Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 1
Полоній между тѣмъ, огромное туловище котораго смогъ только на половину вытащить изъ-за ковра пронзившій его шпагою Гамлетъ, лежалъ, видимый по поясъ зрителямъ, и съ головой за этимъ ковромъ, — и чувствовалъ себя очень неловко. Его одолѣвала пыль, отъ которой ему мочи нѣтъ какъ чихнуть хотѣлось, и онъ дѣлалъ неимовѣрныя усилія чтобъ удержаться отъ этого'. «Кабы не пузо проклятое, ничего бы, разсуждалъ онъ самъ съ собою, — а то, вѣдь, всего его какъ гору встряхнетъ, на всю залу хохотъ подымешь… Насчетъ графа это даже и въ линію вышло бы, потому для него что Шекспиръ, что балаганъ, — одинъ толкъ; потѣшился бы, лишній бы разъ спасибо сказалъ… да предъ прочими совѣстно, предъ искусствомъ…»
— О мать моя, прости мнѣ,
говорилъ въ это время Гундуровъ, и звенѣвшій какъ мѣдная струна въ безпощадныхъ упрекахъ матери, голосъ его зазвучалъ вдругъ теперь безконечно нѣжными, болѣзненно проницающими нотами. Онъ подошелъ къ ней, схватилъ ея руку и прижался къ ней блѣднымъ лицомъ своимъ:
— Прости!
Я былъ къ тебѣ жестокъ, безчеловѣченъ,
Но это отъ любви. Такъ надо было!..
— О, какъ это хорошо, какъ хорошо! раздалось въ заднихъ рядахъ громкое восклицаніе совершенно обезумѣвшаго отъ восторга старика смотрителя…
Но вотъ и конецъ сцены.
— Спокойной ночи!
проговорилъ Гамлетъ матери, и отошелъ къ трупу Полонія:
— А этого я спрячу дурака…
Что молчаливъ такъ сталъ,
молвилъ онъ, склоняя слегка надъ нимъ голову и усмѣхаясь скорбно ироническою усмѣшкой, —
Такъ скроменъ, такъ угрюмъ, скажи пріятель,
Ты цѣлый вѣкъ болтавшій безъ умолку?
Онъ наклонился, схватилъ Полонія за ноги и нервнымъ движеніемъ, самъ себѣ не отдавая въ томъ отчета, дернулъ его впередъ съ такою силой что у исправника въ глазахъ позеленѣло и парикъ слетѣлъ съ его головы.
— Пойдемъ! Съ тобой что много толковать!..
Спокойной ночи, матушка!
договорилъ Гамлетъ, не выпуская изъ рукъ эти высоко приподнятыя имъ ноги Полонія, которыя сжималъ онъ что есть мочи всѣми мускулами своихъ пальцевъ, и кивая въ полъоборота изнемогшей отъ словъ его королевѣ…
— Занавѣсъ, занавѣсъ! отчаянно крикнулъ махая руками режиссеръ, увидавъ со своего мѣста что еще немножко — и Полоній предстанетъ безъ парика и весь истерзанный на лицезрѣніе публики.
— Сергѣй Михайлычъ, да отпустите, ради Бога! раздался вмѣстѣ съ шумомъ падающаго занавѣса судорожный хрипъ толстаго Елпидифора, тщетно пытавшагося приподняться на рукахъ и высвободить свою голову изъ-подъ мотавшагося по лицу его края ковра, подъ которымъ оно какъ разъ очутилось.
Гундуровъ разжалъ руки, и пятки исправника шлепнулись объ полъ…
— Браво, браво! Гамлета, Гамлета! неистово кричали тѣмъ временемъ въ залѣ.
— Одолжили! жалобно завылъ Полоній, тяжело приподымаясь съ земли съ помощью приспѣвшаго къ нему режиссера. Онъ выхватилъ платокъ изъ кармана и принялся, мотая и головой и руками, отчаянно чихать и сморкаться.
— Ради Бога, извините меня! бормоталъ сконфуженно Сергѣй.
— Да вы никакъ ссориться вздумали! крикнулъ кидаясь къ нимъ Вальковскій. — Сережа, да понимаешь ли ты что это такой актеръ, такой что ему всѣ пальчики перецѣловать можно!.. А ты, братъ, я тебѣ скажу, это послѣднее «Спокойной, ночи, матушка», сказалъ такъ что тебѣ Мочаловъ въ подметки не годился бы! такъ прошла сцена, такъ прошла!.. И Надежда Ѳедоровна… Кабы только не этотъ чортъ землемѣръ!.. А знаешь ли ты, перемѣняя вдругъ тонъ, могильнымъ голосомъ заговорилъ онъ, — знаешь ли что Офелія тю-тю?
— Что такое? Гундуровъ весь поледенѣлъ….
— Говорятъ, охрипла, пѣть не можетъ; не выйдетъ болѣе! Понимаешь ли ты, все сумашествіе вонъ! Половину драмы и такъ ужь выкинули, а наконецъ и совсѣмъ доканали!
И онъ даже плюнулъ отъ избытка негодованія.
— Она сама не хочетъ? черезъ силу выговорилъ Сергѣй.
— Онѣ у себя въ уборной, не выходили…. не совсѣмъ себя хорошо чувствуютъ, кажется, шепотомъ объяснилъ ему режиссеръ, отирая рукавомъ градомъ струившіяся со лба его капли.
— За….. занемогла?
— Не должно быть чтобы настоящимъ образомъ больны, а такъ, можетъ, разстроились какъ-нибудь. Извѣстно, существо нѣжное, цвѣточекъ настоящій… Я впрочемъ ничего не знаю, поспѣшилъ осторожно добавить закулисный дипломатъ, — а только князь Ларіонъ Васильевичъ сами приходили за кулисы въ началѣ этого дѣйствія и сказали мнѣ что княжна охрипла, и что ея двѣ сцены въ четвертомъ актѣ придется выкинуть…
— Гамлета, Гамлета! продолжали стонать въ залѣ. — Гертруду, Гертруду! присоединился къ этому новый вызовъ.
— Сергѣй Михайлычъ, я прикажу сейчасъ занавѣсъ; просятъ-съ… Господа, mesdames, позвольте со сцены! засуетился опять режиссеръ, относясь къ толпѣ актеровъ, хлынувшей тѣмъ временемъ изъ-за кулисъ.
— Не надо! вскликнулъ нетерпѣливо и озираясь Гундуровъ:- Надежда Ѳедоровна ушла, я безъ нея не выйду!
— Онѣ тутъ, сейчасъ были… Королева, Надежда Ѳедоровна! За кулисами, должно быть, уйти далеко не успѣли…
Онъ кинулся за нею.
Она дѣйствительно, съ дрожащими отъ усталости ногами, пробиралась за кулисы, слабо улыбаясь на сочувственные ей возгласы и плески «пулярокъ», визжавшихъ и прыгавшихъ по пути ея. Въ узкомъ проходѣ за сценой она прямо натолкнулась на Ольгу Акулину.
— Извините! учтиво промолвила Надежда Ѳедоровна.
Ольга небрежно кивнула головой въ отвѣтъ, и прижала къ колѣнамъ свою бархатную юпку чтобы дать ей пройти.
Она прошла… и остановилась.
— Простите мнѣ, Ольга Елпидифоровна! нежданно проговорила она, низко склоняя предъ нею голову.
Ольга вспыхнула вся:
— Что это значитъ?
— Я прошу васъ простить мнѣ, повторила та, — если вы почитаете меня въ чемъ-нибудь виноватою предъ вами.
— Къ чему вдругъ эти объясненія? фыркнула свысока барышня.
