Иван Подсвиров - Касатка
Приободрились и мои товарищи по несчастью. Мы наелись ежевики, обильно синевшей в зарослях, насобирали лежалых груш, испекли на поляне картошки, а затем напялили балаган, натаскали в него сена из копны, кем-то сметанной вблизи ручья и замаскированной валежником.
Ночью я спал тревожно; все мнилось: волк бродит, кружит возле балагана, выслеживает, с какой стороны подкрасться. Ветка шелохнется, треснет вверху, а я уж думаю: это рысь залезла на макушку вербы, притаилась и тоже дожидается своего часа. Перед утром, в кромешной тьме, гукал филин, и я лежал с открытыми глазами, прислушивался, когда он угомонится, проклятый, и чувствовал, что и другие не смыкают глаз, тоже знобит их, только никто не хочет признаться в страхе, все молчат и ворочаются в сене, томясь бессонницей.
Зато утром мы разлеглись, распластались на солнышке как убитые. На третий день мы приступили к резке прутьев, стали вить из них на больших раскидистых вербах гнезда, подобно сорочиным. Все-таки ночевать в них, высоко над землею, не так страшно, хотя, пожалуй, холоднее.
За этими приготовлениями к поднебесной жизни и застала нас Касатка. Переваливаясь с боку на бок, она медленно двигалась по лесной дороге, держа на плече коромысло с огромными пуками наломанной калины. Из поддетого в поясе запана выглядывала довольно внушительная краюха кукурузного чурека. Увидев ее, мы было кинулись врассыпную, но скоро сообразили, что это ни к чему, все равно тайна наша разгадана.
- Ух ты! Чижолая. На всю зиму наломала тетка калинки. Пироги с нею буду печь. Объеденье! - ни к кому не обращаясь, произнесла она вслух, осторожно приняла с плеча коромысло и опустила калину в траву. - Хочь передохну, душа колотится.
За нею водилась странность - иногда беседовать наедине с собою, и поэтому, выглядывая из-за веток, мы было уже засомневались, видела Касатка нас или нет, но тут она выпрямилась, обвела кусты и деревья насмешливым взором синих немигающих глаз, подняла их кверху и всплеснула руками:
- Батюшки мои, да тут у вас прямо рай. С божьими птичками спелись. Сорочат не вывели?
Вслед за этим она обобрала с подола своей заплатанной полотняной юбки прилепившиеся коричневые семена череды, села на прошлогоднюю муравьиную кочку и с выражением блаженства и покоя на лице протянула ноги, обутые в калоши. Безобманным мальчишеским чутьем мы угадали ее добродушно-снисходительное расположение к нам, выступили на поляну и стали перед нею в несколько виноватых позах. Она развязала узел запана - и что за чудо: сколько было в нем еды, от одного вида которой у нас потекли слюнки во рту! Малосольные, с пупырышками, огурцы, завернутые в лист лопуха пирожки с капустою, вареники в глиняной махотке! И вареная картошка, обжаренная с постным маслом, и даже мелко истолченная соль в бумажке... При этом изобилии невероятных лакомств, как по волшебству явившихся перед нами, я, помнится, до тошноты, до озноба испытал приступ настоящего голода, голова у меня закружилась, тело проняло дрожью, и я едва удержался на ногах, едва устоял, пока она расстелила на траве снятый запан, разложила на нем еду и разломила на равные куски хлеб.
- Сидайте, хлопчики, ешьте!
Мы накинулись на вареники и вмиг опорожнили махотку. Более ухватистые ребята оттеснили нерасторопного Матюшу, затолкали локтями, она заметила это, потянула его за рукав и усадила рядом с собою, сама выбрала ему пирожок и потрепала мягкие, как пух одуванчика, волосы:
- Матюша, тебя не обижают тут? Ты им не поддавайся. Ты же у нас вон какой герой, в мать. Она двух мужиков борола... Бледненький. Не простудился? Тут у вас сквозняки кругом, от ручья небось жучит по утрам.
- А мы в сено кутаемся, - уминая за обе щеки пирожок, простодушно отвечал Матюша.
- Сено вас не спасет. Морозы жахнут, что станете делать? Куда подадитесь? Да, хлопцы. Плохие ваши дела. Нашкодили и в кусты. Родители с ног сбиваются, ищут вас. Домой не надумали ворочаться?
- Не-е, была охота!
- Трепки боитесь? Так вы ж, ей-право, вынуждаете их. Вот у меня до се от вашего привета шишка не спала.
Пощупай, Матюша. - Она стянула с головы косынку, наклонилась к нему. Да не там ты водишь пальцами. Поближе к затылку веди. Вот тут. Ну?
- Ага, большая, - подтвердил Матюша.
- А вы все думаете, что тетка брешет. - Касатка потуже собрала в узел русые волосы и покрылась косынкою. - Я никогда напрасного слова не скажу. Зачем?
Брехать и без меня есть мастера. Болит, вражина, до се.
По ночам отдает, стреляет в ухо. Влепили тетке гостинец, чтоб помнила, дура, как на полуторках ездить.
Нам сделалось не по себе, мы разом перестали есть.
