Викентий Вересаев - В тупике. Сестры
Быстро прошла и Ногаева. Выступила она, – грузная, толстошеяя, с выпученными глазами, – и, как всегда, видом своим вызвала к себе враждебное отношение. Заговорила ровно-уверенным, из глубины души идущим голосом, – и, тоже как всегда, лица присутствующих стали внимательными и благорасположенными. Она рассказала, как работала на фронте гражданской войны, рассказала про свою общественную работу.
– Будут вопросы?
Поднялась старая работница Буеракова и сказала с восторженностью:
– Какие там вопросы! Такая коммунистка, что просто замечательно. Сколько просветила темных людей! Я и сама темная была, как двенадцать часов осенью. А она мне раскрыла глаза, сагитировала, как помогать нашему государству. Другие, бывают, в партию идут, чтобы пролезть, в глазах у них только одно выдвижение. А она вроде Ленина. Все так хорошо объясняет, – все поймешь: и о рабочей власти, и о религии.
Хлопали. Конечно, прошла.
А с Матюхиной в конце вышла маленькая заминка. Вызвали. Взошла на трибуну, – курносая, со старушечьим лицом, в красной косынке. Начала, волнуясь:
– Я родилась в семье крестьянина, конечно, в Воронежской губернии… И родители мои, конечно, были бедные…
Потом овладела собой, хорошо рассказала, как ее деревню разорили белые, как пришлось ей скитаться, как голодала. Работала на торфоразработках, потом на кирпичном заводе. Там поступила в партию.
Посыпались наперебой любовные, умиленные характеристики.
– Все ее знают, что там! Работает, – прямо не налюбуешься, как работает.
– Такие кабы все мастерицы были, мы бы в три года пятилетку сделали.
– И к нам, работницам, имеет самый хороший подход. Один из членов комиссии спросил:
– А как у вас с партучебой?
– Учусь. Хожу в партшколу первой ступени. Только ничего не понимаю.
Хохот. А она прибавила очень серьезно:
– Что ж поделаешь! Председательница сказала, улыбаясь:
– Все-таки постарайтесь, товарищ Матюхина, понять. Вы хорошая производственница, это по всему видно, но партиец должен понимать и политическую сторону дела, для этого нужно учиться.
– Постараюсь.
Вдруг женский голос из публики спросил:
– А как у вас насчет политики в деревне? Не отказались вы от таких взглядов, какие мне два дня назад высказывали? Она мне говорила, что в деревне притесняют не только кулаков, но и середняков, что всех мужиков разорили. Говорили вы это?
– Да, говорила, потому что это правда.
Председательница насторожилась и с глазами, вдруг ставшими враждебно-недоверчивыми, спросила:
– Вы там были, сами все это видели?
– Была, видела. Мой брат в деревне. У мужика всего 130 пудов хлеба, а наложили 120 пудов. Подушки продают, самовары.
– Отчего же вы об этом не заявили? Злоупотребления всегда возможны.
– Заявляла.
Из зала раздались взволнованные голоса:
– Везде так!
Председательница посмотрела сурово. Она спросила Матюхину:
– Понимаете вы политику партии в деревне? Кто прячет хлеб?
– Кулаки.
– А кто нам помогает?
– Бедняки.
– А еще кто?
– А еще… с-середняки…
– Вот, товарищ Матюхина. Насчет политики вам очень нужно подтянуться. У вас, видно, путаные понятия о классовой политике партии в деревне. Раз вы связаны с деревней, вам на этот счет особенно нужно иметь взгляды самые четкие.
Матюхина вздохнула и покорно ответила:
– Поучусь еще. Может, пойму как надо.
Пришла очередь Баси. Все другие рассказывали о голодном детстве, о горемычном житье. Бася начала так:
– Моя биография не совсем такая, какие вы до сих пор слушали. Я в детстве жила в холе и в тепле. Родилась я в семье тех, кто сосал кровь из рабочих и жил в роскоши; щелкали на счетах, подсчитывали свои доходы и это называли работой. Такая жизнь была мне противна, я пятнадцати лет ушла из дома и совершенно порвала с родителями…
Когда кончила, кто-то спросил враждебно:
– Почему вы пошли в работницы?
– Хотела быть с рабочим классом не только в мыслях, но и на деле.
Раздались дружные голоса:
– Хорошая партийка, что говорить! Все ее знают довольно. Даром, что корни буржуйские.
– Таких товарищей побольше бы, особенно из женского персонала.
– Человек на язык очень даже развитой. Когда бывают собрания, всегда выступляет и говорит разные слова. Вбивает в голову нам, темным людям.
Все шло очень хорошо. Вдруг поднялась Лелька. Она была очень бледна.
– Скажи, товарищ Броннер. Тут на заводе работал одно время в закройной передов твой родной брат Арон Броннер. Он со своими родителями-торговцами не порвал, как ты, жил на их иждивении. Ты его рекомендовала в комсомол. И сама же ты мне тогда говорила, что этот твой брат – пятно на твоей революционной совести, что он – совершенно чуждый элемент. Ты его помимо биржи устроила на завод, пыталась протащить в комсомол, – и все это только с тою целью, чтоб ему попасть в вуз.
Бася остолбенела. Страшно бледная, она неподвижно глядела на Лельку. Глаза Лельки были ясны и уверенны.
– Будешь ли ты отрицать, что говорила мне это? Бася оправилась от неожиданности, помолчала и медленно ответила, опустив глаза:
– Да. Все это так и было. Этого не отрицаю, и в этом я виновата.
Вышел на трибуну Ведерников.
– Товарищ Ратникова правильно все рассказала и поступила по-большевицки, что не скрыла ничего от партии, что ей сообщила Броннер. Я еще вот на что хочу заострить ваше внимание: этот самый Арон Броннер цинично сам сознался, что поступил на завод и в комсомол для, так сказать, той цели, чтобы пролезть в вуз. И когда мы его ударили по рукам, и он, понимашь, увидел, что дело с вузом у него не пройдет, он сейчас же смылся с нашего завода… Бася Броннер – товарищ хороший, выдержанная партийка. Мы можем свободно терпеть ее в своей среде и, конечно, исключать из партии не будем. Но за такое дело, какое она пыталась сделать для братца своего, ей надобно здорово, по-большевицки, накрутить хвост. Чтоб и другим было неповадно.
* * *«Беременна»…
Да, врач сказала совершенно определенно. А Лелька все старалась себя обмануть, говорила себе, что это, наверное, так, не от беременности, а от случайной какой-нибудь причины…
Ну? Что же дальше?
Ведерникову она ничего даже и не сообщит, – после того, что он ей тогда сказал. А об Юрке, как об отце, не хотела и думать. Но кто отец, она и сама наверное не могла бы сказать. И глупо, совсем ни к чему, в душе пело удивленно-смеющееся слово «мать».
Сидела на подоконнике в своей комнате, охватив колени руками. Сумерки сходили тихие. В голубой мгле загорались огоньки фонарей. Огромное одиночество охватило Лельку. Хотелось, чтобы рядом был человек, мягко обнял ее за плечи, положил бы ладонь на ее живот и радостно шепнул бы: «Н-а-ш ребенок!» И они сидели бы так, обнявшись, и вместе смотрели бы в синие зимние сумерки, и в душе ее победительно пело бы это странное, сладкое слово «мать»!
Сидела она так на окне, охватив ноги руками, и слезы тихо капали на колени.
* * *Ну что ж? Выход был горек и ясен.
Ордер в консультации она, как работница, получила легко.
– Какие причины?
– «Одиночка»: отсутствие отца.
* * *Через десять дней Лелька снова вышла на работу. Только лицо было подурневшее, цвета намокшей штукатурки.
Часть третья
Заводской партком объявил мобилизацию рабочих в подшефный заводу район на колхозную кампанию. Образовалось несколько бригад. Откликнулись на призыв Лелька, Ведерников, Юрка. Оська Головастое поместил в заводской газете такое письмо:
Учитывая важность коллективизации сельского хозяйства для осуществления пятилетнего плана и для окончательного торжества социализма в нашем Союзе, а потому приказываю считать меня мобилизованным и отправить меня на пропаганду колхозною строительства в деревни подшефного района.
Устроены были при заводе двухнедельные курсы для отправляемых на колхозную работу, и в середине января бригада выехала в город Черногряжск, Пожарского округа[24]. Ехало человек тридцать. Больше все была молодежь, – партийцы и комсомольцы, – но были и пожилые. В вагоне почти всю ночь не спали, пели и бузили. Весело было.
Утром, с заплечными мешками на плечах, шли по широким улицам уездного города Черногряжска в РИК[25]. Приземистые домики, длинные заборы и очень много церквей, – впрочем, частью уже обезглавленных.
Улицы были пустынны. Только у лавок Центроспирта стояли длинные очереди. И странно, почти не было в городской одежде, – стояли все бородатые мужики, в полушубках, многие в лаптях.
Юрка сказал, блеснув улыбкой:
– Чтой-то, товарищи, скучно как-то глядеть: одни деревенские. Ай тут городские водочкой не займаются?