— Къ тому, Ольга Елпидифоровна, что мы, вѣроятно, никогда уже болѣе не встрѣтимся съ вами….. на сценѣ — на сценѣ жизни, договорила Надежда Ѳедоровна такимъ разбитымъ и смиреннымъ голосомъ что наша дѣвица уставилась на нее растерянными глазами.
«Что она, проносилось у нея въ головѣ:- рисуется, или въ самомъ дѣлѣ?…»
— Надежда Ѳедоровна, пожалуйте, пожалуйте, публика проситъ! кричалъ, несясь къ ней со всѣхъ ногъ, режиссеръ:- васъ и Гамлета… Пожалуйте!..
— Нѣтъ, нѣтъ, не нужно! я не хочу… не пойду! испуганно отмахивалась она.
— Нельзя-съ, никакъ нельзя, неучтиво противъ публики, пожалуйте! настаивалъ онъ.
— Ступайте, ступайте, Надежда Ѳедоровна, васъ зовутъ, хлопаютъ ужасъ какъ: Гертруду, Гертруду! Гундуровъ безъ васъ выходить не хочетъ… Ступайте! оглушалъ ее съ другой строны крикъ налетѣвшихъ со всѣхъ сторонъ «пулярокъ»…
Къ рампѣ, рука-объ-руку подошли блѣдный какъ полотно Гамлетъ и зелено-желтая подъ своими румянами его мать…
LXIII
Представленіе съ этой минуты быстро пошло къ концу. Вѣсть что княжна болѣе не появится, что она настолько не хорошо себя чувствуетъ (никому, какъ предвидѣлъ это князь Ларіонъ, въ голову не пришло чтобъ это было съ ея стороны капризомъ), что сцены безумія Офеліи, которыми такъ восхищались наши актеры на репетиціяхъ, должны быть выкинуты, вылила какъ бы цѣлый ушатъ холодной воды на сценическое возбужденіе ихъ. Всѣ какъ бы вдругъ почувствовали что интересъ спектакля теперь изсякъ весь и что его надо поскорѣе кончить.
Положено было вслѣдствіе этого изо всего четвертаго дѣйствія оставить сцену возмущенія, въ которой Лаертъ, во главѣ народа, является требовать мести за смерть отца, и слѣдующее затѣмъ объясненіе съ королемъ. О судьбѣ Офеліи зрители должны были узнать изъ коротенькаго сообщенія Гораціо королевѣ въ началѣ акта о постигшемъ ея безуміи и изъ разказа самой королевы о ея смерти, въ концѣ дѣйствія. Такъ какъ изъ послѣдняго дѣйствія изъята была еще ранѣе сцена на кладбищѣ, составляющая болѣе половины его, то изъ него также уцѣлѣла въ сущности лишь большая сцена поединка, съ предшествующимъ ей разговоромъ Гамлета съ Гораціо и Озрикомъ. Осталось такимъ образомъ спектакля всего на какія-нибудь сорокъ минутъ, включая сюда и перемѣну декораціи между актами.
Чижевскій своею статною наружностью и горячею рѣчью произвелъ въ своей роли Лаерта — одной изъ благодарнѣйшихъ для сколько-нибудь даровитаго женпремьера — надлежащее впечатлѣніе на зрителей и получилъ не мало апплодисментовъ. Пылкая Женни окончательно влюбилась въ него на этотъ вечеръ, и все время, глядя на его оживленное лицо и быстрые каріе глаза, особенно ярко сверкавшіе изъ-подъ надвинутаго на лобъ темносиняго берета съ обматывавшимся кругомъ большимъ бѣлымъ перомъ, говорила себѣ что еслибъ онъ тутъ же послѣ спектакля, въ этомъ костюмѣ, подвелъ ее къ дорожной каретѣ, и сказалъ: «хотите сейчасъ въ Америку?» она бы крошечку прижмурилась, сказала бы «au petit bonheur!» вскочила — и поѣхала бы съ нимъ…
