Максим Горький - Том 3. Рассказы 1896-1899
— Пойти взглянуть, как там дела-то? — сказал Исай и полез на бугор. За ним угрюмо двинулся земский начальник, потом я и купец. Мужичонка встал на четвереньки и тоже стал карабкаться на бугор. Когда мы взлезли на его вершину, то все сели там, мрачные, как вОроны. Пред нами аршинах в четырех расстояния и сажени на три ниже нас — широкой синевато-серой полосой лежала река, вся в морщинах, в язвах, в кочках мелко истертого льда. Лед покрывал ее, как болезненной коростой, и двигался медленно, но — несокрушимая сила была в его движении Скрипучий шорох стоял в воздухе, холодном и сыром.
— Кирилка! — позвал земский начальник.
Мужичонка вскочил на ноги и, стащив с головы шапку, согнулся пред земским так, точно подставлял ему свою голову на отсечение
— Что же — скоро?
— Не задержит, ваше благородье, сичас встанет… Изволите видеть, как прет? В этаком густом ходу не может он не встать… Там, на версту выше коса Как на нее навалит — так и готово дело. Вся штука в большой чке… ежели чка увязнет в воротах около косы — тут ему и препона! Тиснет ее в узину — она весь ход и задержит…
— Ну, ладно…
Мужик шлепнул губами и умолк.
— Нет, это чёрт знает что! — возмущенно заговорил земский. — Я же ведь говорил тебе, идиоту, — переправь две лодки на эту сторону, а? говорил?
— Говорили, это верно! — виновато ответил мужик
— Н-ну, а ты?
— Не успел, потому — тронулась она сразу…
— Болван! Нет, — обратился земский к Мамаеву, — эти ослы совершенно не могут понимать человеческого языка!
— Сказано — муж-жики-с, — любезно улыбаясь, прошипел Мамаев, — раса дикая… племя тупое. Но вот теперь будем ожидать от усердия земства и распространения им школ — просвещения и образованности…
— Школы — да! Читальни, фонари — прекрасно! Я понимаю это… но, однако, хотя я и не противник просвещения, как вы знаете, а все-таки ха-аро-ошая порка воспитывает быстрее и стоит дешевле… да-с! За розгу мужик не платит, а на просвещение с него шкуру дерут хуже, чем розгой драли. Пока просвещение только разоряет его, вот что… Я однако не говорю — не просвещайте, а говорю — пожалейте, подождите
— Совершенно так! — с удовольствием воскликнул купец. — Очень бы следовало подождать, потому что тяжело мужику по нынешним дням… недороды, болезни, слабость к вину — всё это, так сказать, под корень его сечет, а тут школы, читальни… Что с него взять при таком порядке? Совсем нечего с него взять, — уж поверьте мне!
— Вам это известно, Никита Павлыч, — убежденно, но вежливо сказал Исай и благочестиво вздохнул.
— Еще бы! Семнадцать лет хожу вокруг него. Я на счет учения так полагаю: ежели во благовремении, то оно может принести пользу всякому человеку… Но, ежели у меня в брюхе, извините, пусто, — ничему я учиться не пожелаю, кроме как воровству…
— Зачем вам учиться! — почтительно и ласково воскликнул Исай.
Мамаев взглянул на него и искривил губы.
— Вот мужик, — Кирилка! — позвал земский. — Вот мужик, — обратился он к нам с некоторой торжественностью на лице и в тоне, — это, рекомендую, недюжинный мужик, бестия, каких мало! Когда горел «Григорий», он, оборванец этот… собственноручно спас шестерых пассажиров, поздней осенью часа четыре кряду, рискуя жизнью, купался в воде, в бурю, ночью… Спас людей и скрылся… его ищут, хотят благодарить, хлопотать о медали… а он в это время ворует казенный лес и схвачен на месте преступления! Хороший хозяин, скуп, сноху вогнал во гроб, жена, старуха, бьет его поленом. Он пьяница и очень богомолен, поет на клиросе… Имеет хороший пчельник и при всем этом — вор! Паузилась тут баржа, он попался в краже трех мест изюму, — извольте видеть, какая фигура?
Все мы внимательно посмотрели на талантливого мужика. Он стоял пред нами, спрятав глаза, и шмыгал носом. Около его губ играли две морщинки, но губы были плотно сжаты, и лицо решительно ничего не выражало.
— И вот мы спросим его: Кирилка! Скажи — какая польза в грамоте, в школах?
Кирилка вздохнул, почмокал губами и не сказал ничего.
— Ну, вот ты грамотный, — строже заговорил земский, — ты должен знать лучше тебе жить оттого, что ты грамотный?
— Всяко бывает, — сказал Кирилка, наклоняя голову еще ниже.
— Да нет, все-таки — ты читаешь, ну, что же, какая польза от этого для тебя?
— Пользы, оно, конечно, нет, чтобы, значит, прямо взять ее… но ежели рассудить, то… учат, стало быть, в пользу это им…
— Кому — им?
— Учителям, стало быть… земству, значит, и вообще… начальству!..
— Дурак же ты! Тебе-то, тебе — есть польза?
— Это — как угодно, ваше благородие…
— Кому угодно?..
— Вам… значит, как вы начальник…
— Пошел прочь!
У земского концы усов вздрагивали и лицо покраснело.
— Вот видите, он ничего не сказал, но его ответ ясен. Нет, господа, прежде, чем учить мужика азбуке, нужно — дисциплинировать его!.. Он испорченный ребенок, да! но он и — почва! Вы понимаете?.. Основание пирамиды государственного строя… и вдруг — колеблется! Вы понимаете серьезность такого… э… в… беспорядка?
— Дело ясное, — сказал Мамаев. — И, действительно, следует укрепить…
Так как и я интересуюсь судьбой мужика, я тоже вступил в разговор, и скоро мы в четыре голоса горячо и озабоченно решали судьбу его. Истинное призвание каждого из нас — установлять правила поведения для наших ближних, и несправедливы те проповедники, которые упрекают нас в эгоизме, ибо в бескорыстном стремлении видеть людей лучшими мы всегда забываем о себе.
Мы спорили, а река, как огромная змея, ползла пред нами и терлась о берег своей холодной серой чешуей.
И наш разговор извивался змеей, раздраженной змеей, которая бросается из стороны в сторону в своем стремлении схватить то, что ей необходимо и что ускользает от нее. От нас ускользал предмет разговора — мужик. Кто он? Он сидел на песке недалеко от нас; он молчал, и лицо его было бесстрастно.
Мамаев говорил:
— Не-ет-с, он не глуп! Он даже о-очень не дурак… его довольно трудно объехать на кривой… Земский начальник раздражался:
— Я не говорю — глуп! я говорю — распущен! Поймите! Живет без должной опеки над ним, как несовершеннолетним, — вот в чем корень неурядиц его жизни…
— А я, с позволения сказать, полагаю так, что он — ничего! Божия тварь, как и все… Но — извините! обалдел он… от неустройства бытия своего лишился надежд…
Это говорил Исай, говорил голосом елейным и почтительным, сладко улыбаясь и вздыхая, его глазки робко щурились и не хотели смотреть прямо, а кила сотрясалась, точно в ней было много смеха, он желал вырваться на воздух и не смел. Я же утверждал, что мужик — просто голоден и что если бы дать ему вволю хорошей пищи, то он, наверное, исправится…
— Вы говорите — голоден? — раздраженно воскликнул земский. — Но, чёрт возьми, почему? Нужно понять, по-че-му он голоден? Почему, скажите ради бога, сорок. пятьдесят лет тому назад он не знал, что такое голод?
Я говорю… я… я вот сам голоден! Да, чёрт, в данную минуту, я сам, по его милости, голоден! А! Как это вам нравится? Я приказывал переправить сюда лодки и ждать меня… Приезжаю… Сидит Кирилка. Тьфу! Нет, это, я вам скажу, просто идиоты…
— Действительно, — очень бы приятно покушать! — меланхолически сказал Мамаев.
— Н-да, — вздохнул Исай…
И все мы, раздраженные спором, уже не раз сердито фыркавшие друг на друга, замолчали, объединенные желанием есть, и посмотрели на Кирилку, который под нашими взглядами передернул плечом и стал медленно стаскивать шапку с своей головы…
— Как же это ты, брат, насчет лодки-то?.. — укоризненно сказал Исай.
— Да ведь что же лодка?.. Хоша бы она и была — ее не съешь…виновато ответил Кирилка. Мы все четверо отвернулись от него.
— Шесть часов сижу здесь, — объявил Мамаев, взглянув на золотые часы, вынутые им из кармана, — из своего кармана, должен я прибавить.
— Вот извольте видеть! — раздраженно воскликнул земский и повел усами. — А эта бестия… говорит — скоро образуется затор… Ты! скоро, что ли?
Очевидно, земский полагал, что Кирилка имеет некую власть над рекой и движением льда по ней, и было ясно, что Кирилка действительно виновен в этом, потому что вопрос земского привел в движение все члены мужичонки. Кирилка двинулся на самый край бугра, прикрыл глаза ладонью и стал, наморщив лоб, смотреть вдаль, зачем-то дрыгая левой ногой и шевеля губами, как будто он шептал заклинания реке.
Лед шел сплошною массой, синеватые льдины с глухим шорохом лезли одна на другую, ломались, трещали, рассыпались на мелкие куски: порою между ними появлялась мутная вода и исчезала, затираемая льдом. Казалось, огромное тело, пораженное накожной болезнью, всё в струпьях и ранах, лежит пред нами, а чья-то могучая невидимая рука очищает его от грязной чешуи, и казалось — пройдет еще несколько минут — река освободится от тяжелых оков и явится перед нами широкая, могучая, прекрасная, сверкнут из-под снега и льда ее волны, и солнце, прорвав тучи, радостно и ярко взглянет на нее.
