Михаил Федотов - Иерусалимские хроники
И есть еще в Иерусалиме мелкие улочки типа царицы Шломцион, где находится Национальное страхование и Борису Федоровичу обещают дать солидную пенсию, как бывшему узнику Сиона, за которого он себя выдает, и улицы двух знаменитых еврейских учителей Гилеля и Шамая, где бывшие румыны содержат некошерный магазин деликатесов и магазин сексуальных принадлежностей, если кому нужно. Если вас там не знают в лицо, то вы вполне можете отовариться на пустой чек и подписать его именем любого из двух глав легендарного синедриона -- Гилелем или Шамаем -- на выбор. И это будет отличным примером спорности гилелевского принципа "прозбул", выводящегося из греческого "прос ваиле", по которому долги, обеспеченные судебным постановлением до юбилейного года, отпущению не подлежат, ибо они как бы уже взысканы и находятся "у брата твоего" только номинально. Есть еще один неплохой некошерный магазин на шоссе Иерусалим -- Рамалла, на повороте в Неве-Яков. Хозяин там -- подозрительный араб, и у него тоже в основном покупают русские, поэтому чеки он наотрез не принимает, но ассортимент у него неплохой. Есть свиной паштет "Синьора", венгерская колбаса твердого копчения "Герцель", есть сыр "Пармезан", любимый сыр пирата Бена Гана, икра есть всякая, но в основном искусственная, пропитанная немецкой пищевой краской. Еще есть каперсы национальной фасовки, довольно недорогие. Каперсы -- это маринованные нераспустившиеся бутоны с каких-то кустов, которые принято засовывать в анчоусы. Анчоусы Борис Федорович Усвяцов любит прямо до дрожи! Когда он их ест, он весь изгибается дугой и выставляет вбок короткий мизинец. Но он не верит, что каперсы тоже можно есть. Он говорит: "Какие каперсы? А я выковыриваю их, думаю, что это просто грязь!" Каперсами Бориса Федоровича угощал зубной врач-психопат из Тель-Авива, который сразу схватил Борю за половой член. Борис Федорович изумился, но это ему польстило. "Ты кого ко мне привез? -- сказал он. -- Ведь я же пожилой человек!"
Глава девятая
ТААМОН
Я сидел уже второй час в дешевом ресторанчике на улице Короля Георга Пятого и размышлял о жизни и смерти. Прежде всего я думаю, что смерть Габриэлова я мог предвидеть. И спрашиваю себя: взял бы я Габриэлова к себе, если бы я знал, что ему суждено так трагически погибнуть. И отвечаю себе, что "нет". Поразительная черствость, которой я не нахожу объяснений.
Если разобраться, то в Иерусалиме вообще очень мало людей, которых я взял бы к себе, если бы я даже знал, что их к завтрашнему утру замуруют в стену мормонского университета. Бориса Федоровича я бы взял, потому что я считаю себя его биографом, и кроме того он является моим народом, от которого я отторгнут. Но, конечно, это будет беспробудная пьянка, и я никогда больше не напишу ни единой строки.
Арьева с его печенью я бы тоже, пожалуй, неохотно, но взял, а вот Юру Милославского -- точно нет, хоть он уже три года сидел в православном монастыре и из-за монастырских стен безнадежно боролся с "Указом 512". И еще издателя Евгения Бараса (запомните эту фамилию), сволочь Аллу Русинек и профессора Димку Сигала, которого печатают в "Русской мысли", я бы не взял ни за что! Характерно, что все они как один из Москвы, и этот список москвичей можно еще продолжить!
Днем Арьев оставил мне записку, но в зале "Таамона" его не было. И вот я сидел и пытался вызвать в себе угрызения совести. Тогда, после кладбища, где мы были втроем: пьяный Усвяцов, я, Аркадий Ионович да еще шайка кладбищенских хасидов -- мы выпили с Аркадием Ионовичем и невесело помянули покойничка.
Ебена мать! -- задумчиво проговорил Аркадий Ионович. -- Говорил же я ему, бери с собой Шиллера, он тоже рвется за границу, и отваливайте через морские ворота или через Египет. Так нет! Боря, кстати: где Шиллер?
Может, сел? -- заплакал в ответ Борис Федорович. -- Какой, к черту, сел! Он только освободился.
Теперь Аркадий Ионович тоже исчез: мы подходили к его дверям каждый день, и Боря караулил его на автобусных станциях, но безрезультатно. В городе происходили чудеса.
Я не заметил, как меня развезло. Я сел спиною к выходу, чтобы меня не видели с улицы, положил руки на голову и постарался на несколько минут заснуть. Из знакомых в зале был Розенфельд, но он мне едва кивнул. Кто-то обещал Розенфельду новую ссуду на ресторан, и он снова стал немного важничать.
