
– Я было сначала и отнекивался, – продолжал Бакланов: – надулись, перестали со мной говорить… мне уж и неловко стало.
Евпраксия усмехнулась.
– Вашему ничтожеству я уж и слов не нахожу; да хороши и они, хороши! – проговорила она и на другой день не оставила в покое и брата.
Она взяла его за руку, увела к себе в комнату и заперла дверь.
– Что это такое ты с собой везешь? – спросила она его прямо.
– Что везу? – спросил, в свою очередь, мрачно Сабакеев.
– Я знаю уж что! – отвечала Евпраксия.
Валерьян посмотрел себе на руки.
– Проболтался тот, болтушка-то! – сказал он.
– Мало что он проболтался, я все у него отняла и выкинула.
Валерьян продолжал спокойно глядеть себе на руки.
– Точно то же и с вами намерена сделать! – продолжила Евпраксия уже с улыбкой.
Сабакеев молчал.
– Сделаю, а? – спросила она, ласково взяв его за руки.
Сабакеев грустно усмехнулся.
– Ты ведь сама очень хорошо знаешь, что со мной ты этого не сделаешь ни ласками ни угрозами… К чему же поэтому и говорить? – добавил тот.
– Знаю, – отвечала Евпраксия со слезами на глазах: – но я думала, что ты это сделаешь для меня!.. Что ты этим погубишь себя, в этом я совершенно уверена, а твоя погибель для меня все равно, что погибель всех детей моих, значит, более чем мои собственная.
– Очень жаль! – отвечал, по-видимому, совершенно равнодушно Валерьян: – и если бы от этого в самом деле погиб я сам, мать, ты, дети твои, все-таки я ни на шаг бы не отступил.
– Бог с тобой! – сказала Евпраксия.
– В Бога я не верую, но что поступаю так, как следует поступать честному человеку, в этом убежден, – сказал он и, хлопнув дверьми, вышел на палубу.
Евпраксия поняла, что больше с ним говорить было нечего, и остальную дорогу она уже ничего не ела и целые дни почти все плакала.
Сабакеев все это видел, зеленел от волновавших его чувствований, но не сказал ей ни единого слова в утешение.
20. Петербургский пожар
Пассажиры шли в таможенную кронштадтскую залу. Вещи разложены были по идущим вокруг столам. На среднем столе лежали паспорта. Чиновник в очках перебирал их и не совсем спокойным голосом произнес:
– Господин Сабакеев!
Сабакеев вышел. Евпраксия, бледная как перед смертью, видела, что у брата в это время подергивало щеку.
– Потрудитесь пожаловать вон в эту комнату! – произнес чиновник, показывая на одну из дверей.
Сабакеев пошел. Вслед за ним вошел также и солдат-жандарм.
Все пассажиры переглянулись между собой. У Евпраксии были полнехоньки слез глаза. Она старалась их смигнуть, но утереть не смела.
В залу вошли еще несколько лиц и что-то такое объявили. Пассажиры заволновались и стали беспокоиться. Таможенные чиновники принялись торопливо осматривать вещи.
Бакланов и Евпраксия, занятые своим положением, не обратили сначала на это внимания.
– Господин Бакланов! – провозгласил наконец тот же чиновник.
Бакланов переглянулся с женой и побледнел.
– Пожалуйте в следующую комнату! – сказал чиновник.
Бакланов пошел.
Прочие пассажиры продолжали торопливо прятать свои вещи и бегом уходил из залы.
Бакланов наконец с раскрасневшимся лицом возвратился к жене.
– Всего осматривали, – произнес он.
В это время молоденький чиновник подал Евпраксии записку. Она как прочитала ее, так и опустил руки. Это писал Сабакеев:
«Не дожидайтесь меня. Я арестован!»
Евпраксия пошла.
Она беспрестанно оступалась и, кажется, совсем не видела, куда идет. Бакланов принужден был поддерживать ее.
Они прошли на пароход. Там капитан что-то торопливо бегал по палубе и отдавал приказания.
– Скоро мы поедем? – спросил его Бакланов.
– Надо скорее… Петербург горит… – отвечал ему тот.
– Как Петербург? – повторил Бакланов.
В ответ на это пассажиры указали ему на видневшееся облако дыму, окрашенное во многих местах красноватым цветом пламени.
– Евпраксия, Петербург горит! – не утерпел и сказал жене Бакланов.
– Господи, дети мои! – воскликнула та.
Бакланов понял, что сделал глупость.
– Где именно горит-то? – обертывался он и спрашивал всех.
– Апраксин двор, говорят, – отвечали ему.
– Апраксин двор, он далеко, – утешал было он жену.
– Два шага всего тут… – произнесла та и начала беспрестанно подходить к капитану и спрашивать: – скоро мы приедем, скоро?
– Самым полным ходом идем, – отвечал тот.
Пройди еще с час времени, и Евпраксия или бы с ума сошла, или бы у ней лопнуло сердце.
У пристани едва бросили трап, как она проскользнула по нему и побежала по Английской набережной, по площади, по Невскому.
Народ толпами валил по тротуару, перекликался, перебранивался. Неслись пожарные; на думе был выкинут красный флаг.
Чтобы избежать давки, Евпраксия повернула на Екатерининский канал.
Бакланов едва успевал следовать за ней.
В переулке их остановила целая куча народа.
– Ваше благородие… ваше благородие! – закричал из толпы голос к Бакланову.
– Что такое тут? – спросил тот.
Толпа напирала на двух каких-то господ, из которых одного огромного мужика несколько человек держали за руки; а другой, совершенный старичишка, дрожащею и слабою рукою повертывал ему галстук, с видимою целью удавить его.
– Кто тебя научал?.. Кто?.. – говорил он.
– Что такое? – повторил еще раз Бакланов.
– Поджигатель… У старичка дом-то поджигал, – отвечал кто-то ему.
– Кто научил? – повторял, уже покраснев от бешенства, старичишка.
– Поляки, ваше благородие, Матерь Божия! – пробормотал мужик.
– О-го-го-го! – заголосила толпа и повалила в сторону от Бакланова.
– Го-го-го-го! – слышалось ему еще несколько раз.