- Да вы не стесняйтесь, чего уж там, - сказала она. - Ешьте. Заживет, как на собаке. Я битая. Какнибудь перетерплю.
- Теть, мы больше не будем, - сказал Павел.
- Да я вижу, что не будете. Люди, хлопчики, один раз на белый свет рождаются, их жалеть надо. Вот был у меня муж Миша, Михаил Игнатович. Убили его на войне. Убили, и где я себе такого другого хорошего человека найду? - Касатка запнулась, вытерла пальцами повлажневшие глаза. - Нигде. Одна теперь кукую. Калину нонче ломаю, размечталась и думаю: кабы Миша вернулся, пришел на Касаут, вдвоем бы ее ломали. Не два пучка, а сразу четыре домой бы поволокли. Веселей бы шлось по камушкам... А вы калинку не трогаете? Подольстились бы, матерям принесли. Вертайтесь, хлопчики. Хватит вам бирюками рыскать.
- Дома нас прибьют, - сказал Павел.
- Не прибьют. Вы пообещайте, что больше не будете хулиганить. Я им передам. - Касатка оглядела нас, всех до одного, и таинственно, хитро подмигнула: - Я такое словечко замолвлю за вас, что они вмиг покорятся.
Мы дали обещание, и она сказала:
- Завтра я наведаюсь к вам с донесением. Вы не переживайте, тетка вас не выдаст.
- А если они обдурят... начнут пороть? - сомневался Павел.
- Тогда грець с ними! - весело объявила Касатка. - Бросим их. И я с вами подамся в лес, хочь побродяжничаю. Буду у вас за атаманшу. Правда что, с меня может выйти бедовая атаманша! Только раззадорь тетку - она покажет, на чем орехи растут. - Касатка, задорно сияя молодыми, чистыми глазами, подхихикнула в кулак.
Между тем мы управились с едою, и она, поднявшись с размятой кочки, отряхнула от крошек запан, подпоясалась им, сходила к ручью и вымыла махотку. Нам было жаль прощаться с нею. Павел услужливо подал ей коромысло с пучками калины, наивно восхитился:
- Теть, а вы помногу едите! Сколько всякой всячины наготовили себе.
- Ого, хлопцы! Меня прокормить трудно. Я буду прожорливой атаманшей.
Мы искренне поверили ей и засмеялись. Лишь много позднее дошло до меня, что Касатка, отправляясь в лес за калиной, надеялась встретиться с нами и наготовила еды для нас. Но тогда мы не догадались об этом. Ее появление возле нашего гнездовья с щедрым узлом казалось нам простой случайностью. На другой день она пришла и объявила, что родители прощают нам все грехи и пальцем нас не тронут, если мы к вечеру вернемся в хутор. Мы вовремя покончили с лесным бродяжничеством, потому что предутренние холода и постоянное ощущение голода изнурили нас, и мы чувствовали себя не вполне здоровыми. Мне и до сих пор неизвестно, как вела переговоры Касатка с родителями, что она говорила им, но никто из них не взялся за хворостину при нашем постыдном возвращении в хутор, никто не отругал нас как следует в тот скорбный вечер, даже скорая на расправу Дарья удержалась от соблазна.
...Далекие и зыбкие, как сон, дни. Неужели они были?
Был я, хлопец с вечными цыпками на ногах, стрелявший из самопала? Был Матюша в рваном кожушке, в брюках из шинельного сукна и в пилотке с рубиновой звездочкой?.. И вправду ли была грязь, тяжкая, непролазная и бесконечная грязь, по которой мы бежали вслепую, бежали изо всех сил, объятые недетским смертным страхом и уже, казалось, потерявшие всякую надежду выдраться, выбиться из ее всасывающей, вязкой и черной, как мгла, плоти?!
Я стоял на круче, глядел на Касаут и думал: что за дивная, неразгаданная сила уберегла нас, избавила от дурных привычек, осветлила сердца и отправила в мир на поиски счастья? Бесшабашного, казалось, никчемного Павла она сделала судовым механиком, известным на всей Балтике, Матюшу - председателем колхоза, другого посадила за штурвал сверхзвукового реактивного самолета и круто вывела в небо, из этого сотворила доброго плотника, да в придачу, чтоб ему не скучно тесалось и строгалось, облепила его толпою наследников. И опять в мыслях возникала Касатка в своем убогом наряде, в калошах на босу ногу; не спеша она расстилала запан по траве и мягко, трогательно, как не говорит ныне никто из молодых женщин, приглашала: "Сидайте, хлопчики.
Ешьте!"
Может быть, она и была частицей той животворной, осветляющей, спасительной силы.
Глава третья
МАТВЕЙ БОСОВ
Ровно в девять я уже в конторе. Девушка сегодня одета в шелковое платье с раскиданными по голубому гроздьями ягод и пучками полевых цветов. Прическа тоже новая: каштановые, довольно пышные волосы не заплетены, как вчера, в косицы, а собраны и перехвачены сзади лентой-дымком. Вид у нее далеко не служебный, с прежней гордой и вежливой предупредительностью она слегка кивает мне и объявляет:
