Алексей Ремизов - Том 2. Докука и балагурье
— Оборони от смерти!
Да с Улькой на полок скоконула.
А из-под полка ровно шмыгнул кто, ухнул, да в дверь.
И такое поднялось там, не дай Бог, — драка: банник-то с парнем. И дрались они, пока певун не запел.
И все затихло. Только сверчок.
— Нянька, — шепчет Улька, — пойдем домой!
И вышли они из бани. Светать стало, пришли домой.
А поутру хватились по деревне девок, никого дома нет. Собрались всем народом и к озеру к беседной избе.
А там, — там только по полу костьё да косы — больше нет никого.
Лешая*
Ефим ходил шить. Шитья не может найти. И такая досада взяла, да и не евши тоже.
— Мне бы хоть к лешему! — махнул рукой.
И вдруг старик навстречу и прямо на него, прищурился:
— Ты куда?
— А вот шитья ищу.
— А пойдем ко мне. Есть одеяло, пошить надо.
Обрадовался Ефим: нашлось-таки дело!
И пошли дорожкой: впереди старик, за ним Ефим. Своротили в сторону по тропке — темно — и вышли на поляну.
А там дом — сколько Ефим по лесу ходил, места знает, а про такое не слыхивал — большинский.
И ведет его старик в этот самый дом. Встречает старуха: старая, один только зуб. Осмотрелся Ефим — богато живут! — а старика уж нет, старуха одна.
— Для чего, — говорит, — ты пришел?
— Шить. Меня хозяин шить позвал.
— Чего шить? — сердится.
— Одеяло.
— Получше шей, — говорит, — чтобы понравилось. Вашего брата швецов сколько перебывало, все не нравятся. Только расстраиваете! — ой, сердитая.
И повела его старуха через весь дом переходами на другой конец в пустую горницу.
— Принесет хозяин сколько овчин, ты все и клади, обрезков не делай, да лапочков-то не отрезай!
Засветила огонек в горнице, постояла, посмотрела.
— Горе одно с вами! — покачала головой на Ефима и пошла, ровно и не сердитая.
Остался Ефим один — пустая горница, жутко — уж дыхнуть боится, сам не знает, что и будет, одно знает, беда.
2Утром принес старик овчин цельную ношу, сложил овчины в углу, а сам ушел.
И взялся Ефим одеяло шить: расклал овчины по полу, так и старается, и нигде никаких обрезков не сделал, лапочков не тронул. За день поспело одеяло.
Вечером приходит старик: готово. Посмотрел, потрогал — понравилось.
— Вот что, Ефим, сшей-ка ты мне еще тулупчик.
Доволен старик.
— Мне бы изразок, — попросил Ефим, — чтобы в акурат было.
— Завтра, — сказал старик, — теперь погуляй! — и пошел.
А как погуляешь, — дверь на запоре.
Ефим и постучал. Отворяет старуха, тоже довольна, хвалит.
— Понравилось! Молодец!
И повела его, вывела во дворик. Походил Ефим по дворику, повздыхал и опять назад в горницу.
Наутро принес старик на образец тулупчик и кусок сукна.
Вымерил его Ефим, каждое место, и к вечеру сшил точно такой же.
И опять хозяин доволен.
— Сшей мне еще рукавицы да шапку.
И так всякий день еще и еще.
Уж терпенья больше нет, извелся Ефим, а все шьет. И год и другой и сколько так мучился.
И только что старуха Лешачиха, выведет его Уставовна по двору погулять.
— Смотри, Ефим, — учит старая, — станет тебя хозяин рассчитывать, спросит, много ль за работу надо, а ты не проси ничего, скажи: «Сам, мол, знаешь сколько, не изобидь».
Кончил Ефим шитье, сидит в своей пустой горнице, одну свою думу думает. Входит хозяин.
— Ну, Ефим, много ль тебе за работу?
А Ефим ему, как Лешачиха-то учила, так и ответил: сами, мол, знаете, постарше меня.
— Клади, — говорит, — безобидно чтоб было.
Понравилось старику, вышел он из горницы и скоро назад и не один, а ведет девицу, — ну, просто б глядел все время, вот какая!
— Дам, — говорит, — я тебе, Ефим, в приданое за ней тройку и карету. И одежу тебе дам под венец. Еще сто рублей деньгами.
