Алексей Писемский - В водовороте
Елена, которая, между нами сказать, была бы положительно лучше всех дам, приехавших на этот вечер, не пришла.
Николя впал от этого в отчаяние и бросился было к ней упрашивать ее.
– Да как же это?.. Для вас я ведь вечер устроивал! – забарабанил он.
– Как, monsieur Николя, вы это говорите! Вы вспомните, кто я такая в глазах всего вашего общества?.. Я – нигилистка, я mademoiselle Жиглинская, выгнанная из службы! При одном имени моем, я думаю, все ваши гости разъедутся!
Николя совершенно понял этот довод Елены.
– Пожалуй, что разъедутся: дурачье ведь все ужасное! – проговорил он со свойственной ему откровенностью и ушел от Елены.
Розыгрыш лотереи начался между чаем и мороженым, и при этом произошло несколько забавных случаев: одному, например, сенатору и сенатору совершенно статскому, решительно оказавшему услуги отечеству одним лишь пером, досталась вдруг грознейшая турецкая сабля из стамбульского булата. Глупый и весьма еще мало понимающий мальчик, сын очень молодой дамы, выиграл финифтяную табакерку старика Оглоблина и тут же, безумец, уронил эту табакерку на пол и разбил вдребезги всю финифть. Мать его, вероятно, несколько жадная по характеру дама, не удержалась, вся вспыхнула и дала сыну такого щелчка по голове, что ребенок заревел на всю залу, и его принуждены были увести в дальние комнаты и успокоивать там конфектами; другая, старая уже мать, очень рассердилась тоже: дочь ее, весьма невинное, хоть и глупое, как видно это было по глазам, существо, выиграла из библиотеки Николя «Девственницу» [160] Вольтера и, со свойственным юности нетерпением, сейчас схватила эту книгу и начала было ее читать. К счастию, ее мать, игравшая в это время в карты, захотела посмотреть, что дочь выиграла, и, увидав, что именно, вырвала книгу из рук дочери и почти кинула ее в лицо Николя.
– Как это глупо разыгрывать подобные гадости! – проговорила она.
– Что же такое?.. Велика важность! – отвечал тот, сам, в свою очередь, осердившись на нее.
Кроме этого случая, впрочем, Николя всем остальным был очень доволен и решительно чувствовал себя героем этого вечера. Многие обращались к нему с вопросами о том, как будут распоряжаться с деньгами: весь ли капитал раздадут на вспомоществование, или только станут расходовать одни проценты? Николя, как мы знаем, был неспособен что бы то ни было выдумывать и лгать; но говорить настоящее ему Елена запретила, а потому, в ответ на все вопросы, он больше произносил какие-то нечленораздельные звуки и с каждым почти соглашался, что тот ему говорил.
– Дом бы вам купить недорогой для помещения особенно бедных девушек! – посоветовал ему один господин, желавший свой собственный дом спустить кому-нибудь подороже.
– Мы и дом купим! – отрезал ему Николя.
– Эмеритуру-с[161] им нужно учредить!.. Пусть те из девушек, которые имеют места и получают жалованье, эмеритуру к этому капиталу приплачивают!.. Эмеритура-с – великое дело! – толковал ему другой, военный полковник, ожидающий на днях получить право эмеритуры.
– Эмеритуру сделаем-с!.. Сделаем!.. – отвечал ему, не задумываясь, Николя, а в сущности даже не зная, что такое, собственно, эмеритура.
Проснувшись на другой день поутру, он задумал составить новую лотерею и с этой целью немедля побежал к Елене.
– Mademoiselle Елена! Я сделаю еще лотерею! – кричал он, только что войдя к ней в комнату. – Тут вот, говорят, в артистическом кружке[162] один какой-то барин дает свои десять тысяч разыграть в лотерею. Я думаю, что за черт, какой добрый, – деньги свои отдает!.. А он только на время их дает, и как выручат на них тысяч десять, он опять их себе и возьмет назад!.. Я тоже могу сделать: возьму у отца билет и разыграю его, а после и ворочу ему!
– Но для этого, полагаю, нужно просить разрешения у правительства? – возразила Елена.
– Э, мы и так сделаем – ничего! – подхватил Николя и в самом деле сделал. Он, в этом случае, больше приналег на подчиненных отца и от малого до большого всех их заставил взять по нескольку билетов, так что опять выручил тысячи три, каковые деньги поверг снова к стопам Елены. Николя решительно, кажется, полагал пленить ее этим и вряд ли не подозревал, что деньги эти она собирает вовсе не для бедных девушек, а прямо для себя!
