Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
– Давно вы его носили къ Аннѣ Аркадьевнѣ? – спросилъ Алексѣй Александровичъ.
– Да ужъ съ недѣлю будетъ. – Ребенокъ затихъ. – А можетъ, животикъ, – сказала няня.
– Да вѣдъ вамъ видно, есть ли молоко.
– Молока мало, точно.
«То ли было съ первымъ ребенкомъ, – думалъ Алексѣй Александровичъ. – Она и не видитъ его. Я долженъ заботиться объ его ребенкѣ».
Онъ вышелъ торопливо, не отвѣчая на вопросъ Сережи, можно ли[1315] идти въ залу.
«Да, это не можетъ такъ продолжаться», думалъ онъ, но, выйдя въ столовую, онъ позвонилъ и велѣлъ пришедшему слугѣ послать за докторомъ, чтобы осмотрѣть кормилицу и ребенка. Ему не хотѣлось идти къ ней, не хотѣлось видѣть Княгиню Бетси; но онъ, сдѣлавъ усиліе надъ собой, пошелъ въ спальню, которая была для него самымъ труднымъ застѣнкомъ. Чтобы опять не подслушать невольно, онъ кашлянулъ, подходя къ двери, и вошелъ.
Анна въ сѣромъ халатѣ, съ заплетенными косами на головѣ, сидѣла на кушеткѣ. Въ похудѣвшемъ лицѣ ея странные глаза ея горѣли огнемъ, и лихорадочный румянецъ покрывалъ щеки. Какъ и всегда при видѣ мужа, оживленіе лица ея вдругъ изчезло, она опустила голову и безпокойно оглядывалась на Бетси и на Алексѣя Александровича, безпокоясь, очевидно о томъ, какъ они встрѣтятся. Алексѣй Александровичъ не видалъ Бетси послѣ своей поѣздки въ Москву. Бетси въ шляпѣ, гдѣ то на верху парившей надъ ея головой, какъ колпачокъ надъ лампой, и въ сизомъ платьи съ лиловыми, грубыми полосами на лифѣ съ одной стороны, а на юбкѣ съ другой стороны, вообще одѣтая по крайней послѣдней модѣ, сидѣла рядомъ съ Анной, прямо держа свой высокій станъ и, изогнувъ голову, ласковой улыбкой встрѣтила Алексѣя Александровича. Она протянула ему руку и крѣпко сжала ее.
– Я васъ знала всегда за необыкновеннаго человѣка, – сказала она ему по французски, но теперь я знаю васъ какъ человѣка съ великодушнымъ сердцемъ.
И она ласковой улыбкой поблагодарила его за его поступокъ въ отношеніи жены, выражая улыбкой то, что она жалуетъ его отъ себя орденомъ великодушія. Какъ ни обыкновенно то, что[1316] люди, которые сами неблагородны, особенно какъ будто цѣнятъ свое признаніе благородства въ другихъ, считая какъ будто высшей наградой то, что они признаютъ благородство, Алексѣя Александровича непріятно поразило это пожалованіе его въ великодушные отъ женщины, которая, какъ извѣстно всему Петербургу, проживая 120 тысячъ дохода своего мужа, жила съ любовникомъ, но непріятнѣе всего было то, что она позволяетъ себѣ говорить про самое задушевное и больное его мѣсто въ душѣ. Онъ холодно поклонился и, ей ничего не сказавъ, поцѣловалъ руку жены, спросивъ ее о здоровьи.
– Мнѣ, кажется, лучше, – сказала она, избѣгая его взгляда.
– Но у васъ лихорадочный цвѣтъ лица....
– Мы разговорились съ ней слишкомъ, – сказала Бетси. – Я чувствую, что это эгоизмъ съ моей стороны, и я уѣзжаю.
Она встала, но Анна съ стремительностью схватила ее за руку.
