Николай Каронин-Петропавловский - Снизу вверх
Всегда онъ выглядѣлъ спокойно; работалъ безропотно и съ большимъ чувствомъ; хлѣбъ ѣлъ радостно и также съ чувствомъ, громко благодаря Бога до и послѣ незамысловатой ѣды. Настроеніе его всегда было легкое; казалось, на душѣ его всегда было тихо и свѣтло. Ни съ кѣмъ онъ не ругался, самыя ругательства выходили у него ласкательными. Михайло невольно переставалъ дичиться и питать злобу, когда работалъ подлѣ этого легкаго мужичка; не въ силахъ онъ былъ сказать грубость, когда Сема обращался къ нему съ какими-нибудь словами. А обращался Сема безпрестанно, видимо, скучая отъ безмолвія; если не съ кѣмъ ему было перекинуться словомъ, онъ разговаривалъ съ кирпичами. Достаточно было Михайлѣ коротко отвѣтить, чтобы вызвать у Семы цѣлую рѣчь. Грубое, но все же юношеское сердце Михайлы не могло устоять противъ этой душевной легкости.
Сема былъ услужливъ. Въ первый же день онъ предложилъ Михайлѣ постель, то-есть удобный уголь, набитый соломой и закрытый со всѣхъ сторонъ отъ вѣтровъ. Всѣ рабочіе въ повалку спали на заднемъ дворѣ купца, и Сема тамъ же почивалъ, выбравъ только удобный уголокъ. Но, завладѣвъ имъ, онъ совѣстился безраздѣльно обладать такимъ благополучіемъ и пригласилъ спать съ собой Лунина.
Но, помимо душевной легкости, Михайло потому еще сталъ снисходительно относиться къ Семѣ, что онъ былъ положительно интересенъ. Онъ прошелъ Русь, кажется, вдоль и поперекъ. То и дѣло въ разговорѣ онъ вставлялъ такія выраженія: «Когда я былъ въ Крыму, о ту пору вотъ какой произошелъ случай»… Или скажетъ: «Жилъ я, прямо тебѣ сказать, на Кавказѣ въ ту пору»… Михайло сначала поражался этими заявленіями Семы и съ удивленіемъ переспрашивалъ:
— Да развѣ ты былъ на Кавказѣ?
— А то какже. Мы тамъ, въ эфтомъ Кавказѣ, почитай, съ полгода жили, — отвѣчалъ Сема, самъ нисколько не удивляясь своей перелетной жизни.
Ближе познакомившись съ нимъ, Михайло пересталъ восклицать; онъ убѣдился, что Сема вездѣ побывалъ, даже въ такихъ мѣстахъ, который Лунину по имени были неизвѣстны.
Михайло съ живѣйшимъ любопытствомъ слушалъ разсказы про неизвѣстныя страны.
Происходило это въ послѣднее время жизни Семиной, какъ самъ же онъ разсказывалъ, очень просто. По Руси ходятъ тысячи жаждущихъ работы, разоренныхъ у себя дома и ищущихъ пищи на сторонѣ. Ходятъ эти толпы всюду, откуда только пахнетъ заработкомъ, ходятъ чутьемъ, на авось, безъ географіи, по слуху. Пронесется темный слухъ, что въ такой-то сторонѣ хорошій урожай, и тысячныя толпы двигаются туда, побираясь дорогой именемъ Христа, но упорно и безостановочно направляясь къ сказанной палестинѣ, какъ пилигриммы ходили въ Іерусалимъ. Но въ этой сторонѣ часто оказывалась такая же недостача, какъ и въ той, откуда они начали странствіе. «Наврали», — говорятъ имъ мѣстные обыватели палестины. И толпы проваливаютъ еще на тысячу верстъ въ другую палестину, гдѣ, по слухамъ, заработокъ есть; проваливаютъ потому только, что имъ «наврали». «И шагаютъ они въ синюю даль»…
Такимъ же способомъ и Сема шагалъ. Онъ былъ преимущественно человѣкъ толпы. Только въ толпѣ, въ кучѣ, онъ чувствовалъ себя спокойно. Когда толпа двигалась, и онъ двигался, а если толпа останавливалась, и онъ останавливался. Онъ дѣлалъ, жилъ, ходилъ, работалъ, какъ люди. Еслибы эта ощупью двигающаяся толпа полѣзла въ огонь или въ воду, то и Сема полѣзъ бы и не задумался бы сгорѣть или утонуть. Собственной жизни у него не было. Онъ только тогда и сознавалъ, что существуетъ, когда затирался въ кучу, съ которой у него было одно сердце, одни нервы, одна голова. Ему всецѣло принадлежало только туловище. И вотъ когда, по какой-либо несчастной случайности, онъ лишался сообщества и оставался туловищемъ безъ сердца, мозга и нервовъ, то пропадалъ пропадомъ. Онъ терялся, не зная, какъ съ собой поступать. Поэтому въ одиночествѣ съ нимъ всегда совершались чрезвычайныя происшествія. То онъ въ помойную яму упадетъ, то его посадятъ, по неизвѣстной ему причинѣ, въ чижовку, откуда выталкиваютъ также безъ объясненія причинъ. Разъ онъ такъ потерялся, что залѣзъ, не зная самъ какъ, въ острогъ. Это вышло страшно нелѣпо. Онъ схватилъ пару калачей у торговки и былъ пойманъ. Рѣшительно нельзя сказать, что у него былъ злой умыселъ стащить калачи; онъ самъ не зналъ, какъ это случилось. Дѣло, однако, было названо «грабежомъ съ насиліемъ», потому что взялъ калачи онъ днемъ, при стеченіи базарной публики, а когда торговка кинулась отнимать у него свою собственность, онъ ожесточенно, до послѣдней крайности отбивался. Зачѣмъ онъ все это продѣлалъ и было-ли у него намѣреніе попасть въ острогъ, какъ это дѣлаютъ многіе, чтобы имѣть теплое мѣсто и кусокъ, онъ тоже не зналъ и не могъ объяснить слѣдователю. Впрочемъ, просидѣлъ онъ не долго. Слѣдователь, на первомъ же допросѣ, послѣ нелѣпаго разсказа Семы, задумчиво посмотрѣлъ на лицо сидящаго передъ нимъ разбойника и отдалъ приказъ выпроводить немедленно его изъ острога.
Такъ Сема и ходилъ съ толпой. Такъ онъ попалъ въ Крымъ, идя за людьми, которые прослышали, что тамъ хорошіе заработки, но въ Крыму въ это время была филоксера, гессенская муха и проч., такъ что толпа двинулась обратнымъ путемъ, питаясь по дорогѣ подаяніемъ, а вмѣстѣ со всѣми тѣмъ же способомъ шелъ и Сема, не видѣвшій въ этомъ ничего необыкновеннаго. Что касается Сибири и Кавказа, то Сема побывалъ въ нихъ въ качествѣ переселенца. Переселялся онъ два раза. Въ Сибири (собственно въ Оренбургѣ) онъ потерялъ лошадь, которая сдохла, на Кавказѣ же потерялъ троихъ дѣтей, которыя умерли отъ дизентеріи. Вотъ и все.
Одинъ разъ, въ свободную минуту, Михайло подробно разспросилъ Сему о видѣнныхъ имъ странахъ, а также о томъ, какъ тамъ живется.
— Что-то я запамятовалъ… былъ ты въ Москвѣ? — спрасилъ Дунинъ.
— Въ Москвѣ я бывалъ, — отвѣчалъ Сема.
— Что же тамъ, какъ жить?
— Въ Москвѣ ничего… Тамъ, милый мой, рупь за день получишь. Въ Москвѣ большія деньги.
Сема говорилъ серьезно.
— Отчего же ты тамъ не остался?
— Да такъ… не вышло дѣло… бѣда чистая вышла!
— Какая бѣда?
— Да такъ ужь… одно слово, неспособно стало…
Сема готовъ былъ замолчать. Дѣло въ томъ, что именно въ Москвѣ онъ попалъ въ помойную яму, едва не утонувъ въ ней. Онъ тогда жилъ тамъ одиноко и, понятно, не любилъ разсказывать о тогдашней страшной жизни.
— Ну, а въ Сибири какъ? — интересовался Михайло.
— Въ Сибири, разсказываютъ, ладно; хлѣбъ, слышь, тамъ ни почемъ, сколько хочешь, дѣвать некуда; очень хорошо!
— Да ты самъ въ Сибири-то былъ?
— Мы до Сибири не доѣхали, съ Оленбурха вернулись.
— Зачѣмъ же вернулись? — удивился Михайло.
— Кто его знаетъ… видишь-ли, какъ оно вышло. Пріѣзжаемъ мы въ Оленбурхъ — сейчасъ начальство. Спрашиваетъ: «Есть документъ у васъ, ребята?» — «Документъ у насъ вотъ». Напримѣръ, подаемъ. «Это, говоритъ, не тотъ документъ». Ну, а мы почемъ знаемъ, тотъ или не тотъ? «А куда вы идете?» — говоритъ начальство. — «Идемъ мы, говоримъ, на новыя мѣста». — «Дураки вы глупые, вѣдь новыхъ мѣстъ мало ли тамъ? Въ которое же вы идете, въ какую губернію?» — спрашиваетъ. А мы не знаемъ, въ какую губернію… Вотъ оно дѣло какое! Стояли стояли мы у города, хлопотали, хлопотали — все ничего; рѣшенія намъ нѣту. Въ ту пору пала у меня лошадь, и у другихъ ребятъ лошади стали падать. Чума, вишь, ходила въ городѣ. Думали, думали мы, да и воперли назадъ.
— Дураки вы и вышли! Какъже можно безъ документа и не знамши куда? Сами виноваты! — сердито замѣтилъ Михайло.
— Это вѣрно. Ну, да и начальство строго… Быть бы намъ теперь на новыхъ мѣстахъ, анъ оно вотъ… — возразилъ Сема задумчиво.
Дѣйствительно, нельзя разобрать, кто причина здѣсь. Вѣрно то, что «переселенцы», съ Семой включительно, не имѣли всѣхъ бумагъ отъ своей волости и деревни, и за то поплатились.
— На Кавказѣ-то, кажется, тоже былъ ты? — спросилъ Михайло снова.
— Какъ же, были. Съ полгода, чай, мы тамъ существовали.
— Что же хорошаго тамъ?
— На Кавказѣ? На Кавказѣ очень хорошо, — безъ запинки отвѣтилъ Сема.
— Такъ что же ты тамъ не жилъ? — ужь со злобой сказалъ Михайло. — Доѣхали-ли хоть до мѣста-то?
— Чуть-чуть не доѣхали. А потому, милый, не доѣхали, что хворь на насъ напала.
— Какъ хворь?
— Да такъ, хворь. Предсмертно намъ было…
Сема началъ волноваться.
— Я думаю, можно бы обождать. Хворь прошла бы, — съ недоумѣніемъ возразилъ Михайло.
— Нельзя! Невозможно! Мерли! — взволнованно произнесъ Сема.
— Какая же причина? — спросилъ Михайло, также волнуясь.
— Ботъ его знаетъ… Я думаю, все дѣло пошло отъ фрухты, не отъ чего больше. Оно видишь-ли какъ… Стояли мы станомъ. Ждали все, покуда насъ отведутъ на новыя мѣста. Пищи всякой въ Кавказѣ въ волю. Скота, хлѣба, особливо фрухты страсть сколько! Такъ вотъ оно изъ-за фрухты этой и вышелъ намъ капутъ. Фрухта дешевая. Бывало, на двѣ копѣйки полонъ подолъ насыпаютъ. Ну, мы и навались. Сейчасъ у насъ рѣзь въ животѣ, поносъ. Извѣстно, люди тощіе были, такъ брюхо-то и не беретъ. Стали у насъ малые ребята помирать; которые и мужики попадали. Глядѣли, глядѣли мы, и страхъ взялъ насъ. Вышло тутъ несогласіе, раздоръ: одни желали назадъ, другіе въ городѣ совѣтовали перемѣшкать, а третьи тянули на новыя мѣста. У меня въ ту пору всѣ трое ребятъ скончались. Да что ребята! самъ я черезъ великую силу отдохъ. А какъ отдохъ — Господи благослови, взялъ жену, да и давай Богъ ноги!… Ну его съ Кавказомъ!…