Елена, с своей стороны, тотчас послала за Жуквичем. Он перед тем только принес ей благодарственное письмо от польских эмигранток, которые именовали ее «матко, боской» своей и спасительницей детей их; к ней также было письмо и от эмигрантов. Те тоже называли ее «маткой боской» своей. Передавая Жуквичу вновь полученные от Николя деньги, Елена произнесла с некоторым самодовольством:
– Вот вам еще капитал!
– О, благодарю ж тебя, боже! – как бы не удержался и воскликнул Жуквич.
То, что разные польские эмигранты называли Елену матерью божьей, это нисколько ее не удивило; но что Жуквич поспешил поблагодарить бога, это ей показалось странным. Она, впрочем, не высказала ему того и только проговорила:
– Так как эмигранты теперь уже получили помощь, то эти деньги я не желаю отправлять в Париж; иначе, они там получатся, сейчас же раздадутся по рукам и проживутся. Лучше мы будем помогать из них постепенно, когда кто-нибудь из эмигрантов снова впадет в бедность…
Такое намерение Елены заметно не понравилось Жуквичу.
– Вы, значит, до тех пор хотите эти деньги хранить у себя? – спросил он.
– Нет, зачем у себя? Я положу их в банк, чтобы не терять процентов.
– В русский? – переспросил ее Жуквич.
– Да, в русский.
– Это очень опасно, – начал Жуквич, – при малейшем ж подозрении их конфискуют.
– Но откуда может явиться подозрение? – спросила Елена.
– Да вот из этого ж письма, которое прислали вам мои неосторожные собраты и которое, вероятно, уже прочли на почте.
– Но как же быть в таком случае? – спросила Елена.
Жуквич развел руками.
– Я ж бы думал, – заговорил он неторопливо, – лучше положить их в парижский банк, а потом, когда вы прикажете кому сколько выдать, тому я и пошлю чек.
– Хорошо! – согласилась Елена и тут же отдала Жуквичу все деньги, которыми тот опять все время, пока сидел у ней, как бы даже небрежно играл; но, пойдя домой, по-прежнему аккуратнейшим образом уложил их в свой карман.
* * *Посреди таких хлопот, у Елены всякий раз, как она вспоминала о князе, начинало ныть и замирать сердце. Странные были в настоящее время ее чувства к нему: Елена в одно и то же время как бы питала к князю ненависть и жалость; ей казалось, что все условия соединились для того, чтоб из него вышел человек замечательный. Князь был умен, хорошо образован, не суетен, свободномыслящ; но в то же время с такими мелкими понятиями о чести, о благородстве, с такою детскою любовью и уважением к тому, что вовсе, по ее мнению, не заслуживало ни любви, ни уважения. Елена очень хорошо понимала, что при той цели жизни, которую она в настоящее время избрала для себя, и при том идеале, к которому положила стремиться, ей не было никакой возможности опять сблизиться с князем, потому что, если б он даже не стал мешать ей действовать, то все-таки один его сомневающийся и несколько подсмеивающийся вид стал бы отравлять все ее планы и надежды, а вместе с тем Елена ясно видела, что она воспламенила к себе страстью два новые сердца: сердце m-r Николя, над чем она, разумеется, смеялась в душе, и сердце m-r Жуквича, который день ото дня начинал ей показывать все более и более преданности и почти какого-то благоговения. Над этим Елена не смеялась и даже в этом отношении чувствовала некоторый страх. Видаясь с Жуквичем каждодневно и беседуя с ним по целым вечерам, Елена догадывалась, что он был человек лукавый, с характером твердым, закаленным, и при этом она полагала, что он вовсе не такой маленький деятель польского дела, как говорил о себе; об этом Елена заключала из нескольких фраз, которые вырвались у Жуквича, – фраз о его дружественном знакомстве с принцем Наполеоном[163], об его разговоре с турецким султаном[164], о связях его с разными влиятельными лицами в Лондоне; словом, она почти уверена была, что он был вождь какой-нибудь огромной польской партии, но только не говорил ей о том потому, что не доверял ей вполне. Последнее время, когда Жуквич приходил к Елене, она с невольным трепетом каждоминутно ожидала, что он произнесет ей признание в любви. Ожидание это действительно в весьма скором времени подтвердилось. Принеся Елене показать чек, присланный на его имя из парижского банка, Жуквич прямо начал:
– А я, панна Жиглинская, осмеливаюсь просить вашей руки и сердца.
Признание в этой форме очень удивило Елену. Она сделала усилие как бы рассмеяться над словами Жуквича.
– Это зачем вам так понадобилось? – спросила она его шутливо.
– Да, боже ж мой! Влюблен в вас, несчастный! – воскликнул Жуквич тоже как бы с оттенком шутки.
