Григорий Свирский - Бегство (Ветка Палестины - 3)
- Не выпускай его из вида! - наказал Саша. - Еду! Он бы, конечно, легко ушел, этот рослый парень с модной женской гривой на затылке, но, ничем не обеспокоенный, переложил взятые в банке деньги в портмоне, оставив "одну Голду" - так называл Дов купюру в десять шекелей с портретом Голды Меир, небрежно сунул бумажку в карман полосатой рубашки и уселся за столик в кафе. Софочке были хорошо известны и полюбившаяся ей кафе "Атара" с ее воздушными тортиками, и вся эта часть улицы Бен-Иегуда, закрытая для транспорта, где столики расползлись по мостовой, а возле них, сменяя друг друга, постоянно играли музыканты.
Толпа вокруг уличных музыкантов все росла и росла, в скрипичный футляр летели мелкие монеты.
Софочка заметила Сашу издалека. Дождавшись его, показала глазами на парня с гривой на затылке, который, допив кофе, тоже бросил сдачу в скрипичный футляр и направился к выходу.
Саша сделал шаг к нему, но Софа схватила его за рубашку, задержала, инстинктивно предостерегая от столкновения. Саша стал озираться по сторонам, видно, искал полицейского или армейский патруль. Как на грех, поблизости не было. А гривастый уже поднялся вверх до угла, свернул за него. Саша бросился следом.
- Я побегу вниз, там всегда солдаты! - крикнула Софа, но Саша не оглянулся. Он настиг и остановил парня, сказав, что у него к нему дело.
У парня сузились глаза. Видно, заподозрив что-то, он рванулся и стал уходить широкими шагами. Саша бросился за ним, схватил за плечо.
Парень был выше Саши на голову, а в плечах вдвое шире. Он без труда отбросил Сашу, процедив сквозь зубы:
- Смерти ищешь, русский? - И потянулся к карману сиреневых брюк.
Саша схватил его за руку, но тот вывернулся и, подставив Саше ногу, швырнул его на тротуар. Саша поднялся с окровавленной щекой и снова бросился на парня, хоть и понял, что подмять его не в силах, а если он вооружен...
Парень, видно, умел драться, был обучен по науке. Он сгреб Сашу и вывернул ему руку за спину. Саша, преодолев боль, подпрыгнул и ударил его головой в челюсть. Отскочил и, сцепив пальцами кисти рук, - так отбивался в лагерях от уголовников, - ударил изо всех сил по шее. Тот качнулся и, не удержавшись, рухнул спиной на тротуар. Раздался глухой характерный звук разбитой кости. Парень остался лежать, из его затылка текла кровь.
Саша не отходил от него, дождался полиции, а затем и белой санитарной машины с красными магендовидами по бокам. Он и Софочка рассказали, почему началась драка.
Полицейский патруль записал их имена и адрес. Прибывший вскоре пожилой офицер забрал у Саши теудат-зеут, внутренний израильский паспорт. Сказал, до завтра... Опросили всех свидетелей драки, их было множество. И умчались на машинах с синими мигалками, приказав Саше явиться на другой день в полицейское управление.
Утром в управлении Сашу сфотографировали и в анфас, и в профиль ("как на Лубянке", подумал Саша нервно). И объявили, что молодой человек, которому проломили в драке затылок, пока жив, поэтому его, Алекса Казака, и отпускают. Следствие будет продолжено. Решит всё суд.
Суд назначили в конце лета, в новом "Бейт мишпат мехозит" - районном суде Иерусалима. Где-то, шептались взбудораженные олим, у черта на куличках. Чтоб никто не нашел...
Третьи сутки дул хамсин. Небо было красноватым от песчаной взвеси, развеянной ветром Аравийской пустыни и закрывшей горизонт. В такие дни израильтяне покидают свои дома с большой неохотой. Однако, в этот день толпа "олим ми Руссия" штурмовала автобус, идущий в восточный Иерусалим...
Саша Казак приехал с утра, как и было предписано. Договорился с Софой, что встретит ее около Дамасских ворот, на остановке автобуса номер двадцать семь. Софочка эту остановку проехала. Отправилась назад пешком, вдоль белых стен Старого города, которые здесь казались особенно высокими и точно вырубленными из скал. Стены крепостные, обомшелые, в траве и кустах, растущих на камнях.
После гибели Зои Софа редко выходила на улицу: боялась незнакомых, боялась оставаться одной. Несколько раз к ней приезжал Аврамий, встревоженный звонками Саши. Вначале Софочка шла вдоль стены медленно, пугливо озираясь, потом ускорила шаги и припустила едва ли не бегом: не раз слышала. Дамасские ворота в Иерусалиме самые опасные. У Яффских ворот всегда спокойно, говорил Саша, у Дамасских постоянно что-то происходит. И верно: неделю назад женщину, еврейку из России, пырнули ножом, вчера гранату кинули в израильский патруль.
Вот, наконец, и знаменитые ворота. Над аркой, в стене, вырублено окно. Или бойница. Темными силуэтами кажутся отсюда солдаты с автоматами, сидящие внутри бойницы. О чем-то беседуют. Софочка почувствовала себя чуть увереннее. И вдруг сердце оборвалось. Из ворот вывалила плотная толпа - одни мужчины, заросшие, бородатые. В белых арабских платках, куфиях, в длинных халатах. Глаза невидящие, поверх голов прохожих. Но вот один, другой, третий остановили взгляды на чужестранке, загородившей свободный проход богомольцев. Во взгляде, показалось Софочке, явная ненависть. Она стояла в толпе, обтекавшей ее, ни жива, ни мертва. Чужие, пряные и какие-то острые запахи от одежды и разгоряченных тел уже миновали ее, а она все еще не могла сделать и шага... Обмерла от страха, вскрикнула, когда Саша, подбежавший к ней, коснулся ее руки.
Наконец, увидела знакомых олим. Они шли быстро, плотной толпой, почти как арабские богомольцы. Видно, не могли отыскать окружной суд "Бейт мишпат Мехозит". Прохожие то иврита не понимают, то про суд никогда не слыхали. Саша показал, в каком направлении надо двигаться.
Добрались, наконец-то. Двери, как в арабских лавках, железные. Окна забраны сеткой. Дежурный не хотел пропускать всех, звонил куда-то.
Стены внутри скучные: верх выбелен, нижняя половина выкрашена в серый казарменный цвет. Адвокаты, как монахи, в черном.
Присмирели бывшие россияне. Идут по коридорам молча, держась друг за друга.
Зал небольшой. Деревянные скамьи, как в сельском клубе, от стенки до стенки. Восемь рядов, всего-навсего. Казалось, и половина олим не разместится. Ничего, втиснулись... Судейский стол на возвышении. Над ним герб страны - семисвечник. Сбоку израильский флаг. Торжественно и... тревожно. Вот отгородка для обвиняемого. Войти - войдешь, а вот выйдешь ли? Олим теснятся, иные друг у друга на коленях. Судебный стол на возвышении за баллюстрадкой цвета натурального дерева. И там же почему-то телевизор. Позже разглядели, не телевизор, а экран компьютера.
В зале народу, яблоку негде упасть. Появились ученики Саши-ешиботники в черных шляпах. Протолкались, встали у стен. За ними показались могучие Кальмансоны. "Вы что? - крикнул им Эли, - хотите утопить корабль?" Не утонул олимовский корабль. Поплыл дальше... Бывшие советские граждане волновались. Слышался шепоток, что судить собираются не насильника вовсе, а Сашу. Ведь он расколотил голову парню на виду у всей улицы, а кто докажет, что насильник именно этот человек, разбивший затылок, да и вообще "был ли мальчик?", как заметил с усмешкой Эли, сидевший в первом ряду напротив кресла судьи.
Публика зашепталась громче, когда появился сгорбленный еврей в черной кипе на седой голове. Этого еврея с веселой фамилией Капуста продержали, без суда и следствия, в тюрьме Абу-Кабир двадцать девять суток. Только потому, что помешал директору гостиницы - "маона" избивать старика-постояльца. Судья, по просьбе директора, своего приятеля, решила проучить строптивого русского и приказала впихнуть его к уголовникам. А затем отправила жестоко избитого ими Капусту в психбольницу Бат-Яма, откуда старик был немедленно отправлен домой врачами, шутившими на прощанье, что привозить надо было не его, а судью.
Капуста побывал в тюрьме Абу-Кабир шесть лет назад, и все эти шесть лет старик рассылал по всем израильским адресам, от Премьер-министра до контрольной комиссии, свои жалобы и просьбы разобраться и наказать обидчика - директора отеля, который, - это потрясло Капусту более всего! лгал, положив руку на Библию.
И сейчас, увидев знакомых олим, старик раскрыл чемоданчик, наполненный "слезницами", и воскликнул горестно, потрясенно:
- За все годы мне не пришло ни одного ответа! Ни одного!
Сильно подорвал несчастный Капуста веру русских олим в юстицию Святой земли, и потому начала суда ждали в полной тишине, готовой в любой момент взорваться, как перегретый котел.
Выглянула из дверей за судейским столом женщина в черной накидке, обвела настороженным взглядом зал, скрылась. И тогда лишь показались судьи. Впереди шествовал старик в обычном одеянии судейских - в черной паре и белейшей рубашке с черным галстуком, в черной, хорошо отглаженной судейской накидке. Один из молодых Кальмансонов одеяние это не одобрил:
- Это суд или крематорий? - громким шепотом спросил он соседей. На него зашикали..
У судьи было узкое тонкогубое интеллигентное лицо, усталое, известково-белое, словно он никогда не выходил на жгучее израильское солнце. Старые очки в проволочной оправе были приспущены к кончику удлиненного, с горбинкой носа, что придавало старику добродушный и почти домашний вид. Так приспускают очки, когда вяжут или штопают носки. Да и глаза у судьи были не злые, а, скорее, печальные. Печальные еврейские глаза, которых никогда не оставляет тревога. Это обнадеживало...
