Аркадий Аверченко - Том 1. Весёлые устрицы
— Какой анекдот?
— Я вам расскажу…
Мне пришло в голову, что анекдот этот не совсем приличен и при даме рассказать его неудобно. Но эту мысль заменила другая:
— В сущности, ведь она замужняя и прекрасно все должна понимать…
И я сказал вслух:
— Анна Петровна! Разрешите рассказать этот смешной анекдот при вас. Правда, он немножко, как это говорится, того, — ну, да ведь и вы хе-хе — не девочка же. Я думаю, — прекрасно все понимаете, а?
Я, улыбаясь, заглядывал ей в лицо, а она встала и неожиданно куда-то вышла.
— Странная она какая-то сегодня, — удивился я.
— Это вы ее со своим анекдотом прогнали, — объяснил муж. — Нельзя же при дамах неприличные анекдоты рассказывать.
На меня от этих слов сразу повеяло такой непроходимой пошлостью узких мещанских узаконений и копеечной моралью людей, зарывшихся в свое грошовое мещанское благополучие, что я не выдержал и сказал:
— Почему? Ну, будем, дорогой Илья Ильич, откровенны хоть раз в жизни. Ведь не институтка же ваша жена? Представьте, если бы я был ее любовником — она бы выслушала от меня этот анекдот и только бы посмеялась. Я буду говорить, извините меня, просто: то, что мы с ней чужие, — это простой случай! Конечно, я не говорю…
Муж хотел что-то возразить, но в это время вошла жена.
— Ильюша! Тебя сейчас просят по важному делу к Дебальцевым. Нужно тебе сейчас ехать, а мне уже пора в театр на дневное представление.
— Простите, — сказал я. — Я не буду вас задерживать. Только какие же сегодня театры? В первый день театров не бывает.
— Бывает.
— Уверяю вас — не бывает. Я это хорошо знаю. Вас, наверное, обманули!
Она закусила губу:
— Ну, один театр все-таки открылся.
Прекрасно зная, что в первый день в театрах не играют, я был поражен до глубины души. Очевидно, Анна Петровна была жертвой чьей-то глупой шутки.
— Это надо выяснить, — сказал я. — Вы позволите мне поехать с вами? Нет ли здесь какой-нибудь глупой шутки или чего-нибудь еще похуже. Дело в том, что я могу поклясться, что в первый день ни в каких театрах не играют.
— Это театр в частном доме, — сказала она, задумчиво отворачиваясь.
— Ах, так?.. А что идет?
— Эта… Сирано-де-Бержерак.
— Прекрасно! Я давно хотел видеть эту пьеску (отчего бы мне не посмотреть ее? — подумал я). Слушайте, поедем вместе.
— Это неудобно, — быстро ответила она. — Я по приглашению.
— Пустяки! Я заплачу десять рублей. В пользу там каких-нибудь вдов или сирот. Вот. Получите!
Вынув десять рублей, я пытался всунуть их ей в руку, но она не взяла.
— Стесняетесь от молодого человека деньги получать? — пошутил я. — Явление в наш практический век беспримерное! Ну, прощайте. Не буду вас задерживать.
* * *Я вышел. Так как следующий визит был у меня намечен в книжке «к Ахеевым», я взял извозчика и поехал.
Несмотря на теплый ясный воздух, мне почему-то взгрустнулось.
— В сущности, — подумал я, — к нему это все? Все эти визиты, окорока, английская горькая, христосование? Ведь все равно все умрут. И я умру… И извозчик умрет.
Сердце мое охватила смертельная жалость к этому понуренному, терпеливо сидящему на козлах человеку, который должен умереть, и — ни одна душа о нем не вспомнит. После безрадостной жизни — безвестная смерть!
— Извозчик! — предложил я. — Хочешь я доставлю тебе удовольствие?
— Какое? — обернулся он.
— Хочешь, я тебя покатаю? Ты садись на мое место, а я на твое. Хочешь.
— Нельзя. Обштрахуют.
Мне до слез было жаль этого покорного печального человека.
— На сколько? — спросил я. — Ну, самое большее, на двадцать пять рублей? Так получай их! А теперь — пересаживайся!
Может быть, с точки зрения уличного благоприличия это и было странно, но моральная красота моего поступка искупала какие-то глупейшие уличные правила, и я, без тени смущения, перелез на козлы.
Уличные моралисты, — судите меня!
Я довез извозчика до самого подъезда Ахеевых и, остановившись, слез. И неожиданно в голову мне пришла простая человеческая мысль, центром которой был оправлявший в этот момент сбрую извозчик.
— Извозчик, — подумал я, — такой же человек, как и другие… Почему я могу войти к Ахеевым, а он не может? Потому что на нем грубый армяк и что он крестьянин? А Кольцов? А Никитин? И я спрошу их прямо: вот вы, господа, либеральничаете, говорите о меньшем брате… А посадите ли вы его с собой за стол?
Уговорить извозчика стоило мне больших трудов. Наконец он согласился, и я, демонстративно обвив рукой его шею, чтобы еще больше подчеркнуть равность наших положений, вошел с ним к Ахеевым.
У них были гости: какой-то старец и толстая дама.
— Здравствуйте! — сказал я громко. — Христос Воскресе! Вот вы, господа, либеральничаете, говорите о меньшем брате… А посадите ли вы его с собой за стол?
Остановившись посреди комнаты, мы с извозчиком внимательно следили за выражением лиц хозяев.
— Отчего же, — сказал Ахеев. — Теперь такой праздник, что мы всякому рады. Садитесь.
— Не бойся, милый, — дружелюбно толкнул я извозчика в спину. — Садись. Я знаю, что у этих добрых людей слово не расходится с делом. Дайте моему другу извозчику стакан коньяку.
И так как я решил идти до конца, то попросил:
— И не какой-нибудь дряни, а лучшей марки. Он такой же человек, как и мы.
Извозчик принялся за еду и питье, а мы сидели и молчали. Смотрели на него…
Но было скучно. Я это чувствовал.
— Отчего вы все такие скучные? — спросил я. — В жизни так мало радости, что смех и веселье нужно изобретать.
Толстая дама улыбнулась.
— Посоветуйте, что делать. А мы уже повеселимся.
— Итальянцы любят шутки, мистификации, — сказал я, — а мы не любим. Давайте сделаем какую-нибудь мистификацию!
— Какую?
Я обвел глазами стол.
— Можно устроить мистификацию для визитеров. Смотрите: вино из бутылок можно вылить — заменить уксусом, сырную пасху посыпать солью и перцем, в окорок, вместо гвоздики, натыкать маленьких гвоздиков, а куличи выдолбить внутри и насыпать туда земли с цветочных горшков н окурков.
Я расхохотался.
— Вообразите их удивление, когда они начнут есть и пить. Ха-ха! Я вам сейчас это все устрою.
— Да не надо, — сказал Ахеев.
— Почему же не надо? Надо. Вы увидите, как это будет превесело.
Я опрокинул цветочный горшок и, высыпав землю, стал поливать ее мадерой.
Произошла глупейшая сцена: хозяин вырвал у меня бутылку и бестактно крикнул:
— Не смейте этого делать!
— Почему? вы же просили… мистификацию…
Он вырвал у меня кулич, верхушку которого я успел уже снять, и крикнул:
— Убирайтесь вон!
Я изумленно посмотрел на него.
— Вы сумасшедший! Я же вас не трогаю!
— Пойдем, — сказал извозчик.
Я посмотрел на лицо хозяина, который, казалось, готов был перервать глотку за какой-то кулич и початую бутылку скверной мадеры, — и мне сделалось противно сидеть среди этих людей… И мучительная, тяжелая тоска охватила мою душу.
— Жалкие вы черви! — с отвращением сказал я. — Идем, мой друг. Ты еще не сыт? Эй, вы! — надменно продолжал я. — Я беру у вас эту колбасу, жареную курицу, бутылку коньяку и графин водки. Не беспокойтесь — плачу. Человек с душой торгаша! Получите двенадцать рублей… Ха-ха! Сдачи не надо..
Вконец уничтоженный хозяин и гости не смели посмотреть мне в глаза. Хозяину, очевидно, было смертельно неловко за свой бестактный поступок с куличом.
* * *Мы подошли к пролетке, и я разложил на сиденье собранные с собой припасы…
— Ешь, извозчик, пей. А я посижу около лошади, постерегу, чтобы ее не украли конокрады.
В то время в городе свирепствовала шайка конокрадов, и поэтому моя боязнь этих дьявольски хитрых людей была небезосновательной.
Извозчик пил коньяк прямо из бутылки, а я сидел у ног лошади, глядел на него и думал:
— Вот кто никогда не покинет меня! Из таких именно самородков, черноземных людей и выходят честные старые преданные слуги.
Будущее показало, что я не ошибался.
— С визитами я не поеду! — сказал я сам себе. — Пора уже прекратить этот глупейший обычай.
О, традиции, всосанные с молоком матери! В душе все-таки было смутное неопределенное чувство боязни, что знакомые обидятся, если я о них не вспомню. Но этому горю можно было помочь.
Мимо проходам рассеянный сосредоточенный человек без шапки. Я остановил его.
— Милый! Вот тебе записная книжка… Сделай по ней, вместо меня, визиты. Тут у трех я уже был, а у остальных не был. А это тебе за труды. Двадцать рублей. Довольно? Скажи, что я, мол, кланяюсь… Не забудешь?
Он молча взял деньги, книжку и ушел. Будто гора свалилась с моих плеч.
