Людмила Бубнова - Стрела Голявкина
И вот мы с Юрой сидим на ступеньках крылечка на солнышке, а Голявкин ходит мимо нас и поливает свои огурцы. Угощает нас спелыми пупырчатыми плодами и снова громыхает серебристыми оцинкованными ведрами, достает воду из колодца, что прямо напротив крыльца.
Мы хрустим огурцами и читаем первую Юрину поэтическую книжку "Подслушанный разговор".
...У окошка мы сидим
И глядим наружу.
Шепчут листья: "Улетим!"
А ныряют в лужу.
Мне нравится "Листопад", печальные и поэтичные строки. Юре нравится, что мне нравится. Он смеется.
Он удивительно подвижный и доброжелательный, обо всем обстоятельно рассуждает и, как мне представляется, мудро.
Юра говорит:
- Видишь ли, Витя, с твоими гениальными рассказами тебе здесь торчать бесполезно, здесь тебе ходу не дадут. Надо переезжать в Москву. Там атмосфера живее, люди интереснее.
- Где мы там жить будем? Нам и здесь-то жить негде. А там что? говорит Голявкин.
Я говорю банальность:
- А говорят, талант везде пробьется.
- Кто это вам сказал? - говорит Юра. - Падет, как осенняя муха. Много их пропадает...
- Как осенние листья, - поправляю я. - "Шепчут листья: "Улетим!" А ныряют в лужу".
Ему понравилось, что символика его слов неожиданно пригодилась. Юра довольно улыбается.
- Здесь, Витя, ты будешь вечно прозябать. Тебе надо попасть в обойму. Есть более-менее устойчивая группа писателей - всегда на виду, на слуху.
- Мне сейчас некогда. У меня договор. Пора книгу в издательство сдавать, - говорит Голявкин.
- Я понимаю, - говорит Юра. - Ты все же почаще езди в Москву. Надо над этим думать...
Голявкину стало завидно, что я процитировала Юрино стихотворение. Оба же писатели, черт возьми! В ответ он прочитал отрывок из своего рассказа "Странное письмо". Решил, что к случаю подходит.
- Чайники, сковородки, лестницы, полотенца кладите в угол на радость всем. В обратном порядке вытаскивайте из угла. Лейте из леек в угол воду, вбивайте гвозди без промедленья и не морочьте мне голову...
Конечно, Голявкин приехал в Москву, встретился с Коринцом и они отправились в ЦДЛ. Вот тут-то Коринец и предпринял давно задуманную акцию: познакомить московских корифеев с гениальным ленинградцем Голявкиным. Надо же было когда-то вывести гения в люди.
Милый, добрый, щедрый Юра Коринец заказал на свои деньги хорошо накрытый большой стол, чтоб всем московским писателям, прохлаждавшимся в ЦДЛ, хватило места.
Официантки постарались на славу. Что только не было выставлено на стол! Красная и черная икра, розовая семга и белорыбица. Шашлык и бастурма. Разных сортов виноград и другие фрукты холмами возвышались в высоких вазах над хрусткой крахмальной скатертью. Водочка, коньячок и натуральная минеральная водичка "Боржоми".
Всех знаменитых позвали угощаться. Юрий Иосифович Коринец радостно поднялся во главе стола с наполненной рюмкой в руке. Сейчас он расскажет всем про замечательного, талантливого ленинградского писателя, которого стоит радушно принять в свои сплоченные ряды.
Тут обнаружилось: Голявкин куда-то делся. Ушел, не дождавшись представления.
Его искали, но не нашли.
Великолепный замысел был сорван...
Всю жизнь у Голявкина мода - уходить в самый нужный момент. Возможно, он чего-то боялся? Может, чувствовал себя будто под прицелом?
Когда позже мне пришлось многое взять на себя, я чувствовала себя именно так: скрытая недоброжелательность со всех сторон, всегдашняя корпоративность, не впускавшая остальных. И всегда в "остальных" остаешься.
Не за тем он, конечно, ехал в Москву, чтобы с помощью Коринца представляться. Но Юра ведь искренне желал добра. И рассердился на Голявкина не на шутку. Между ними произошла размолвка.
- Что же ты сбежал? - спросил Коринец на другой день.
- Я просто вышел, - ответил Голявкин.
- Ты ушел в самый неподходящий момент!
- В самый подходящий момент! - Голявкин рассмеялся.
- Что же ты смеешься? - злился Коринец.
- Потому что смешно.
Такой смех кого хочешь выведет из себя.
Коринец и прогнал его из своего дома.
13
Но москвичи все же очень трогательные, отзывчивые люди. Например, Юрий Нагибин пишет записку по поводу романа "Арфа и бокс":
"Дорогой Виктор! Роман гениален, но что мне с ним делать? Я убежден, что из него можно сделать первоклассное кино. Соваться ли мне с ним на "Мосфильм", или будут иные распоряжения? Звон я подыму, будь здоров, потому что, в самом деле, восхищен романом, но я хотел бы знать, какую реальную пользу могу принести. Напиши. Обнимаю. Юра".
Роман до сих пор не экранизирован. Будто автору до него нет дела. Не короткий рассказ, а длинная история неспокойной жизни. А вот в широкое дело его запустить - совсем другая история, которая могла бы состояться, но, увы...
В последующие десятилетия выживать творчески становилось все труднее. Но великолепные надписи на книгах, которыми писатели щедро одаривали друг друга, согревают душу и сейчас.
"Прославленному Виктору Голявкину - писателю, художнику, арфисту, боксеру - восхищенно и нежно. Юрий Нагибин".
Мы познакомились с Нагибиным однажды осенью. Или весной. Не помню точно. Мы были без пальто. В номер гостиницы "Европейская" сошлось много народу - знакомые и не знакомые мне молодые поэты. Все расселись в большой комнате и смотрели на рыжеволосую женщину, изящно присевшую на край полированного стола; в отличие от меня великолепно одетую. Во время чтения стихов одна из туфелек нечаянно спадала с ее стройной ноги и напедикюренные пальчики слепо ловили ее по кругу. А я старалась запрятать под стул подальше от глаз свои простецкие ботиночки, которые к тому же нестерпимо жали. При покупке не было выбора, пришлось брать что осталось. За стройность моих ножек я могла быть совершенно спокойна - обувка оставляла желать лучшего...
Время от времени в комнату входил Юрий Нагибин, плотный, среднего роста, с благородной сединой в волосах и с трубкой во рту. Он проходил через всю комнату взять зажигалку с маленького столика в дальнем углу, щелкал ею, раскуривал трубку и, попыхивая, красиво шел обратно, оставив зажигалку на столике, чтобы снова картинно вернуться.
По сути дела, он, участник войны, ветеран, известный писатель, был тут главный герой. А она - его главная героиня. Великолепная Белла Ахмадулина входила тогда в моду литературного мира. Оба они были ослепительными представителями московского литературного салона. На их фоне наши поэты выглядели явно с провинциальным налетом.
Впоследствии Нагибин говорил: "Я ездил тогда с Беллой".
Белла читала стихотворения сливочно-волнующим голосом. Пышная фигура, голос, - все притягивало взгляды. В романсовых стихотворениях чувствовалось стремление оторваться от банального "я тебя, а ты меня", но насколько решительным был отрыв, я не знаю. Мне тогда казалось, что литература должна быть глубже, мысль проще и отчетливее...
Мне нравились рассказы Нагибина, они буквально обволакивали бархатистой чувственностью фраз.
Евгений Калмановский (наш друг, писатель, критик, театровед) говорил со знанием дела о творчестве Нагибина: "Как писатель он хорошо начинал. "Зимний дуб", "Комаров" - неплохая литература. Но потом вдруг закрасивел".
Никто не знает, что НАДО капризной даме литературе в очередной момент: получит свое, проглотит - и снова давай-давай. Что ни делай - все мало!
Известно, на рассказах много не заработаешь. А Юрий Маркович любил жить широко и справно: квартира - что надо, дача - так с амурным фонтаном в саду, машина последней марки с наемным шофером. И жен у него перебывало немало. Все надо было как следует содержать. Зарабатывал он, конечно, не книгами, а сценариями, которые сразу делались лучшими советскими фильмами. Я вижу в этой деловитости особое мужское достоинство. А рассказы с нагибинским чувственным колоритом мне нравятся и сейчас.
14
Один энергичный читатель меня учил:
- Я знаю четырех достойных рассказчиков, вернее, для меня существуют: Чехов, Олеша, Шукшин и Голявкин!
- Великолепная четверка! Но почему так короток список?
- Я же сказал: для меня существуют...
- Я бы ваш список пополнила...
Но читателя позвали, он пошел дальше, а я не успела подобрать нужных слов, чтобы остановить его и продолжить разговор. Он был из другого, более молодого поколения, потому категоричен...
Про Чехова давно все известно. К нам в гости он не придет. С Олешей мы дружили, гуляли по Москве, разговаривали, остались надписи на книгах.
- Давайте, Виктор, напишем что-нибудь вместе с вами, заключим договор, получим аванс... - мечтательно говорил Юрий Карлович.
А в издательствах отвечали:
- С вами договор - пожалуйста. Но не с Олешей. Он со всеми заключает договоры, но от него не дождешься рукописи.
В таком случае хочется сказать фразой из Олеши: "Идите, покушайте синих груш!"
Рассказ Голявкина "Петлянье", между прочим, навеян встречами с Олешей и посвящен ему.
