Аркадий Аверченко - Том 2. Круги по воде
— Да… Здравствуйте… Какой Магомет?
— Ничего, это так говорится. Как поживаете, дорогая хозяйка? Довольны ли помещением?
— Ах нет, — возразила она, поднимая ребенка с пола.
— Очень плохо.
— Сыро?
— Ах, что вы… Наоборот, очень сухо. Посудите сами, как же мальчику жить в сухом месте? Он и так у нас такой слабенький…
Слова эти привели меня в недоумение, но я сделал вид, что понял ее, и утвердительно сказал:
— Так, так… И потом, вероятно, эта проклятая темнота…
— Проклятая темнота? Да ее нет совсем. Ну как ребенок, спрошу я вас, может жить на свету, да еще на этом проклятом свежем воздухе, который всякого призрака губит хуже, чем дневной свет. У нас тут неподалеку есть двоюродный брат с женой — тем повезло так повезло… Со стен вода течет, как водопад, — паутина, пыли по горло и темнота кромешная.
Я решительно не мог взять в толк, о чем говорит эта болтливая баба. А когда она замолкла, вышло еще хуже: я не знал, о чем говорить с угрюмой семейкой, сидевшей передо мной.
— Вот пишу теперь пьесу, — сказал я в припадке откровенности. — Весной, вероятно, поставлю.
Отец семейства постучал рассеянно, равнодушно по застонавшему комоду и спросил:
— Мокриц любите?
— А на что они мне, — не менее равнодушно возразил я. — Бог с ними.
— Плохо в нынешнем году. Осень была сухая и ребенку есть нечего: ни одной мокрицы.
— Если бы вы прочли мою статью о рациональном питании…
— Хоть бы пауки были, — сказала печально жена.
— А то ни тех ни других. Не все же мальчику плесень со стен слизывать.
В полном изумлении посмотрел я на нее.
— Да зачем… плесень слизывать?
— То-то и я говорю. Разве это еда? Уж о сороконожках и говорить нечего — их днем с огнем не сыщешь.
Я чувствовал себя в самом глупом положении: нужно было как-нибудь вытягивать разговор, но собеседники мои давали такие странные реплики, что я ежеминутно рисковал попасть впросак.
— Вчера я читал книгу: чудеса загробного мира — я думаю, сюжет очень для вас интересный…
— Дайте нам вашу книгу, — сказала мать, — пусть ребенок пососет ее.
— Эта книга не для того, сударыня, — сухо возразил я, — чтобы сосать ее. Книги читают.
— Вот так-так, — ехидно улыбнулась мать. — Книжку для дитенка жалеют! Хорошие люди…
Мне сразу как-то сделалось смертельно скучно с этой троицей, для которой сороконожки были идеалом роскоши, а паутина — лучшей частью меблировки:.
Было очевидно, что мы говорим на разных языках… Я думал, что они заинтересуются моей пьесой — они не интересовались. Надеялся, что их заинтересует человеческое мнение о загробном мире — они посмотрели на книгу, трактующую об этом вопросе, как на предмет насыщения своего прожорливого отпрыска.
У нас были разные интересы, разные вкусы и противоположные взгляды на жизнь.
«Эти привидения не блещут умом, — с горечью подумал я. — Просто ограниченные, тупые, глупые люди».
Я встал, захватил свою бутылку и стал сухо прощаться.
Они меня не удерживали. Когда я спускался с лестницы, до меня донесся вопрос жены, очевидно обращенный к мужу:
— Спрашивается, зачем этот осел притащился сюда?
— Да… Тоски нагнал порядочно, — хихикнул столбообразный супруг.
Вернулся я к себе в комнату в еще более скверном настроении, чем вышел давеча.
Выпил с горя весь коньяк и заснул…
* * *Теперь, когда я возвращаюсь по вечерам домой, за мной уже не следят три пары внимательных, любопытных глаз: мы, очевидно, хорошо раскусили друг друга.
Граждане
…Матушка! Матушка! Пожалей своего бедного сына.
ГогольХозяин дома Хохряков сидел, склонив голову набок, и слушал…
— Нет, это что, — говорил один из гостей. — А вы помните студента Ивкова, которого в прошлом году арестовали?.. Оказывается, этажом ошиблись. Правда, через три дня выпустили…
— Что ваш Ивков! Мою знакомую барышню Матусевич в Харькове выслали из города за то, что она не знала галантерейного приказчика Файнберга.
— Как так? — лениво спросил один из гостей.
— Очень просто. Изловили за какие-то книжки Файнберга, а потом спросили вскользь: «Не знаете курсистки Матусевич?» — «Не помню. Впрочем, фамилия знакомая». Тогда вызывают Матусевич. «Не знаете ли приказчика Файнберга?» — «Не помню. Впрочем, фамилия незнакомая…» Ага! Явное противоречие! Он говорит — знакомая, она говорит — незнакомая…
— Ну?
— Вот вам и «ну»!
— Это что! — сказал тот гость, который уже рассказывал об Ивкове. — В Севастополе одному книгопродавцу грозили каторжные работы за то, что у какого-то человека при обыске нашли записочку: «Явка к книгопродавцу такому-то. Получишь 500 рублей. Пароль — Александр». А тот — ни сном ни духом! Насилу адвокат отстоял.
— Страшно! — сказал Хохряков.
Bсe удивленно оглянулись на него.
— Чего вам страшно?
— Ничего… Пойдем, господа, ужинать.
Гости поужинали и, рассказав еще пару-другую забавных случаев, разошлись…
Хохряков остался один.
Подойдя к письменному столу в кабинете, он увидел прислоненное к свече письмо с заграничным штемпелем и с адресом, написанным рукой его друга Плясовицкого. Распечатал, прочел:
«Дружище Хохряков! Я в Швейцарии, классической, как говорится, стране свободы. Ах, свобода, свобода!.. Помнишь, как мы ходили с тобой в девятьсот пятом году, начиненные трескучими прокламациями, как колбасы… Ты тогда еще толковал об активной работе и на две ночи дал приют какому-то заблудшему эсдеку, а я пожертвовал на организацию милиции одиннадцать рублей… Смех, как вспомнишь! Воздух здесь чудный и гор…»
Губы Хохрякова побелели.
Он скомкал письмо, бросил его в корзину и прошептал, дрожа всем телом:
— Он… сумасшедший…
Направился к себе в спальню, но сейчас же вернулся, отыскал в корзине скомканное письмо из Швейцарии, порвал его на мелкие кусочки, перемешал их, после чего, потоптавшись по кабинету, отправился спать.
Спал он беспокойно. Забылся к утру, но и утром помешали… Из шкапа вылез неизвестный старик с белой бородой, побряцал какими-то штуками, надетыми на руки, покачал головой и, сказав Хохрякову внушительно: «Кусочки, бывает, и склеивают», снова уполз в шкап — постоянное, как решил Хохряков, его местопребывание…
Было восемь часов утра.
Хохряков вскрикнул, спрыгнул с кровати, побежал в кабинет и заглянул в корзину. Она была пуста.
— Свершилось! — подумал Хохряков и скрипнул зубами.
IIСлуга Викентий, суетясь по кабинету, стирал пыль с мебели, а Хохряков смотрел на него из спальни в замочную скважину и думал:
«Большое самообладание. Отметим… Издалека к тебе не подойдешь… Нужно или следить за тобой — или огорошить сразу. Поборемся, поборемся».
Странно: ужаса, страха перед будущим пока не ощущалось…
Даже какая-то бодрость и предприимчивость вливалась в усталый от дум и тревог мозг.
Хохряков распахнул внезапно дверь и, стараясь, чтобы не задрожал голос, спросил:
— Как погода?
— Солнечно, — отвечал, повернувшись, Викентий.
«Солнечно? — мысленно прищурился Хохряков. — А письмецо где? А швейцарские кусочки куда дел?»
Вслух спросил:
— Скоро кончишь уборку?
— Сейчас.
— А из корзины выбросил сор?
— Выбросил.
«О-о, — подумал, нервничая, Хохряков. — Ты, милый мой, опаснее, чем я думал. Ишь ты, ишь ты! Ни один мускул, ни одна жилка не задрожала. А? Это что? Губы? Губы-то и поджал, губы и поджал… На губах и попался… Хе-хе! Ага! А ведь пустяк…»
Хохряков прошелся по кабинету и, равнодушно смотря в окно, тихо уронил:
— Кусочки все были?
— Как-с?
— Небось, с подбором повозился…
— Чего-с?
Хохряков нагнулся к нему и взял за плечо:
— А там-то, там… Хорошо поблагодарили? Есть на молочишко?.. Знаем-с! Не проведешь.
Викентий странно посмотрел на него и, отвернувшись к креслу, спросил:
— Чай сюда подать прикажете?
— Сюда! — напряженно засмеялся Хохряков. — А к чаю дай мне… швейцарского шоколада. Дашь, милый?
— Слушаю-с, — сказал Викентий и выбежал из кабинета.
Когда Хохряков остался один — силы его покинули. Он опустился в кресло и, стирая пот со лба, прошептал:
— Хорошо владеете собой, Викентий Ильич! Пре-крас-ное само-обла-дание… Это и понятно! Барина своего с нервами не продашь. Хе-хе! Ну, да мы-то поборемся!
IIIВикентий действительно прекрасно владел собой…
На другой день Хохряков после разговора о погоде в упор спросил его:
— Что, если бы я случайно разорвал письмо — ты мог бы подобрать обрывки и склеить?
Викентий скользнул по Хохрякову взглядом и сказал:
