Федор Достоевский - Том 15. Дневник писателя 1877, 1980, 1981
Мое житье, конечно, работа. Но хорошо то, что теперь я, благодаря постоянной присылке ежемесячно ста рублей, — совершенно не нуждаюсь. Живем с Анной Григорьевной умеренно, но совершенно достаточно. Но предстоят и траты, и необходимо иметь всегда хоть маленькую сумму в запасе. Через полтора месяца Анна Григорьевна (которая великолепно переносит свое болезненное состояние) сделает меня отцом.{931} Понимаете сами, какие тут предстоят расходы. Но попрошу на это время по 200 р. в месяц, и редакция пришлет. Я же уж отослал туда на 1000 р. почти. А к 5-му февраля отошлю еще на 1000 (и, может быть, хорошего, покапитальнее, поэффектнее), стало быть, и могу спросить сумму позначительнее. Кстати, голубчик, если б не уничтоженный роман, то, конечно, к Новому году я бы Вам заплатил то, чем Вы меня одолжили. Но теперь прошу Вас подождать на мне еще месяца два, ибо раньше 2-й части ничего не могу спросить в редакции позначительнее. Но к тому сроку уплачу непременно. Но главное, но самое ужасное мое сокрушение — это мысль, что делается с Пашей? Сердце мое обливается кровью, и мысль о нем, при всех литературных мучениях моих в декабре, приводила меня просто в отчаяние! Что он делает? Я в ноябре и в декабре не посылал ему денег, но он еще до ноября не писал мне ничего. При последней выдаче денег (60 р. от Каткова) через Вас я писал ему длинное письмо и еще поручал ему сделать маленькую справку, чрезвычайно для меня важную, а для него легкую. Я умолял его отвечать мне. Ни одной строчки ответа. Ради Бога, напишите мне о нем хоть что-нибудь. Ненавидит он меня, что ли? За что же, за что же? За то ли, что я послал ему из самого последнего и жду с жгучим нетерпением, когда еще пошлю? Не может быть, чтоб ненавидел. Я приписываю всё не его сердцу, а его легкомыслию и неумению решиться даже письмо написать, так как не решился до двадцати лет хоть таблицу умножения выучить.
Он жил у Эмилии Федоровны и задолжал-таки, несмотря на то что я до ноября высылал ему достаточно. Через Вас я оплатил тогда Эмилии Федоровне. Но что было в ноябре и декабре? Они сами терпят. Федя работает, но не может всех содержать, а раньше как через месяц я не могу выслать денег (через Вас, конечно, умоляю Вас, голубчик, к Вам будут приходить деньги от Каткова. Не брезгайте моей просьбой и не тяготитесь ими! Они — бедные. А я Вам на всю жизнь Ваш слуга, я Вам докажу, как ценю то, что Вы для меня сделали). Завтра пошлю письмо Феде. Живут ли они у Алонкина? Я просил именно о том Пашу, чтоб он мне написал имя и отчество Алонкина (я забыл), чтоб написать Алонкину. Мне Алонкин поверит, но их сгонит, если от меня ни слуху ни духу, потому что я за их квартиру ему поручился. Ни от Паши, ни от Эмилии Федоровны не было ответа об имени и отчестве. А как я напишу письмо без имени и отчества Алонкину? Он купец, он обидится.
Впрочем, может быть, и раньше пошлю им денег, хотя страшная теперь нужда в ожидании родин. Хоть живем и не нуждаясь в насущном, но, однако ж, вещи постоянно в закладе. При каждом получении денег выкупаем, а к концу месяца опять закладываем. Анна Григорьевна — моя истинная помощница и утешительница. Любовь ее ко мне беспредельна, хотя, конечно, есть много различного в наших характерах. (Она Вам и Анне Ивановне чрезвычайно кланяется. Она ужасно любит Вас за то, что Вы цените, как следует, ее мать, которую она обожает. Высоко она вас обоих ставит во всех отношениях, и Вас и Анну Ивановну, и глубоко, с сердечным жаром, самым искренним, уважает Вас.)
Всего более натерпелись мы из материальных неудобств в Женеве от холода. О, если б Вы знали, как глупо, тупо, ничтожно и дико это племя! Мало проехать, путешествуя. Нет, поживите-ка! Но не могу Вам теперь описать даже и вкратце моих впечатлений; слишком много накопилось. Буржуазная жизнь в этой подлой республике развита до nec plus ultra.[82] В управлении и во всей Швейцарии — партии и грызня беспрерывная, пауперизм, страшная посредственность во всем; работник здешний не стоит мизинца нашего: смешно смотреть и слушать. Нравы дикие; о, если б Вы знали, что они считают хорошим и что дурным. Низость развития: какое пьянство, какое воровство, какое мелкое мошенничество, вошедшее в закон в торговле. Есть, впрочем, несколько и хороших черт, ставящих их все-таки безмерно выше немца. (В Германии меня всего более поражала глупость народа: они безмерно глупы, они неизмеримо глупы.) У нас даже Ник<олай> Ник<олаевич> Страхов, человек ума высокого, — и тот не хочет понять правды: «Немцы, говорит, порох выдумали». Да их жизнь так устроилась! А мы в это время великую нацию составляли, Азию навеки остановили, перенесли бесконечность страданий, сумели перенести, не потеряли русской мысли, которая мир обновит, а укрепили ее, наконец, немцев перенесли, и все-таки наш народ безмерно выше, благороднее, честнее, наивнее, способнее и полон другой, высочайшей христианской мысли, которую и не понимает Европа с ее дохлым католицизмом и глупо противуречащим себе самому лютеранством.{932} Но нечего об этом! А то, что так тяжело по России, такая тоска по родине, что решительно чувствую себя несчастным! Читаю газеты, каждый № до последней литеры, «Моск<овские> вед<омости>» и «Голос». Спасибо «Голосу» за его новое направление.{933} Поговорил бы с Вами много, много, друг мой, и сколько накопилось-то! Но, может быть, в этом году обниму Вас. А писем от Вас жду непременно. Ради Бога, пишите, голубчик. В моем мрачном и скучном уединении — ведь это единственное утешение мое. Анна Григорьевна находит себя счастливою тем, что со мной. Но мне надо и Вас, надо и родины.
В Швейцарии еще довольно лесу, на горах его осталось еще несравненно более, чем в других странах Европы, хотя страшно уменьшается с каждым годом. И представьте себе: 5 месяцев в году здесь ужасные холода и бизы (вихри, прорывающиеся сквозь цепь гор). А 3 месяца почти та же зима, как у нас. Дрогнут все от холода, фланель и вату не снимают (бань у них никаких — вообразите же нечистоту, к которой они привыкли), одеждой зимней не запасаются, бегают почти в тех же платьях, как и летом (а одной фланели слишком мало для такой зимы), и при всем этом нет ума хоть капельку исправить жилища! Ну что сделает камин с углем или с дровами, хоть топи весь день? А весь день топить стоит 2 франка в день. И сколько лесу истребляется даром, а тепла нет. И что ж? Ведь только бы одни двойные рамы — и даже с каминами можно бы жить! Я уж не говорю — печь поставить. Тогда весь этот лес можно бы спасти. Через 25 лет его совсем не останется. Живут как настоящие дикие. Зато и переносливы же. У меня в комнате, при ужасной топке, бывало только +5° Реомюра (пять градусов тепла!). Сидел в пальто и в этом холоде ждал денег, закладывал вещи и придумывал план романа — хорошо? Говорят, во Флоренции в эту зиму было до -10 градусов. В Монпелье (Montpellier) было 15° Реомюра холоду. У нас в Женеве холод дальше 8 градусов не восходил, но ведь всё равно, если в комнате вода мерзнет. Теперь я переменил недавно квартиру и имею 2 комнаты хороших, одна постоянно холодная, а другая теплая, и у меня теперь постоянно в этой теплой +10 или +11 тепла, следственно, еще можно жить.
Написал столько, а ничего почти не успел высказать! Тем-то я и не люблю писем. Главное, жду письма от Вас. Ради Бога, напишите поскорее. Письмо ко мне, в теперешней моей тоске, восходит почти до значения доброго дела. Да, забыл Вас попросить: не сообщайте никому того, что я написал Вам об романе, до времени. Не хочу, чтоб как-нибудь дошло до «Русского вестника», потому что я туда солгал, написав, что у меня вчерне много уж написано и теперь только переписываю и переделываю. Я и без того успею и — кто знает, может быть, в целом-то выйдет и совсем недурной роман. Но опять об романе; говорю Вам — помешался на нем.
Здоровье мое очень удовлетворительно. Припадки бывают очень редко, и это уже 21/2 или даже 3 месяца сряду.
Мой поклон искренний Вашим родителям. Передайте поклон и Страхову, если встретите. А ему поручите передать мой поклон Аверкиеву и Долгомостьеву. Особенно Долгомостьеву. Не видали ли Вы его где-нибудь?{934}
Обнимаю Вас и целую. Ваш верный и любящий
Федор Достоевский.
Особенный мой поклон Анне Ивановне.
От Яновского я получил письмо. Человек очень добрый, но иногда удивительный. Я люблю его очень.
С Новым годом, с новым счастьем! Будьте, будьте счастливы, — хоть Вы будьте счастливы!
Когда будет напечатано «Слово о полку Игореве» и где? Пришлите мне, ради Бога, сейчас как напечатаете, где бы я ни был тогда.{935}
124. С. А. ИВАНОВОЙ
1 (13) января 1868. Женева