У Розенфельда была масса идей. Он был уверен, что русской интеллигенции в Святом городе обязательно нужен свой ресторан. Когда-то единственным оплотом русской культуры был книжный магазин Миллера. И вот там-то Розенфельд для начала открыл свое питейное заведение с русской кухней. Миллер с утра крутил русские пластинки, и сам Розенфельд, который к концу рабочего дня был уже сильно пьян, довольно хорошо пел блатные песни. Но продолжалось все это недолго: в результате этой затеи сам хозяин Миллер тоже совершенно не протрезвлялся. Вдобавок религиозный поэт Бориска (Барух) Камянов, окна которого выходили прямо на кухню Розенфельда, регулярно доносил в Национальное бюро, что в конце пятницы, когда во всем святом городе уже торжественно наступает шабат, в магазине Миллера продолжается безудержная пьянка. И бизнес закрыли. Миллер переехал на новое место, уже без еды, а Розенфельд открыл ресторан "Алые паруса". Но потом Розенфельда каким-то отвратительным образом подвели Галя и Фира, две очень толстые бабы из "Национального бюро" , которые зря пообещали ему большие ссуды, тут же его предал кто-то из соратников, одним словом, эти "Алые паруса" простояли не больше трех месяцев.
Открывая свой ресторан, Розенфельд говорил, что он преследует сразу три цели: сплочение рядов русских интеллектуалов, возрождение сионистской идеи, сильно уже дискредитированной Галей и Фирой, и, наконец, лично он считает, что открытие русского ресторана должно приблизить приход Мессии. Полных израильтян, индекс двести, Розенфельд пускал не дальше первого зала. А во втором зале у него стояли два главных столика: первый по важности для него самого и его ближайшей свиты, которая его впоследствии и предала, а второй -- для просто хороших знакомых, к которым он подходил в конце дня с гитарой и неизменно исполнял "Перепетую". Интеллектуалы действительно заходили и пили, но преимущественно в долг, приход Мессии затягивался, и "Алые паруса" приказали долго жить.
Как Розенфельд и опасался, большинство русских после этого стали пить по домам. Но существенная часть перекочевала в "щель", и он их тут караулил и некоторых даже поил на свои деньги, чтобы не растерять клиентуру. Это была страшная дыра.
Постоянный состав "Таамона" можно было разделить на три категории: на алкоголиков, на гомосексуалистов и на проституток. Причем проституция была представлена слабее всего. По-настоящему художественных натур тоже было мало. Правда, на стенах висели разные местные шедевры, и Миша Гробман подарил им бесплатно одну из своих довольно страшных рыб.
Пару раз приезжие барды устраивали тут свои концерты, и тогда по пригласительным билетам сюда набегало человек по двадцать университетских дам, они заказывали себе кофе с пирожными, за которыми приходилось посылать в соседнее кафе. Но в целом "Таамон" был демократичным и пристойным местом. Там даже бегал негр-официант, который умел говорить на идиш.
Я затянулся ментоловой сигаретой и совсем не ощутил вкуса ментола.
Я понял, что допился уже до такой степени, что организм перестал воспринимать ментол! И даже вспотел от напряжения. Я поднял голову от коньячной лужи на столе и все вспомнил.
Прямо передо мной за столиком сидел милый норвежец Бьорн со своей конопатой полькой. У него кончался срок визы, и он не хотел брать ее с собой в Норвегию, потому что она была кошатницей, а он не мог заснуть, когда на нем сидят кошки.
Слева зашуршал газетой израильский поэт-коммунист, ужасный дебил. А сзади какие-то люди говорили вполголоса по-русски: "Что это за ресторан такой? девок нельзя склеить... сидят три пришмандовки... начали вывозить вьетнамцев-лодочников... слышали анекдот? Трое евреев встречаются в Монте-Карло... миллионер приехал... русский из Конгресса... фанатик... зовет всех в Россию... сулит золотые горы..."
"Россию", "Россию" -- я не оборачивался. Я снова прикурил ментоловую сигарету и ясно все вспомнил. Я вспомнил, как ночью тебя вдруг подхватывает волна и ты можешь писать историческую прозу, а не только впитывать фольклор про Монте-Карло. Только нужно больше работать, меньше встречаться с русскими и постараться не пить каждый день.
Глава десятая
БОРИС ФЕДОРОВИЧ
Писатель, которому я завидую, прежде всего нормально питался. Он жил на маленьком уютном островке греческого архипелага, спал в теплой постели и жрал шашлык из молодой баранины. Это Плутарх. А тут зябко жить и зябко писать. Бумаги даже нормальной не купить -- пишешь черт знает на чем.
Когда я говорю, что завидую Плутарху, я имею в виду главные принципы, которые он ввел. Во-первых, это принцип парных биографий, связывающий судьбы в каждой паре вечной связью. Но еще существеннее другое: Плутарх был первым, кто начал создавать историографию на сравнении сынов Хама и Иафета.
