Максим Горький - Том 3. Рассказы 1896-1899
— Идёшь? Ну иди, торгуй… А я посижу ещё тут…
Обеими своими ручонками Каин потряс громадную лапу своего защитника и быстро ушёл.
Выходя на улицу, он зашёл за угол, остановился там и стал выглядывать из-за него. Ему была видна дверь трактира и не пришлось долго ждать. Скоро в этой двери, как в раме, явилась фигура Артёма. Брови у него были нахмурены и лицо такое, как будто Артём боялся увидеть что-то неприятное ему. Он долго и пристально рассматривал людей, толпившихся в улице, а потом его лицо приняло обычное, лениво-равнодушное выражение, и он пошёл сквозь толпу, туда, где улица упиралась в гору, — очевидно, на свое любимое место.
Каин проводил его тоскливым взглядом и, закрыв лицо руками, упёрся лбом в железную дверь кладовой, около которой стоял…
Веская угроза Артёма возымела своё действие: её испугались, и еврея перестали травить.
Каин ясно видел, что в терниях, сквозь которые он шёл к своей могиле, шипов стало меньше. Люди как будто перестали замечать его существование. По прежнему он юрко шнырял между них, возглашая свои товары, но ему уже не наступали на ноги нарочно, как это бывало раньше, не толкали его в сухие бока, не плевали в его ящик… Хотя прежде не смотрели на него так холодно и враждебно, как стали смотреть теперь…
Чуткий ко всему, что его касалось, он заметил и эти новые взгляды и спросил себя — что они значат и чем грозят ему? Он вспоминал, что прежде, хотя и редко, с ним заговаривали дружелюбно, порой справлялись о ходе его дел, а иногда даже шутили, и порой не зло шутили…
Каин задумывался, чутко слушал и зорко смотрел. Однажды его ушей коснулась новая песня, сложенная Драным Женихом, трубадуром улицы. Этот человек добывал свой хлеб музыкой и пением; инструментом ему служили восемь деревянных столовых ложек: он брал их между пальцев и бил ими себя по надутым щекам, по животу, перебирая пальцами, ударял ложками друг о друга получался аккомпанемент речитативу куплетов, которые он сам же слагал. Если эта музыка была мало приятна, так зато она требовала от исполнителя ловкости фокусника; ловкость же во всех видах ценилась публикой улицы.
И вот однажды Каин наткнулся на группу людей, среди которой Жених, вооружённый своими ложками, бойко говорил:
— Эй, господа честные, арестанты запасные! Играю свежую песню, только что испёк, — горячий кусок! Давай по копейке с рыла, а у кого рожа — с того дороже! Начинаю!
Влезет солнышко в окошко
Люди ему рады!
А вот если влезу я…
— Это слыхали! — воскликнул кто-то из публики.
— Знаем, что слыхали! Да я тебе пирога прежде хлеба даром-то не дам! объявил Жених, стукая ложками и продолжая напевать:
Ой, горько мне живётся!
Плохо я удался.
Тятьку с братом повесили,
А я оборвался!..
— Жаль! — заявила публика.
Но копейки Жениху сыпали, ибо знали, что это добросовестный человек, и если он обещал новую песню, так уж даст её.
— Вот она новая, дубина еловая!
И ложки затрещали частой задорной дробью:
По-ознакомился бык с пауком,
Познакомился жид с дураком,
На хвосте носит бык паука,
Продаёт бабам жид дурака.
Эй вы, тётки…
— Стоп машина! Господину Каину почтение колом по шее! Изволили слушать песню, купец? Не для вас сложена — проходите вашим путём!
Каин рассыпал перед артистом свои улыбки и ушёл прочь от него, предчувствуя что-то.
Ценил он эти дни и боялся за них. Каждое утро он приходил в улицу, твёрдо уверенный, что сегодня у него никто не посмеет отнять его копеек. Глаза его стали немножко светлее и покойнее. Артёма он видел каждый день, но если силач не звал его, Каин не подходил к нему.
Артём же редко подзывал его, а подозвав, спрашивал:
— Ну что — живёшь?
— О, да! Живу… и благодарю вам! — радостно блестя глазами, говорил Каин.
— Не трогают?
— Разве они могут против вас! — со страхом восклицал еврей.
— Ну — то-то!.. А коли что — скажи.
Он угрюмыми глазами измерял фигурку еврея и отпускал его.
— Иди, — торгуй!
Каин быстро отходил прочь от своего защитника, всегда ловя на себе насмешливые и злые взгляды публики, взгляды, пугавшие его.
Однажды под вечер, когда Каин уже хотел идти домой, он встретил Артёма. Красавец, кивнув ему головой, поманил к себе пальцем. Каин быстро подбежал к нему и увидал, что Артём мрачен и хмур, как осенняя туча.
— Кончил торговать-то? — спросил он.
— Уже хотел уходить домой…
— Погоди, — пойдём-ка, поговорю я тебе что-то! — глухо сказал Артём.
И двинулся вперёд, громадный, тяжёлый, а Каин пошёл сзади него.
Они вышли из улицы, повернули к реке, где Артём нашёл укромное место под обрывом у самых волн.
— Садись, — сказал он Каину.
Тот сел, искоса, боязливо поглядывая на своего защитника. Артём согнул спину и стал медленно крутить папиросу, а Каин смотрел на небо, на лес мачт у берега, на спокойные, застывшие в тишине вечера волны и соображал, о чём будет говорить силач.
— Ну что, — спросил Артём, — живёшь?
— Живу, о! я теперь не боюсь…
— Погоди! — сказал Артём.
Он долго и тяжко молчал, попыхивая папиросой, тогда как еврей ждал его речи, полный смутных и боязливых предчувствий.
— Н-да… Ничего, не обижают?
— О, они боятся вас! Они все — как собаки, а вы — как лев! И я теперь…
— Погоди!
— Н-ну? И что вы хотите мне сказать? — с трепетом спросил Каин.
— Сказать-то? Это не просто.
— Что же оно такое?
— А!.. видишь ты — будем говорить прямо. Сразу и — всё!
— Ага!
— И я тебе должен сказать, что больше я — не могу…
— Что? Что не можете?
— Ничего! Не могу! Противно мне… Не моё это дело… — вздохнув, сказал Артём.
— Что же? Не ваше дело — что?
— Всё, это… ты и — всё!.. Не хочу я больше тебя знать, потому — не моё это дело.
Каин съёжился, точно его ударили.
— И, ежели тебя обидят, ты ко мне не иди и не жалуйся мне… я в защиту не пойду. Понимаешь? Нельзя мне это…
Каин молчал, как мёртвый.
Артём, выговорив свои слова, свободно вздохнул и продолжал яснее и более связно:
— За то, что ты меня тогда пожалел, я могу тебе заплатить. Сколько надо? Скажи — и получи. А жалеть тебя я не могу. Нет во мне этого… я только ломал себя, — притворялся. Думал — жалею, ан выходит — так это, один обман. Совсем я не могу жалеть.
— Потому что я — жид? — тихо спросил Каин.
Артём сбоку посмотрел на него и сказал:
— Что — жид? Мы все — жиды пред господом…
— Так почему? — тихо спросил Каин.
— Да не могу! Понимаешь, нет у меня жалости к тебе… Ни к кому нет… Ты это пойми… Другому бы я и не сказал этого, а просто бы р-раз ему по башке! А тебе говорю…
— «Кто восстанет за меня против злобствующих? Кто постоит за меня против лиходеев?» — тихо спросил еврей словами псалма.
— Я — не могу! — отрицательно мотнул головой Артём. — Не жаль мне тебя… А за то — я лучше заплачу деньги…
— «О, мстящий боже! Предвечный бог возмездий, воссияй, вознесись, судия земли…» — молился Каин, съёжившись в маленький комок.
Летний вечер был тих и тёпел. Грустно и ласково отражала вода реки лучи заката. С обрыва на Каина и Артёма упала тень.
— Ты подумай, — убедительно и грустно говорил Артём, — какая моя задача теперь? Ты вот этого не понимаешь… а я — я должен за себя стать… они меня как избили? Помнишь?
Он скрипнул зубами и завозился на песке, а потом лёг на спину, протянув ноги к воде и закинув руки за голову.
— Я теперь всех их знаю…
— Всех? — спросил Каин убито.
— Всех! Теперь я начну с ними расчёт… И ты мне мешаешь…
— Чем я могу мешать? — воскликнул еврей.
— Не то, чтобы мешать, а такое дело — озлобился я против всех людей. Вот оно что… Ну и, стало быть, ты мне теперь — лишний. Понял?
— Нет! — кротко объявил еврей и тряхнул головой.
— Не понимаешь? Экой ты какой! Тебя жалеть надо — так? Ну, а я теперь не могу жалеть никого… Нет у меня жалости…
И, толкнув в бок еврея, он добавил:
— Совсем нет. Понял?
Наступило долгое молчание. Вокруг собеседников, в тёплом и пахучем воздухе, плавали всплески волн и какие-то глухие, охающие звуки, приносившиеся издалека, с реки, сонной и тёмной.
— Что же мне теперь делать? — спросил, наконец, Каин, но ответа не дождался, потому что Артём задремал или задумался о чём-то. — Как я буду жить без вас? — громко сказал еврей.
Артём, глядя на небо, ответил ему:
— А уж ты это сам подумай…
— Боже мой, боже мой!..
— Ведь это тоже не скажешь сразу — как жить, — лениво говорил Артём.
Сказав то, что хотел, он сразу стал ясен и спокоен.
— А ведь я знал это!.. Ещё тогда, когда шёл к вам, избитому, то уж знал, что не можете вы заступаться за меня долго…
