Игорь Черницкий - Ай эм эн экта !
В этот момент мы прошли барак и остановились. За его тыльной стеной пряталась от ветра чуть ли не целая рота стриженых ребят. Были они абсолютно голые и, когда увидели нас с Зиной, многие повернулись спиной, а кое-кто скрестил руки на причинном месте. Молоденький круглолицый лейтенант, единственный одетый человек среди этих розовых тел, выглядел нелепо, хоть и довольно ладно сидела на нем новенькая форма. Зина окинула всех хозяйским взглядом и повернулась, готовая уйти. Но тут подскочил лейтенант:
- Послушайте, ну когда же начнут? Я уж не знаю, как с солдатами, холодновато вот как бы им. Я уж и отжиматься их заставлял, и прыгать... Кросс же тут не побежишь в таком-то виде. Все забрали, понимаешь, из барака выгнали...
- Там женщины, - строго сказала Зина.
- Я понимаю... - кивнул лейтенант. - Но никто вообще ничего не знает. Что с нами будет?
- Как это не знает! - Зина вытаращила глаза. - Кому надо, тот знает. После обеда будет ликвидация: вас будут расстреливать и сжигать. Вот там,Зина махнула в сторону неказистого строения, - готовится декорация, так называемый "объект стерилизации".
- А как это? - робко улыбнулся лейтенант.
- Что "как"? - Зине, казалось, нравилось благодаря осведомленности демонстрировать собственное превосходство. - Вас приведут как бы на медосмотр. Тех, у кого чистая, гладкая кожа, будут отмечать краской, чтобы потом такую кожу содрать. Каждый будет вставать под планку, вроде бы рост мерить, а в это время из дырки в стене ему - пух! - в затылок и поволокли в разделочную комнату. Там вот сейчас краска высохнет: ее всю в красный цвет выкрасили. - Зина описала рукой несколько круговых движений.
- Но когда же это начнется? - взмолился лейтенант. - Нам бы хоть чуточку согреться.
- Я же сказала, после обеда.
Лейтенант развел руками:
- Так зачем же нас сейчас?..
Зина опустила глаза, выгнув дугами брови:
- Так режиссерская группа распорядилась. Это не мы, это итальянцы. Я им хотела чё-то там доказать, но они говорят, так лица будут позамученнее, как у настоящих пленных.
- Это уж точно, - усмехнулся лейтенант. - Но они же заболеют, этож первогодки.
- Ну, вы костерчик разведите, - посоветовала Зина.
- Из чего?! - почти вскричал лейтенант.
- Ой, не знаю, - сморщилась Зина. - Оно мне надо?
- Сейчас. Давайте соберем что-то, - вызвался я. - Есть же тут какой-нибудь строительный хлам.
- Да ни черта тут нет! - с досадой отвернулся лейтенант.
И тем не менее мы пошли собирать с ним хоть какие-нибудь дощечки и щепочки. За этим занятием застала меня Франческа, примчавшаяся в лагерь с различными поручениями от своего гениального папочки. Оказывается, неистовый Джакомо в это время руководил съемкой возле какого-то заброшенного железнодорожного полотна. Увидев меня, Франческа подошла, протянула мне руку и приветливо улыбнулась, обнажив крупные белые зубы:
- Буонджорно!
Улыбка у нее оказалась довольно обаятельная, что меня, запомнившего ее со дня знакомства черной и угрюмой, как римская легендарная волчица, немало удивило. На этот раз она мне показалась даже красивой, этакая Кармен, заставляющая взыграть мою приостуженную ранней осенью кровь.
- Комэ си трова куи? - спросила она, слегка прищурив черные глаза.
Я глупо улыбнулся и растерянно пожал плечами. Но тут выручила вовремя подскочившая переводчица:
- Как вам здесь нравится?
Я закивал, как глухонемой, и, плотно сжав губы, неожиданно сам для себя показал большой палац: дескать, все о'кей.
Франческа вместе с Зиной и переводчицей пробежала по лагерю, отдавая распоряжения, и, вернувшись к машине, кокетливо поманила меня рукой. Я подошел, она подтолкнула меня на заднее сиденье, плюхнулась рядом, и мы, помахав забеспокоившейся Зине, выехали за колючие ворота.
На пожелтевших от ржавчины и присыпанных киноснегом рельсах страдал одышкой паровоз. Будто доисторического зверя чудом реанимировали, и теперь, попавший в наши условия, он готов был разорваться от беспокойства и напряжения.
Доницетти что-то темпераментно объяснял возле телячьего вагона молодому актеру. Затем объявлялась съемка, он спешил к телемонитору, подключенному к камере, и, когда микроскопическая сцена была отснята, снова возвращался к актеру. Актер этот, как мне объяснили, и был как раз той самой восходящей голливудской звездой. Ужасно худой, в маленьких круглых очках, он не произвел на меня впечатления. Высокий, но нескладный, как метко говорят по-украински - нэзхграбный, какой-то весь как высохшая черная коряга, он, по-моему, нарочито выпячивал эту свою нелепость, излишне комиковал и вообще, как мне показалось, вел себя не очень-то органично, что для профессионала просто позорно, я даже подумал: звезда-то фальшивая. Но Доницетти, видно, был доволен. Впрочем, ведь у него в голове была уже вся картина, а я до сих пор даже не держал в руках сценария.
Франческа подвела ко мне консультанта по польской речи и опять мило улыбнулась. Надо сказать, что в машине она мне тоже всю дорогу недвусмысленно улыбалась, да к тому же изредка клала свою горячую руку на мое колено, отчего каждый раз у меня по телу пробегала легкая дрожь. Я же не дурак - все понял: пламенный вечер, а может быть, даже ночь мне обеспечены. Ах, Италия - родина неореализма! Может, и мне, скромному труженику поистлевшего ныне отечественного киноэкрана, удастся когда-нибудь согреться под твоим безоблачным небом. Укради меня, знойная Франческа! Ты волчица, я твой Маугли.
Так думал я, прохаживаясь среди многочисленных спецмашин киногруппы, и мои сексуально-меркантильные фантазии выдавала глуповатая улыбка.
Женщина, польский консультант, между тем настойчиво твердила мне в левое ухо:
- Пщекватка ест жнищчёна. Губиме... губиме чищнене. Машина капут.
Я механически повторял за ней эти шепелявые польские слова о том, что износилась какая-то там прокладка, и машина из-за этого теряет давление. Видимо, имелось в виду давление пара в паровозном котле. Все же внимание мое было привлечено чудесными, яркого окраса авто, предназначенными для удобной работы киноэкспедиции: словно диковинные огромные морские чудища выбрались из сказочной пучины и таинственно замерли, расположившись полукругом на таком обыденном нашем берегу.
- Пщекватка ест жнищчёна, - следуя за мной по пятам, шипела привязчивая добросовестная полька, а я все выписывал круги, любуясь серебристыми, в голубых разводах фургонами.
Вот камер-ваген - это для съемочной техники. Та-а-ак. Это тон-ваген передвижная студия звукозаписи. Ясно. А это что за ковчег на колесах? Понятно. Эдак они свет перевозят. Тэ-э-экс, это что у них? Судя по зеркалам, пускающим зайчиков из окон, фургон этот предназначен для актеров, гримерная. Слышно, как вода там плещется. Душ! Эко умеют устраиваться! Не то что мы, грешные. Ну, это, понятно, ресторан. Поднята и закреплена, как козырек над стойкой бара, задняя стенка фургона. Внутри горит портативная газовая плита. Бармен устанавливает на площадке вокруг этой машины, груженной провиантом, пластмассовые белые кресла, круглые столы и большущие красные зонты над ними. Я ускорил шаг: прочь от сводящих меня с ума вкусных запахов специй и шкворчащего свежего мяса. Стоп! За серебристой стенкой опять вода журчит. Слив сработал. Неужели передвижной туалет? Ну, это ва-а-а-ще-е!
Видимо, почувствовав мою устремленность к запретной цели, полька схватила меня за рукав. Я прекрасно понимал, что серебристый автогальюн предназначен исключительно для итальянцев, наш удел - удобрять отечество, кротко пряча свои заголенные зады в близлежащих куцых осенних кустиках. Но как велико было мое желание! Нет, друг "Самсунг", не только справить естественную нужду, но подняться, прости за высокий штиль, к вершинам цивилизации, вкусить, так сказать, плоды свободной западной культуры. И я поднялся! Прошипев: "Пщекватка ест жнищчёна", я вырвался из цепкой лапки дотошной польки и уверенно, чтобы не сказать "нагло", простучал своими разбитыми кроссовками по металлическому трапу вожделенного фургона.
О, друг "Самсунг", опять я окунаюсь в эту фекальную тему! И ты смеешься надо мной, смеешься, я знаю, холодно поблескивая своим протертым от пыли экранным стеклом. Вероятно, тебе, заграничному, трудно это понять. А я понимаю так: отбросив ханжество, следует признать - общественный гальюн визитная карточка любого государства, отражение культуры нации, общественного строя, если хочешь. Я у одного замечательного современного писателя недавно прочитал, что, если бы коммуняки предоставили нам своевременно кока-колу, СССР бы не развалился. Может, и так. Но только, по-моему, им, этим долбаным коммунякам, нужно было еще поспешить избавить нас от повсеместного общественного чугунного очка, на котором мы все поочередно восседали орлами, от натуги надувая щеки. Пацаном я вообще стеснялся в школьный туалет ходить: там эти самые чугунные дыры были расположены густо в один ряд, без какой-либо перегородки, так что колено близ сидящего однокашника время от времени касалось твоего колена, ощутимо напоминая, что всевидящее, всепроникающее общественное око зрит на тебя и здесь, с высот социалистического коллективного сознания. Такие туалеты еще во времена Помпеи для рабов строили. Вот Союз наш и рухнул, как Помпеи, вместе со своими вонючими общественными сортирами. Эти зэковские очки близорукость Советской власти. Эх, да разве только это! Впрочем, не будем: к чему этот словесный понос? Прошлое легко ругать, легко и безопасно и как бы разрядка задроченному народу, который вообще уже ни хрена не понимает, куда ведут его прежние кормчие, ныне обернувшиеся реформаторами. Поругал и... с облегчением вас!