– Нѣтъ, побудьте, пожалуйста. Мнѣ нужно сказать вамъ. Нѣтъ, вамъ, – обратилась она къ Алексѣю Александровичу, и румянецъ вспыхнулъ краснѣе на ея щекахъ. – Я не хочу и не могу имѣть отъ васъ ничего скрытаго, – сказала она.
Алексѣй Александровичъ сѣлъ и трещалъ пальцами.
– Бетси говорила, что Графъ Вронскій желалъ быть у насъ передъ отъѣздомъ въ Ташкентъ.
Алексѣй Александровичъ поднялъ на нее свои прозрачные голубые глаза. Она не смотрѣла на него и, очевидно, торопилась высказать все, какъ это ни трудно ей было.
– Я сказала, что я не могу его видѣть.
– Вы сказали, мой другъ, что это будетъ зависѣть отъ Алексѣя Александровича, – поправила ее Бетси.
– Да нѣтъ, я не могу его видѣть, и это ни къ чему не поведетъ… – Она вдругъ остановилась, взглянула вопросительно на мужа (онъ не смотрѣлъ на нее), – однимъ словомъ я не хочу.
Алексѣй Александровичъ былъ блѣденъ; онъ подвинулся и хотѣлъ взять ея руку.
– Успокойтесь, Анна. Я благодарю васъ за ваше довѣріе.
Она хотѣла отдернуть свою руку отъ его влажной, съ большими надутыми жилами, руки, которая[1317] искала ее, но, видимо сдѣлавъ надъ собой усиліе, пожала его руку и съ полными слезъ глазами взглянула на него.
– Это отъ васъ зависитъ, – сказала Бетси, вставая. – Ну, прощайте, моя прелесть.
Она поцѣловала Анну и вышла. Алексѣй Александровичъ провожалъ ее.
– Прощайте, Алексѣй Александровичъ, еще разъ благодарю васъ, – сказала Бетси, остановившись въ маленькой гостиной и крѣпко пожимая ему руку. – Я посторонній человѣкъ, но я такъ люблю Анну и уважаю васъ, что я позволю себѣ совѣтъ. Примите его, Алексѣй есть олицетворенная честь, и онъ уѣзжаетъ.
– Благодарю васъ, Княгиня, за ваше участіе и совѣты; я привыкъ семейныя дѣла обдумывать и рѣшать самъ.
Онъ сказалъ это по привычкѣ съ достоинствомъ и тотчасъ же подумалъ,[1318] что какія бы онъ ни говорилъ слова, достоинства не могло быть въ его положеніи. И это онъ увидалъ по сдержанной, насмѣшливой улыбкѣ, съ которой Бетси взглянула на него послѣ его фразы.
Еще Бетси не успѣла выйти изъ комнаты, какъ Степанъ Аркадьичъ, сіяя свѣжестью, красотою и весельемъ лица, вошелъ въ комнату.
– А, Княгиня, вотъ пріятная встрѣча, – заговорилъ онъ, – а я былъ у васъ.
– Встрѣча на минутку, потому что я ѣду, – сказала Бетси, надѣвая перчатку.
– Что, Аннѣ лучше? Ну, слава Богу, – обратился онъ къ зятю. – Постойте, Княгиня, надѣвать перчатку, дайте поцѣловать вашу ручку. Ни за что я такъ не благодаренъ возвращенію старины въ модахъ, какъ цѣлованію рукъ. – Онъ поцѣловалъ руку Бетси. – Когда же увидимся?
– Вы не стоите, – отвѣчала Бетси улыбаясь.
И Степанъ Аркадьичъ, кокетничая съ Бетси, вышелъ съ нею провожать ее до кареты.
– Подите къ женѣ, не провожайте меня, – сказала Бетси Алексѣю Александровичу.
Алексѣй Александровичъ пошелъ къ женѣ. Она лежала, но, услыхавъ его шаги, поспѣшно встала и, отирая слезы,[1319] сѣла на прежнее мѣсто, испуганно глядя на него.
– Я очень благодаренъ вамъ за ваше довѣріе ко мнѣ, – кротко сказалъ Алексѣй Александровичъ,[1320] садясь подлѣ нея.
– И очень благодаренъ за ваше рѣшеніе; я тоже полагаю, что нѣтъ никакой надобности Графу Вронскому пріѣзжать сюда.
– Да я ужъ сказала, такъ что жъ повторять? – вдругъ съ раздраженіемъ, котораго она не успѣла удержать, сказала Анна.
«Никакой надобности, – подумала она, – пріѣзжать человѣку проститься съ той женщиной, которую онъ любитъ, для которой погубилъ себя, нѣтъ надобности видѣть своего ребенка отъ этой женщины – женщины, которая его одного любила и любитъ и которая не можетъ жить безъ него. Нѣтъ никакой надобности. Боже мой! Боже мой! зачѣмъ я не умерла и должна смотрѣть на ненавистнаго этаго великодушнаго человѣка». Она сжала руки и опустила блестящіе глаза на его руки съ напухшими жилами, которыя медленно потирали одна другую.
– Не будемъ никогда говорить объ этомъ, – прибавила она спокойнѣе.
– Мое одно желаніе состоитъ въ томъ, – треща пальцами, медленно началъ Алексѣй Александровичъ, – чтобы никогда не упоминать объ этомъ, и очень радъ видѣть…
– Что мое желаніе сходится съ вашимъ, – докончила она, звеня голосомъ, раздраженная теперь тѣмъ, что онъ такъ медленно говоритъ и что она знаетъ впередъ все, что онъ скажетъ.[1321]
– Да, – подтвердилъ онъ, – и Княгиня Тверская совершенно неумѣстно вмѣшивается въ самыя трудныя домашнія дѣла. То, что для нея кажется простымъ......
– Я ничему не вѣрю, что про нее говорятъ, – быстро сказала Анна, – я знаю, что она меня искренно любитъ.
Алексѣй Александровичъ вздохнулъ и помолчалъ. Она тревожно играла кистями халата, взглядывая на него съ тихой ненавистью и всѣми силами души желая только однаго – быть избавленной отъ его постылаго присутствія.
– А я послалъ сейчасъ за докторомъ, – сказалъ Алексѣй Александровичъ.
– Я здорова, зачѣмъ мнѣ доктора?
– Нѣтъ, маленькая кричитъ и, говорятъ, у кормилицы молока мало.
– Для чего же вы не позволили мнѣ кормить, когда я умоляла объ этомъ? Все равно (Алексѣй Александровичъ понялъ, что значило это все равно) онъ ребенокъ, а его уморятъ. – Она позвонила и велѣла принести ребенка. – Я просила кормить, мнѣ не позволили, а теперь попрекаютъ.
– Я не попрекаю…
– Ужъ одно, что этотъ ребенокъ здѣсь… Боже мой! зачѣмъ мы не умерли. – И она зарыдала. – Простите меня, я раздражена, я несправедлива,[1322] уйдите.
Алексѣй Александровичъ вышелъ и пошелъ въ кабинетъ.
«Нѣтъ, это не можетъ такъ оставаться,[1323] – сказалъ себѣ Алексѣй Александровичъ, – нѣтъ, христіанское чувство прощенія – это одна сторона дѣла; прощеніе успокоило меня, дало мнѣ опору, да. – Онъ старался увѣрить себя, что это такъ было. – Но что дѣлать, какъ продолжать жизнь – это другая сторона дѣла, и я ничего не знаю. Знаю только то, что такъ это оставаться не можетъ. Она ненавидитъ меня, я думаю, съ своимъ духовнымъ величіемъ. – Алексѣй Александровичъ съ грустью чувствовалъ, что это такъ. – Необходимо предоставить ей выборъ, необходимо знать ее всѣ мысли, которыя она, очевидно, не въ силахъ выразить. Необходимо написать ей и вызвать ее на откровенный отвѣтъ».
