Борис Фальков - Тарантелла
- Стой! - кричит он вслед ей, и уплотнённый выделениями её тела ветер запихивает крик обратно в его рот. - Я позову твоего коллегу сюда, хочешь? Этого твоего дружка...
Обращение не к причинам, а к её желанию, к мотивам, тоже срабатывает успешно. Она приостанавливается на первой ступеньке лестницы, балансируя на пальцах правой ноги. Левая уже отoрвалась от пола, уже занесена над второй ступенькой, но ещё на неё не опустилась. В этой неустойчивой позе её потихоньку склоняет назад, она зависает под углом в 45 градусов... И вот, её уже несёт в обратную сторону, в полном безветрии холла - но по истекающему из неё самой ветру события.
Этот ветер доносит её до конторки и снова швыряет на неё грудью. От удара дыхание замирает совсем, даже и в трахее, диафрагма прекращает свои бесполезные конвульсии. Она хватается обеими руками за свою глотку, но не выпуская из них зонтик. Плотно прижатый к щеке, плечу и груди, он образует единый стержень и помогает держать апломб. Адамо по-своему использует эту позу, схватывает нацеленные в него её локти, снова вводит в лодку и принудительно усаживает её на стул. Затем, не ослабляя своего захвата, он сам усаживается на соседний, поставленный очень близко, так что колени партнёров по дуэту соприкасаются. Инерция этого движения пригибает его к её коленям. Он прижимается к ним грудью, упирается теменем в её живот, собственно, оказывается на коленях у ней.
- У меня нет дружка, - лепечет она, запуская пальцы в его волосы и поскрёбывая там ногтями. - Откуда? Все только мучают меня, мечтают только об одном: догнать, загнать в ловушку и засадить... Запереть и всё отнять, даже возможность застрелиться. Знаешь, я сейчас подохну. И славно, разве это жизнь? Издохнув, по меньшей мере - освобожусь от вас всех.
- Эти твои симптомы... - бормочет он так неуверенно, словно по плохо слышимой подсказке. Глаза его, полуприкрытые веками, двигаются налево и направо, и опять назад налево, взгляд снова и снова обегает до мелочей знакомый ландшафт, пытаясь, наверное, сыскать в нём подсказывающего. - Тебе нужно отдохнуть. И поесть, конечно. Тебя тянет запустить куда-нибудь зубы, ну так и ешь! Что за глупость эта твоя диета! Организмы должны питаться, так дано. Понятно, что тебя соответственно твоему отказу питаться пытают именно голодом. Тех, кто сопротивляется данности и следует пытать, пока они не признают её.
- Что докажет признание, разве есть связь между признанием и данностью? опускает она голову. По обвисшим щекам пробегает крупная рябь. - Вот я, допустим, призналась, что меня хотел изнасиловать собственный папочка. Теперь ты, наверное, заявишь, что вся эта история с папочкой - вывернутые наизнанку мои собственные желания... Ну ладно, и это я, допустим, признала, а что это изменило? Ты утверждаешь, что после признания пытка прекратится, болеть больше не будет, не должно. А ведь болит, у меня всё по-прежнему болит!
- Да не на словах надо признать, на деле. Ты просто возьми и поешь. Для начала хотя бы попей.
- Ну, и где гарантия, что пытку прекратят, если я попытаюсь поесть? Никакой гарантии, даже наоборот: пить-то я уж пробовала, и что? Блюю, вот что. Ты и сам это видел.
- Я, я тебе гарантирую! Я сам сыщу тебе что-нибудь... подходящее, куда ты запустишь зубы без блёва. Это несложно, у меня всегда есть что-нибудь такое под рукой.
- Под рукой... Понятно. Уж не думаешь ли ты, что меня тянет запустить зубы в тебя? - фыркает она, легонько пришлёпывая зонтиком по его темени. Признайся, ты сам тут проголодался. Это тебе не терпится поглодать мои косточки. Хэ-хэ.
Она широко разевает рот, но хохочет почти беззвучно, таким приёмом выдавливая остатки застоявшегoся в трахее воздуха. Кроме того, в раззявленный рот проще вкладывать подсказки, произносимое легче подворачивается на язык. Давно знакомая, давно протоптанная дорожка. Она ступает на неё, совсем не глядя под ноги, ни к чему это. Да и на себя, вступающую, глядя из очень отдалённой стороны. Со стен, или с потолка - не так уж важно, пусть будет так: отделённая от себя, она отлетает подальше, чтобы присевшей на потолок серебряной молью уставиться на своё тело со стороны. Назовём эту моль душой, слово несущественно. Существенно лишь то, что она холодна и лупоглаза. И что она оценивающе рассматривает приёмы, какими её тело отрывается от тела Адамо и после этого, пришаркивая, семенит к выходной двери.
- Ля-ля! Набиваешь себе цену, девочка, - улюлюкает ей в спину Адамо.
Значит, он уже уверился в перспективности происходящего. Ей смешны эти перспективы: стать его девочкой. Она даже, кажется, потихоньку улыбается, из предосторожности, чтобы они больше не лопались - не давая губам растягиваться чрезмерно. Давая улыбке просиять изнутри.
Такой комичной перспективой её отработанное движение к выходу не остановить. И всё же она не переходит порог, остановленная встречным ударом в грудь. Это сама ночь преграждает ей путь, грудь в разбухшую грудь, брюшко во вздувшееся брюшко. С порога глядит она в эту ночь, глаза в выпученные глаза. Взгляд направлен вдоль диагонали, протоптанной ею днём, по которой её провлачили в полдень, в ту точку, где она впервые попробовала себя на этой сцене, в трио с prete и barbiere.
Теперь через эту привлекающую её взгляд точку, но во встречном направлении, продвигается другой ансамбль: второй, мужской двусмысленный дуэт. Он уже господствует над всей сценой.
ВТОРАЯ ЭКСПОЗИЦИЯ
Клетчатый партнёр теперь не так уж неотличим от padre. Голова его не обнажена, как у того, на ней шляпа. Нет, не кепка, но это гораздо хуже. Он надвигается неуклонно, как смерть в шляпе, выставив невидимый... нет, его рог можно не только увидеть, но и пощупать: он прорастает сквозь жёсткие, загнутые впереди книзу шляпные поля. Тень рога укрывает не только глаза - всё лицо идущего, но его нетрудно узнать. Не по лицу, не по имени, по одному лишь приближению. Приближаясь, он вырастает, заслоняя задник сцены, церковный портал. Непонятно, как ему удавалось вместиться в него. Приближаясь, он надвигается на стоящую на пороге подобно выходящему на арену быку, на охоту льву. Помесь кобылы и носорога, единорог, копыта его колеблют каменные плиты, по мере надвижения вырастает кончик рога его, всё больше загибается книзу, к земной коре, краю земли... Утроп, да егда ся вожедает, чешет рогы свои о крайню земли, якоже рече пророк: о тобе врагы наша избодем рогы. В Завета место дал ему Бог рог, и вот, им он впивается в стыки между плитами, устилающими край земли, и раздвигает их, упирается в землю, как во врага своего кровного, взрывает её, чтобы найти источники крови её, и упиться ею.
Она с грохотом захлопывает дверь и пятится назад на полупальцах, не разворачивая корпус, но вывернув голову по направлению движения. Сосцевидная мышца, и это отчётливо видно всякому, кто смотрит на неё со стороны - со стены или потолка, сплетенная из закрученных вокруг общей оси канатиков, затягивается на шее удавкой.
- Кто это там, говори! Говори, ты ведь знаешь... предатель!
Повелительная интонация требования говорить утрачена, это ослабляет впечатление от его повтора. Призванный на помощь предатель бессилен поправить дело. Мелко дрожащим связкам по силам украсить произносимое только интонацией мольбы. Её всю потрясает эта мелкая дрожь, и она трясётся всем телом, как комнатная собачонка. Вернувшись к конторке, она теперь сама забивается в конуру и без принуждения присаживается на стул.
- А чего там разбираться... - хмыкает он. - Пристрелить его - и всё дело.
- Вор!
Она подпрыгивает и снова несётся к порогу. На этот раз и не пытаясь переступить его, лишь осторожно приоткрывает дверь. Этого достаточно, чтобы увидеть в щель тех двоих, весь подступающий к порогу с той стороны дуэт. Он совсем рядом, он тут, и не только он. Слева от входа в гостиницу, на панели между стеной и "Фиестой" вырастают и накрывают порог круглоголовые горбатые тени. Это с левого фланга подобно чёрному валу ночи надвигается кордебалет. Все находящиеся на сцене, всё составляющее ночь, со всех её точек сдвигается в одном направлении: к порогу гостиницы, нацеленное в неё, стоящую по эту сторону порога, неуклонно объединяющимся рогом. Такими совместными действиями им легко удаётся сдвинуть её с места, и она вмиг оказывается у конторки, пытается сходу забраться в свою конуру, для экономии времени - перелезть через стойку. Но локти соскальзывают с неё, брюхо обдирает остатки краски... Не преодолев на этот раз препятствия, она приземляется на пальцы по эту его сторону, переходит на полупальцы, на пятки... Третий, последний элемент тройного удара в гранитный пол окончательно останавливает это её обратное движение.
- Видно-видно, танцкласс посещала недаром. Уроки не прошли зря, хладнокровно замечает Адамо. Даже не пошевелился, предатель, чтобы помочь ей, поддержать её. - Это там тебя учили: сразу по ятрам партнёру, только он посмеет оказать тебе поддержку?
Вместо ответа она лишь смотрит на него исподлобья, как провинившаяся девочка на учителя танцев. И тогда он тоже начинает дрожать, подымается к ней навстречу, придвигается к ней... Перегибается через стойку, замедленно прижимает губы к её губам. Не разнимая губ, они продвигаются вдоль стойки ко входу в конуру. Уютно поскрипывает зажатая между их животами тонкая фанерная стенка. Он первым садится на свой стул, за ним - она, и только после этого их губы расстаются друг с другом. Зато её первой потом склоняет к нему, и теперь это она укладывается грудью на его колени.
