Генри Джеймс - Американец
— Прошу вас, останьтесь, — быстро сказала она Ньюмену, — я не хочу, чтобы его визит затянулся.
При этих словах Ньюмен решил про себя, что в конце концов мадам д’Отревиль все же намерена — когда они останутся одни — поговорить с ним о Беллегардах.
Князь был маленький и толстый, с непропорционально большой головой. У него было смуглое лицо и кустистые брови, из-под которых пристально смотрели несколько вызывающие глаза. Казалось, он жаждет разделаться с каждым, кто осмелится счесть его голову слишком большой. Герцогиня, судя по тому, что она сказала Ньюмену, считала его скучным; но об этом никак нельзя было догадаться, слушая безудержный поток ее красноречия. Она выступила с новой серией mots, похвально отозвалась об итальянском уме, обсудила вкус фиг в Сорренто, поговорила об отдаленном будущем Итальянского королевства (выразила отвращение к жестокому сардинскому правлению[162] и предсказала полную перемену дел на всем полуострове и воцарение божественной власти Святого Отца), а затем перешла к рассказу о любовных приключениях княгини X. Ее версия вызвала некоторые уточнения со стороны князя, который, как он заявил, претендовал на осведомленность в этом деле. Удовлетворившись тем, что Ньюмен не в настроении смеяться ни над его большой головой, ни над чем другим, он ринулся в спор с такой горячностью, которой герцогиня, считавшая его скучным, никак не могла ожидать. Любовные похождения княгини X. привели к обсуждению сердечных историй флорентийских аристократов вообще; герцогиня прожила пять недель во Флоренции и собрала множество сведений на данную тему. Это вылилось в рассмотрение итальянского сердца per se.[163] Герцогиня придерживалась блистательно-неортодоксального взгляда на дискутируемый вопрос: она считала сердце итальянцев наименее восприимчивым из всех известных сердец и привела несколько примеров этой невосприимчивости, заявив наконец, что, по ее убеждению, итальянцы созданы изо льда. Князь в пламенных выражениях опровергал ее, и его визит обернулся настоящим триумфом. Ньюмен, естественно, не принимал участия в споре, он сидел слегка склонив голову набок и наблюдал за беседующими. Во время разговора герцогиня то и дело поглядывала на него с улыбкой, как будто давала понять по очаровательному обыкновению своих соотечественников, что только от него одного ждут веских высказываний по тому или иному поводу. Но он так ничего и не сказал, и постепенно направление его мыслей изменилось. Его охватило вдруг странное ощущение, что его приход сюда — сущая глупость. Что, в конце концов, мог он сказать герцогине? Чего он добьется, если расскажет ей, что Беллегарды — предатели, а старая маркиза к тому же еще и убийца? Казалось, его мысли сделали сальто и он взглянул на вещи по-другому. Внезапно он ощутил, что внутри у него все напряглось и мозг заработал четче. О чем, интересно, он думал, когда воображал, будто герцогиня сможет помочь ему, что ему станет легче, если она разочаруется в Беллегардах? Какое ему дело, что она о них думает? Даже если это для него чуть важнее, чем мнение о ней Беллегардов? Неужто он ждал, что герцогиня поможет ему, — эта холодная, громадная, обходительная, так тщательно играющая придуманную себе роль женщина? За прошедшие двадцать минут она воздвигла между собой и им непреодолимую стену из вежливых фраз и явно тешила себя мыслью, что он не найдет в этой стене ни малейшей лазейки. Неужели он так низко пал? Неужели он ждет милостей от этих самодовольных людей и взывает о сочувствии тех, к кому сам сочувствия не испытывает? Он опустил руки на колени и еще несколько минут просидел, уставив взор в собственную шляпу. У него горели уши — до чего же он дошел, чуть не выставил себя ослом. Захочет или не захочет герцогиня выслушать его историю, он ничего рассказывать не станет. Неужели придется пробыть здесь еще целых полчаса ради того, чтобы вывести Беллегардов на чистую воду? Да будь они прокляты! Он резко встал и подошел к хозяйке попрощаться.
— Вы уже уходите? — любезно спросила она.
— Боюсь, мне пора, — ответил он.
Герцогиня немного помолчала.
— У меня возникло впечатление, — проговорила она, — что вы хотите мне что-то сказать.
Ньюмен посмотрел на нее, у него слегка закружилась голова, и с минуту ему казалось, что его мысли снова делают сальто. Его выручил итальянский князь:
— Ах, мадам, а кто не хочет? — вздохнул тот.
— Не учите мистера Ньюмена говорить fadaises,[164] — сказала герцогиня. — Его достоинство в том и состоит, что он этого не умеет.
— Да, — согласился Ньюмен. — Я не умею говорить fadaises и не хочу говорить ни о чем, что могло бы вас расстроить.
— Разумеется, вы очень тактичны, — улыбнулась герцогиня, слегка кивнула ему на прощание, и с тем он ушел.
Выйдя на улицу, Ньюмен немного постоял на тротуаре, размышляя, не свалял ли он в конечном счете дурака: надо было разрядить приготовленный пистолет. И пришел к заключению, что говорить с кем бы то ни было о Беллегардах будет неприятно ему самому. Самое лучшее было бы вообще выкинуть их из головы и больше о них не вспоминать. До сих пор нерешительность никак не числилась среди недостатков Ньюмена, и в данном случае она длилась недолго. В течение трех последующих дней он не думал или, по крайней мере, старался не думать о Беллегардах. Когда он обедал у миссис Тристрам и она упомянула о них, он почти сердито попросил ее не продолжать. Это дало Тому Тристраму вожделенный повод выразить ему свои соболезнования.
Том наклонился вперед, положил ладонь на руку Ньюмена и, поджав губы, покачал головой.
— Понимаешь, дорогой друг, дело в том, что тебе вообще не следовало ввязываться в эту историю. Я знаю, ты тут ни при чем, все это затеяла моя жена. Если тебе хочется распушить ее — изволь, я вступаться не буду, разделайся с ней, как найдешь нужным. Ты знаешь, за всю нашу жизнь она не услышала от меня и слова упрека, а ей это было бы ой как полезно. Почему ты не послушался меня? Ты помнишь, я не верил в эту затею. Я полагал, что в лучшем случае это окажется приятным недоразумением. Я не считаю себя ни Дон Жуаном, ни Лотарио[165] — понимаешь, о чем я говорю, — но уж в повадках прекрасного пола немного разбираюсь. Я никогда не разочаровывался в женщинах, всегда знал, чего от них можно ждать. Я, например, никогда не заблуждался насчет Лиззи, у меня всегда были кое-какие подозрения относительно нее. Что бы ты ни думал о моей женитьбе, я по крайней мере могу признаться, что пошел на это с открытыми глазами. А теперь представь, что ты попал бы в подобный переплет с мадам де Сентре. Можешь не сомневаться, она оказалась бы крепким орешком. И честное слово, я не знаю, где бы ты нашел утешение. Уж, конечно, не у маркиза, мой дорогой Ньюмен. Это не тот человек, к которому можно прийти и поговорить по-свойски, с точки зрения здравого смысла. Разве он хотел, чтобы ты вошел в семью, разве постарался хоть раз поговорить с тобой наедине? Разве он когда-нибудь приглашал тебя выкурить вместе сигару или заглянуть к нему и пропустить стаканчик, когда ты наносил визит дамам? Не думаю, что ты видел от него поддержку. А что касается старой маркизы, то тут и говорить нечего — чистая отрава. Есть у них здесь такое словечко — «симпатично». Все кругом симпатично или должно таковым быть. Так вот, горчица и та симпатичней, чем старая мадам де Беллегард. Вся эта семейка, черт бы их побрал, совершенно бессердечная компания, у них на балу я это хорошо почувствовал. Словно расхаживал по арсеналу в лондонском Тауэре! Дорогой мой, не посчитай меня вульгарным грубияном, раз я говорю об этом, но поверь, они хотели одного — твоих денег. Я в этом кое-что смыслю, сразу вижу, когда люди зарятся на чьи-то деньги! Почему они вдруг остыли, не знаю. Наверно, смогли без особого труда найти кого-то другого. Да стоит ли выяснять? Вполне может статься, что виновата тут вовсе не мадам де Сентре. Вполне возможно, старуха ее заставила. Подозреваю, что их с мамашей водой не разольешь. Хорошо, что ты вовремя унес ноги. Не сомневайся! Если я выражаюсь слишком крепко, так только потому, что люблю тебя. И, учитывая это, могу сказать, что я скорей бы стал увиваться за обелиском на площади Согласия, чем за этим бледным воплощением благородного аристократизма.
Во время страстной речи Тристрама Ньюмен смотрел на него потухшими глазами; никогда еще ему не казалось, что он до такой степени перерос дружбу, так тесно связывавшую их когда-то. Миссис Тристрам метнула на мужа огненный взгляд, потом с довольно мрачной улыбкой обернулась к Ньюмену.
— Вы должны по крайней мере оценить, как удачно мистер Тристрам исправляет промахи своей слишком предприимчивой жены.
Но даже если бы эта блиставшая тактом и сочувствием беседа Тристрама с Ньюменом не состоялась, Ньюмен все равно вернулся бы к мыслям о Беллегардах. Чтобы не думать о них, ему надо было перестать думать о своей потере, о том, чего он лишился. И проходившие дни едва ли облегчали бремя его страданий. Напрасно миссис Тристрам призывала его взбодриться, уверяя Ньюмена, что один его вид делает ее несчастной.
