Николай Гоголь - Повести
Я уверен, что Шиллера на другой день трясла страшная лихорадка, что он дрожал, как лист, ожидая с минуты на минуту прихода полиции; что он бы бог знает что дал, чтобы всё то, что происходило вчера, происходило во сне; но что было, того уже нельзя переменить.
Но ничто не могло сравниться с гневом и негодованием самого Пирогова. Губы его сохнули и дрожали от ярости при одной мысли об этом ужасном оскорблении. Он не находил достаточного мщения. Сибирь и плети казались ему весьма легким наказанием за это ужасное бесчестие и наглое самоуправство. [бесчестие и самоуправство. ] Он летел домой, чтобы оттуда прямо итти к генералу, описать [к генералу с тем чтобы описать] ему самыми разительными красками это положение. Он разом хотел подать и письменную просьбу в Главный штаб. Если же Главный штаб определит недостаточное наказание, тогда прямо в Государственный совет, а не то самому государю.
Но всё это как-то странно кончилось. По дороге он зашел в кондитерскую, съел два слоеных пирожка, прочитал кое-что из “Северной Пчелы” [прочитал Москов<ский Телеграф?>] и вышел уже не в столь гневном положении. Притом довольно приятный [Притом хор<оший>] прохладный вечер заставил его несколько далее пройтись по Невскому проспекту. К 9 часам он почти совершенно успокоился и нашел, что в воскресенье нехорошо беспокоить генерала [Далее начато: который может быть]. Притом он без сомнения куда-нибудь отозван, и потому он решился итти на вечер к одному правителю контрольной комиссии, где было очень приятное собрание многих чиновников и офицеров его корпуса, и там так хорошо отличился в мазурке, [десь он так хорошо танцовал] что привел в восторг не только дам, но даже и офицеров его полку. [Далее было: Странные события случаются в свете.]
“Дивно устроен свет наш! думал я, бредя третьего дня по Невскому проспекту и приводя на память эти два происшествия. [Далее было: Тот застрелился, другого высекли. Боже, как чудно устроен свет наш, как непостижимо играет нами судьба наша, одн<ому> дается всё] “Один им<еет>”, думал я, “всё разом <1 нрзб.>, другой <2 нрзб.>. Тот стреляется по своей воле, другого секут когда он вовсе этого не желает; тому судьба дает прекраснейших лошадей, и он равнодушно катается на них, вовсе не замечая красоты <их>, тогда как другой, которого всё сердце горит лошадиной любовью, идет пешком и довольствуется только тем, что пощелкивает языком, когда мимо его проводят рысака. Тот имеет отличного повара, но, к сожалению, такой маленькой рот, что больше двух кусков никак не может отправить; другой имеет рот с хороший чемодан и горло [и горло как широко<е?> <1 нрзб.>], что [Далее начато: было <2 нрзб.>] мог бы проглотить пушечное ядро, но, увы, должен довольствоваться каким-нибудь немецким обедом из картофеля. Как непостижимо играет судьба наша!”
Но страннее всего происшествия случаются на Невском проспекте [Далее было: Я никогда не гля<жу?>, я положил себе за правило никогда не глядеть на предметы, попадающиеся на Невском проспекте.]. Я всегда закутываюсь крепче своим плащом, когда всхожу на Невский проспект, и стараюсь вовсе не глядеть <на> встречающиеся предметы. [а. и стараюсь не глядеть <на> то, на что б. и стараюсь ~ предметы. Всё обман]
Не верьте ни в чем Невскому проспекту. Всё обман, мечта. Вы думаете, что этот господин очень богат, который идет в красиво сшитом сюртучке? — Ничуть не бывало. Он весь состоит из своего сюртучка и всегда ожидает несколько часов дома, покамест стирается его белье, потому что второй переменой он не обзавелся еще. Вы воображаете, что эти два господина, остановившиеся перед лютеранскою киркою, судят об ее архитектуре? — Совсем нет: они говорят о том и удивляются, как две вороны сели очень странным образом одна против другой [они сообщают друг другу как странно]
Вы воображаете, что этот господин в несколько истертом фраке, размахивающий [что этот господин раз<махивающий>] руками, говорит о вкусном обеде или о том, что жена бросила из окна шарик в вовсе незнакомого ему гвардейского офицера? — Ничуть не бывало: он доказывает, в чем состояла главная ошибка Лафайета. Вы воображаете, что эти дамы говорят <об> очень, очень смешном? Совсем нет: они для того шевелят губами с приятной улыбкою, что уверены во всей грациозности такого положения. Не заглядывайте в окна магазинов на сверкающую кучу [на весь этот] ослепительных безделок; они обольстительны, но пахнут страшным количеством ассигнаций. Еще боже вас сохрани, не заглядывайте дамам <?> под шляпки. [Далее начато: пусть] Как привлекательно ни развевайся вечером вдали плащ красавицы, я ни за что не пойду за нею любопытствовать. Всё обман… Мимо фонарей! скорее сколько можно проходите, и это еще счастье, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим маслом своим. — Он опасен необыкновенно, этот Невский проспект; опасен [он опасен] для кармана, для сердца, для всего; он во всякое время лжет, обольщает, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет и отделит белые и палевые стены домов. Но огни сделают его почти транспарантом, когда весь город превратился в гром и блеск, [когда] мириады карет валятся с мостов, мелькая фонарями; форейторы кричат и прыгают на лошадях. [форейторы кричат и прыгают. ] И когда сам демон зажигает ярко лампы [зажигает обольстительные <?> лампы] для того, чтобы всё [для того, чтобы там всё] показать не в настоящем виде.
HOC
I. ПЕРВОНАЧАЛЬНЫЙ НАБРОСОК
23 числа 1832-го года случилось в Петербурге необыкновенно-странное происшествие. Цирюльник, живущий в Вознесенской улице, Иван Иванович (фамилия его утратилась, по крайней мере на вывеске его изображен [даже на вывеске, на которой изображен] господин с намыленною бородою и подписью внизу: и кровь отворяют, выставлено [Далее начато: на этой вывеске написано вверху]: Иван Иванович, больше [и больше] ничего). Цирюльник, говорю, Иван Иванович, проснулся и натащил на себя запачканный фрак, которого воротник и клапаны испускали запах вовсе не похожий на амбре. Супруга Ивана Ивановича, которой имя [а. имени б. которой имя было какое-то] чрезвычайно трудное, начала вынимать из печки горячие хлебы. “А дай-ка я вместо кофию, да съем горячего хлебца”, сказал Иван Федорович. И хорошо, подумала про себя супруга, бывшая вовсе не прочь от <того>, чтобы самой выпить кофейник. Иван Федорович переломил хлеб и какое же было его изумление, когда он увидел сидящий там нос. Нос мужской, довольно крепкой [довольно прямой] и толстый… Изумление его решительно превзошло всякие границы, [Какие можно было положить границы его <изумлению>] когда он узнал, [увидел] что это был нос [что этот нос был] коллежского асессора Ковалева [Далее начато: он нико<гда>], — тот нос, который теребил во время бритья и упирался [на котором упирался] большим пальцем. Он не мог ошибиться: нос был [не мог не ошибиться, потому что нос был] полноват, с едва заметными тонкими [тонкими жилками] и самыми нежными жилками, потому что коллежский асессор любил после обеда выпить рюмку хорошего вина.
II. ПЕРВАЯ ПОЛНАЯ РЕДАКЦИЯ
Сего февраля 23 числа случилось в Петербурге необыкновенно-странное происшествие: цирюльник Иван Федорович, живущий на Вознесенском проспекте (фамилия его утрачена и даже на вывеске его, где изображен господин с намыленною щекою с надписью: “и кровь отворяют” [Далее было: ничего другого не напи<сано>] не выставлено никакой фамилии [Далее было: кроме Иван Федорович]). Цирюльник Иван Федорович проснулся [встал] довольно рано [Далее было: поворотился на своей кровати, привстал] и услышал запах горячего хлеба. Приподнявшись немного на кровате, он увидел, что супруга его, довольно почтенная дама, очень любившая пить кофий, вынимала [сажала в] из печи только что выпеченные хлебы. “Сегодня я, Парасковья Осиповна, не буду пить кофию”, сказал Иван Федорович, “а вместо того хочется мне съесть горячего хлебца с луком”. То-есть Иван Федорович хотел бы и того и другого, но знал, что двух вещей совершенно невозможно требовать, ибо Парасковья Осиповна очень не любила таких прихотей [не любила этого]. “Пусть дурак ест хлеб, мне же лучше”, подумала про себя супруга. [солидная супруга] “Останется [Мне оста<нется>] кофию лишняя порция”, и бросила один хлеб на стол. Иван Федорович для приличия надел сверх рубашки фрак и, усевшись перед столом, насыпал соль, приготовил две головки луку и взял в руки нож и, сделавши значительную мину, принялся резать хлеб. — Разрезавши хлеб на две половины, он поглядел в середину и к удивлению своему увидел что-то выглядыва<ющее?>, белевшее. Иван Федорович ковырнул ножем и пощупал пальцем: “холодное!”, сказал он сам про себя: “что бы это такое было?” Он засунул пальцы и вытащил довольно крепкой и мясистый нос… Вынувши его, он и руки опустил. Начал протирать глаза и щупать его, пальцем: нос, точно нос! и еще казалось как будто чей-то знакомый. Ужас изобразился в лице Ивана Федоровича. Но этот ужас был ничто против того негодования, которое овладело его супругою: “Где это ты, зверь, отрезал нос” закричала она с гневом. “Мошенник, пьяница [Далее начато: Разбойник на], я сама на тебя донесу полиции. Разбойник какой! Вот уже я от трех человек слышала, что ты во время бритья так теребишь за носы, что еле держатся”.
