Влас Дорошевич - Каторга
На Сахалине все в один голос говорили, что каторга, сложившись по грошам, заплатила палачу Комлеву 15 рублей, чтобы он задрал Губаря насмерть.
Палачи - артисты, виртуозы в искусстве владеть плетью, - и никакой самый опытный начальнический глаз не различит, с какой силой бьет палач. Кажется, все время одинаково со страшной силой. А на самом деле есть сотни оттенков.
Факт тот, что Васильев и Губарь были приговорены к одному и тому же количеству плетей. Их наказывал Комлев в один и тот же день. Васильев вынес все наказание сполна и остался неискалеченным. Губаря после 48-го удара в бесчувственном состоянии отнесли в лазарет, и через три дня он умер. Он был простеган до пахов. Образовалось омертвение.
Я спрашивал у Комлева, правда ли, что он получил пятнадцать рублей за то, чтобы забить насмерть Губаря.
Старый палач не ответил ни "да", ни "нет", он сказал только:
- Что ж, я человек бедный!
И, помолчав немного, привел все извиняющую причину.
- Сакалин!
Мне рассказывал врач, который, по обязанностям службы, присутствовал при этом страшном наказании.
Комлев явился, чтобы "порешить" человека, и рисовался и позировал. Он вообще немножко "романтик" и любил порисоваться во время "дела". Он явился в красной рубахе, черном фартуке, в какой-то, им самим сочиненной, особой черной шапке.
Приготовляясь наносить удары, он поднялся на цыпочки, чтобы казаться выше. С хмурым, вечно угрюмым лицом, со слезящимися мрачными глазами и воспаленными веками, маленький, жилистый, мускулистый, он, действительно, должен был быть страшен и отвратителен.
- Уж одна торжественность Комлева говорила, что "что-то" произойдет особенное! - рассказывал мне врач. - Он так гаркнул свое традиционное "поддержись", перед тем, как нанести первый удар, что я задрожал и отвернулся.
Комлев "клал" удары не торопясь, с расстановкой, "реже", "крепче", чтобы наказуемый "прочувствовал" каждый удар.
- Чаще! Скорей! - несколько раз кричал доктор.
Чаще не так мучительно. Ошеломленный человек не успевает перечувствовать каждый удар в отдельности.
Но Комлев не торопился... После 48 удара Губарь был "готов".
- Но и 48 таких ударов выдержать. Что за богатырь был!
- После этого на меня напал страх-с, - рассказывал Васильев.
- После наказания?
- Нет-с, не от наказания, а оттого, что я ел. Такой страх напал, света боялся.
Васильев сошел с ума. Его охватил ужас. Он заболел манией преследования в самой бурной форме.
Он не спал ночей, уверяя, что слышит, как арестанты сговариваются его убить и самого съесть. Когда его посадили за буйство в карцер, он отломал доску от стены и так - двенадцать часов подряд простоял на нарах, не меняя позы, с высоко поднятой над головой доской, крича диким голосом:
- Не дамся! Убью, кто войдет!
И никто не решался подступиться к разъярившемуся Геркулесу. Его взяли как-то хитростью и поместили в лазарет. Там он отказывался принимать пищу, говоря, что доктор хочет его отравить, и, наконец, в один ужасный день бежал. Поистине ужасный день: целый месяц Васильева не могли поймать, и это был ужасный месяц для почтенного, любимого за гуманность всею каторгою врача Н. С. Лобаса. Целый месяц Васильев рыскал где-то кругом, ища случая встретить и убить врача. Целый месяц домашние господина Лобаса трепетали, когда он выходил из дома.
Наконец безумного поймали, под наблюдением того же господина Лобаса он оправился, успокоился и теперь, если кого любит Васильев, так это господина Лобаса.
- Вот до чего страх напал, - Николая Степановича хотел убить! рассказывал Васильев. - Тяжко мне!
Колосков не сознается "посторонним", Васильев рассказывает, как ел человеческое мясо, - потому Васильев пользуется большей известностью, как "людоед".
- Всякий, кто приедет, сейчас на меня смотреть. Смотрят все... Бежал бы.
К концу беседы Васильев начал все сильнее и сильнее волноваться.
- Бежал бы. А то как человек подходит, так и смотрит: "Ты тело ел?" А чего смотреть! Разве я один? Сколько есть, которые в бегах убивали и ели. Да молчат!
Каторга говорит, что в кандальной тюрьме не мало таких, которые в бегах питались с голоду мясом убитых или умерших товарищей.
Мне показывали несколько таких, которые винились каторге, а один из них, на которого все указывали, что он ел мясо умершего от изнурения товарища, когда я спросил его, правду ли про него говорят, отвечал мне:
- Все одно птицы склюют. А человеку не помирать же!
Каторжанка баронесса Геймбрук
Это одно из самых тоскливых моих сахалинских воспоминаний.
- Баронесса? Баронесса у нас булки печет, уроки дает и платья шьет! говорили мне в селении Рыковском.
На пороге избы меня встретила высокая, худая женщина с умными, выразительными глазами. Скольких лет? Право, трудно определить лета женщины в каторге. Сахалин, отнимая у человека все, что есть хорошего, прежде всего отнимает молодость, а потом здоровье.
Я представился.
- Баронесса Геймбрук! - ответила она, подчеркивая титул, которого лишена.
"Дело баронессы Геймбрук, обвиняемой в поджоге", наделало очень большого шума в Петербурге. Это был "громкий" и "знаменитый" процесс.
В истории женского образования в России имя баронессы Геймбрук займет скромное, но все же видное место. Ей принадлежит инициатива устройства женского профессионального образования в России; она была первой, открывшей женскую профессиональную школу.
Отлично образованная, принадлежавшая к хорошему кругу, имевшая очень влиятельное родство, но не имевшая средств к жизни, молодая женщина с увлечением отдалась мысли:
- Надо научить женщину жить своим трудом. Вооружить ее на борьбу за существование.
Дело шло хорошо. Баронесса работала, учила работать других, перебивалась, сводила концы с концами.
- Скучно только одной было! - с грустной улыбкой вспоминает она. Работаешь, работаешь, кипишь в деле, а останешься одна, такое полное одиночество. Ни одной близкой души. Родня... Но родня смотрела с недоверием, даже стеснялись моими "затеями"...
Она познакомилась с каким-то отставным военным. Они понравились друг другу, потом полюбили, возникла "связь". Пошли "разговоры".
- Ужасно неудобно! И перед родными неловко и, наконец, как начальнице школы...
Надо было венчаться. Он тоже только об этом и думал. Но у него были запутаны, расстроены дела, ему нужно было от кого-то откупиться, - денег не было.
- Знаешь что, - сказал он ей однажды, - у нас есть исход. Страховые премии за твою обстановку. Если с умом поджечь...
- Ты с ума сошел!
- Никто не узнает. Ты даже будешь ни при чем. Дай только согласие. Без тебя все будет сделано. У меня есть такой человечек...
Она протестовала. Он убеждал, что "разве мало в Петербурге так делают", что "риску никакого", что "человечку" уж не впервой, что "человечек" знает, как устроить:
- Ты себе уедешь в театр. Ты будешь ни при чем.
В конце-концов он предложил на выбор:
- Другого выхода, ты знаешь, нет. Так наша связь продолжаться не может. Значит, либо согласиться на такую комбинацию, либо между нами все должно быть кончено.
Умолял, заклинал ее их любовью.
Она согласилась:
- Хорошо. Делай.
Однажды она поехала в театр, вернулась и застала у себя в квартире пожар.
Возникло подозрение, выяснился поджог. Баронессу Геймбрук и ее "любовника" арестовали и посадили в дом предварительного заключения. Там они каким-то образом нашли возможность обменяться записками.
Дело в суде длилось два дня. Оправдание баронессы Геймбрук было несомненно. Улик, что она знала о готовящемся поджоге, не было никаких.
Однажды во время перерыва ее соучастник обратился к баронессе с вопросом:
- Если меня сошлют, пойдешь за мной в Сибирь?
- Вот еще! Очень надо!
- "Так-таки этими словами и сказала! - говорит она. - Так, знаете, из озорства из какого-то. Вот, мол, тебе! Я же за то, что твои дела были запутаны, и страдать теперь должна!"
- Не пойдешь? Хорошо же!
Он передал суду записку, которую она переслала ему в дом предварительного заключения:
"Если следователь скажет тебе, будто я созналась, - не верь. Я ни в чем не созналась, не сознавайся и ты".
Сомнений не было. Оба были обвинены.
- Подлец! Зачем ты это сделал? - спросила она в перерыве после вердикта присяжных.
- Теперь я, по крайней мере, знаю, что ты другому принадлежать не будешь. Вместе пойдем, вместе будем!
Его послали в каторгу в Сибирь, ее - на Сахалин.
В посту Дуэ пришли в решительное недоумение:
- Что делать с "каторжницей-баронессой"?
В "сожительницы" к поселенцу идти не хочет:
- Я сослана в каторгу, а не для этого!
Пробовали некоторые из господ служащих взять ее к себе в "прислуги".
Но при первом ласковом жесте она отскакивает в сторону:
- Вы можете заставлять меня работать, но этого заставлять вы меня не можете.
Женских тюрем нет.
Насильно отдать в сожительство:
