Александр Бойм - Летние истории
Но только после того как в Вене, в тишайшей Вене, трое озверелых арабов, отнимая последние четыреста шиллингов, сломали ему нос, он наконец понял — это судьба.
Собственно, "его били" не вполне верно. Со временем Страдзинский приобрел известный навык, что важно, и уверенность, что гораздо важнее, и нередко выходил из потасовок победителем.
Вот и сейчас он раздумывал: а не заехать ли попросту здоровяку?
Он, судя по всему, был вожаком, и удачный апперкот мог избавить Рому от дальнейшего: а мог и не избавить.
— Нету больше, — ответил он и тут же подумал, что звучало, пожалуй, грубовато.
— Извините, — огорченно бросил крепыш, отходя.
Илья, выплывший из дискотеки, оправдывал свое отсутствие жизнерадостным трёепом, на какой был большой мастер. Страдзинский, стараясь вспомнить имя, вглядывался в отведёенную ему девушку.
Она напоминала ему подружку, имевшую место года три назад, такую же хрупкую и сдержанную в движениях, но та была на голову ниже, и за ее негромкой сдержанностью таилось презрительное разочарование. Абсолютное равнодушие к окружающему придавало ей какую-то странную, извращенную сексуальность, притягивавшую Рому неодолимо.
Они прожили вместе полгода, после чего расстались очень тихо и дружелюбно. Ему даже казалось, будто она испытывала к нему нечто вроде легкой симпатии, несравнимой, впрочем, с теплым чувством, питаемым ею к своей собаке — огромной, тупой и злобной дворняге.
"Ну, похожи, и что? Ей же лет семнадцать, не больше, а той было: Страдзинский зашевелил губами, зажимая пальцы, — двадцать три?.. двадцать четыре?.. во всяком случае, не меньше двадцати трех".
Черт, как же ее?.. Лена?.. Люда?..
Рома, подозвав таинственными пасами Илью, указал на нее глазами, Илья, нимало не заботясь о последствиях, громко ответил:
— Люба.
— Уже забыл, — улыбнулась она через плечо.
— Да я не об этом. Помню, конечно. Люба, а, если не секрет, сколько тебе?
— Девятнадцать.
— Да? Я думал меньше.
— Все так думают, мне даже как-то раз сигареты отказались продавать.
— Серьезно? Давно?
— Да нет, этой весной. Я так разозлилась, что даже за паспортом сбегала.
Вдоль дороги, по пояс в тумане, стояли удобными ориентирами взметнувшиеся в последние годы особняки.
":знаешь, напротив того, четырехэтажного, с готическими башенками".
По мере приближения петляющей дороги к дому нарастало романтичное оживление, вдохновляемое Ильей. Роме оставалось только бросать поддерживающие реплики, но, несмотря на это, он отчего-то не ощущал себя в роли второго плана, может быть, от искусства Ильи, а может, и от общего усталого добродушия.
— Рома, — вдруг, обратился он к Страдзинскому, кивая головой на свою подружку, — интересная фактура, правда?
Рома, с видом знатока "фактуры", опустил набок голову, сдержанно изображая интерес и удивляясь Илье, перешедшему к таким дешевым приемам.
— Да, в самом деле: — начал он и осекся.
"Черт, как же я не заметил", — на него смотрел лик богородицы равнодушная доброта с повернутыми внутрь глазами. Страдзинский всегда полагал такие лица выдумкой богомазов, традицией, чем угодно, но только не человеческими лицами.
Такое вторжения выдуманного в реальное заставила его задуматься: может быть, вся евангельская история, подразумеваемая как нравственно-филосовски-эстетическая метафора, происходила в самом деле? Если бывают такие лица, то почему бы не случиться и остальному?
Но тут, решив, что хватил, пожалуй, слишком далеко, ушел по касательной:
"А если и не было? что с того?
Главное — могло быть. В самом деле, кто более реален: Раскольников, которого я понимаю больше, чем Илью, или случайный сосед в трамвае?"
От несуществующего соседа его отвлек крепко стоящий на земле Илья.
— Барышни, а что если нам продолжить веселье? Можно зайти ко мне, посидеть: Вы спать не хотите?
Его барышня, Маша или как там ее, скомкав свое библейское лицо, неуверенно, но утвердительно мялась, бросая красноречивые взгляды на Любу.
— Ребята, может, лучше завтра? — вопросительно приподняла подбородок Люба.
— Да уж давно завтра, — Страдзинский указал улыбкой на свою глубокую порядочность и полную безопасность.
— Девчонки будут волноваться: ну и вообще:
Несмотря на неуверенность позиции, дальнейшие уговоры не дали нечего, и спустя пять минут, когда настойчивость грозила обернуться непристойностью назойливости, молодые люди, окунувшись в плохо скрытое разочарование, двинулись провожать их домой.
Прощание было долгим. Илья отводил Машу в сторону, говорил ей слова и целовал, но явно безуспешно. Рома уже понял, что ничем это сегодня не кончится, и хотел только одного — спать. Он стоял, обнявшись с Любой, беседуя полушепотом, когда она вдруг неуверенно спросила:
— А я тебе нравлюсь?
Он ответил так, как только и можно ответить на такой вопрос, ощущая разрушение с когдатошней подружкой аналогии.
IVОтойдя за несколько шагов от калитки, Илья обстоятельно закурил и, шутливо сверкнув злобными глазами, начал:
— Страдзинский! Ты — мудак! Ты сорвал мне:
— Ребята! — прервал его возглас.
Илья, собиравшийся сказать нечто вполне конфиденциальное, от неожиданности присел.
— Вы спать не хотите?
— Не-ет. — Уверенно протянули они хором, предвкушающе оскалясь.
— Погулять не хотите?
— Да-а.
Они гуляли. В небольших русских городках пошловатая идиома "гулять с кем-то"
наполняется конкретным и грозным звучанием.
Страдзинский, окончательно протрезвев, дозрел до верного прогноза и злился теперь бесперспективности, зато пьяненький Илья, питавший явственные и наивные грезы, повышал ему настроение.
Ветер, пронзающий и утренний балтийский ветер, продувавший насквозь ведущую к морю улицу, не впустил их на пляж. В сером свете лениво наползавшего дня волны набегали мутным киселем на коричневый песок.
— Боги, боги, и при луне мне нет покоя! — театрально провозгласил Светкин голос.
Вышагивая сценической походкой и горделиво подняв голову, она близилась к ним, держа под руку зрителя своей, даже превосходящей обычную, артистичности.
— Ужасно тесная штука этот мир.
Света внимательно посмотрела на говорившего, королевским движением приопустив вбок подбородок и вздернув брови; Страдзинский начал кусать губы, сдерживая веселье.
— Познакомьтесь, это Калью, — сказала она тоном светской леди, вынужденно представляющей четвертого мужа опустившимся друзьям детства.
Страдзинский, глубоко вдохнув, протянул руку. Калью, высоченный красавец-шатен лет двадцати опустил глаза и секунду непонимающе рассматривал руку с видом наследника престола, получившего предложение переехать из Букингемского дворца в однокомнатную "хрущовку". После чего, заметно снизойдя, сунул ему вялую ладошку.
Рома слегка разозлился, но развеселился все же больше.
— Вы обратили внимание, какие интересные краски сейчас на море? Так жаль, право, что у меня нет с собой ничего для работы. Не правда ли, обидно упускать подобную красоту? — спросила Света, аристократическим движением коснувшись кончиками пальцев тыльной стороны кисти Страдзинского.
— А мне вот нисколько не жаль, — заговорил Илья патетическим голосом. Когда я вижу подобную красоту, мне хочется только одного! — лишь знакомая и совсем не присущая ему серьезность выдавала его.
Он продолжил с надрывом:
— Только одного, спросить: почему, почему люди не летают как птицы!?
— Ну, это из "Чайки", — пренебрежительно повела плечами, злобно сверкнув взглядом, Света.
— У нас в Ревеле, — заговорил Калью с анекдотным акцентом, — Чехова теперь не ставят.
"Ну, столичная штучка, держись", — подумал Страдзинский, увидев огоньки, забегавшие в глазах Ильи. Тот явно забыл обо всем: о Свете, Роме и даже Маше.
— Боже мой! Не может быть! — все лицо Ильи светилось искренним интересом. — А что же теперь у вас ставят!?
Калью пыжился под градом вопросов. Назвав пару перевранных фамилий, он скис, но услужливый Илья пришел ему на помощь, сыпя именами только что придуманных авторов и названий пьес, он восхвалял каких-то лифляндских режиссеров, причем один из них (это Роман знал точно) был полным тезкой водителя автобуса Юрьевск-Ревель.
Страдзинский попробовал подыграть, но без особого успеха — соперничать было немыслимо, чего стоил один только "великий английский драматург Уильям Макобер", автор пьесы "Рeмбо уходит в небо". Правда, иногда Илья впадал в грубость: все же пьеса Маты Хари "Простак, или как он был баобабом" была перебором.
Но эти доверчивые чухонские глаза, этот важный вид, с каким слушал его Калью, кивая головой и вставляя мудрые замечания, могли спровоцировать и святого.
Чувствовалось, что театроведческие познания у него не залежатся, и множество людей получит наслаждение, выслушав его глубокие соображения о судьбе сегодняшнего театра.