Ефим уж и сказать ничего не может, только кланяется.
— А еще привяжу колоколец к дуге, сбрую на коней серебряную. А пойдешь к венцу, станут у тебя коней отнимать, а ты скажи, запомни: «Кабы где я шил, тот на это время был!» И все будет.
Простился Ефим с хозяином, поклонился Лешачихе.
— Спасибо тебе, Уставовна, без тебя пропасть мне!
Да сел на тройку с девицей. Залились колокольцы, несут кони, сами на дорогу вывели.
3Приезжает Ефим домой, стучит в ворота. Старик отец отворяет.
— Господи, не клали и живым! — плачет: рад-то очень.
— Как! Не жив? Я невесту привез.
Ну, долго не мешкали, на другой же день и за свадьбу. Покатил Ефим на тройке в церковь. Стали венчать. А народ обступил тройку: кто на карету, кто на колокольцы, кто на сбрую, кто на коней — всякому в диво.
— Стой, — говорят, — кони-то Ершовские, старосты.
Да к старосте.
— Твои кони нашлись!
Пришел староста: кони точно его.
Кончилось венчанье, вышел Ефим с женою домой ехать, а садиться-то в карету им не дают.
— Где, — говорят, — ты коней взял? Ты их украл?
Ефим клянется: свои. А те свое: украл.
«Эх, кабы где я шил, тот на это время был!» — вспомнил Ефим.
А хозяин-то и смотрит на него, Леший с народом стоит, откуда ни взялся.
— Что у тебя, Ефимушка?
— Коней отнимают.
Старик к старосте.
— Ты как, — говорит, — признал коней-то?
— Признал.
— А карету признал?
— Признал.
— А дочку-то? Аль не признаешь?
— Нет, говорит, — была у меня, да давно уж: грех вышел, из люльки потерялась.
— Да это она и есть! Двадцать лет хранил я ее. Вот тебе зять, принимай его с дочерью. Зови ж их, в гости веди. И все ему отдай: хороший парень, работник!
И пропал. Туда-сюда, нет старика.
Тут староста Ефима за руку и дочь свою и повел к себе, и наделил Ефима — спасибо, что дочку вывел!
Несчастная*
Жил-был муж с женой. Оба молодые. Жили они хорошо, ладно. И родился у них Петюнька.
А проходила по тем местам колдовка, приглянулся ей муж, ну, долго такой думать не надо, оборотила она жену рысью — убежала рысь — а сама на ее место и стала жить в доме хозяйкой.
С чужим дитем колдовке ни любви, ни охоты, наняла она няньку. Нянька с Петюнькой и возилась. Днем ничего, а по ночам горе — кричит ночь Петюнька, ничем его не утешишь. Жили они, как в темнице.
Добрая была нянька Матвеевна, жаль ей сиротинку. Пошла раз колдовка по гостям, Матвеевна и просится у хозяина.
— Отпусти, — говорит, — нас в чисто поле погулять с Петюнькой.
А он при колдовке-то лют, на все сердце, а без нее прежний.
— Ну, что ж, идите с Богом!
Пошла Матвеевна в поле, села с Петюнькой на межицу, — вольный воздух, чистое поле! И так горько старухе: где-то мать, где несчастная рыщет?
Бегут полем рыси.
Матвеевна — стойте!
— Рыси вы, рыси, серые рыси, не видали ли вы младенца матерь?
— Видели, видели, — говорят рыси, — во втором стаде бежит, горы молоком обливает, леса волосами оплетает.
И дальше побежали.
Бежит и другое стадо.
Тут и Петюнькина мать. Узнала, обрадовалась, одну шкурку с себя скинула и другую скинула, взяла Петюньку себе на руки. Кормит и плачет — век бы не расставалась!
Пришло время, и опять шкурки на себя надела, опять стала рысью и прощайте.
А Матвеевна с Петюнькой домой.
И всю ночь проспал Петюнька, ни разу и не всплакнул за ночь.
2Наутро хозяин уж сам посылает няньку.
— Подьте, — говорит, — в чистое поле, погуляйте!
И пошла Матвеевна в поле, села с Петюнькой на межицу — вольный воздух, чистое поле!
Бегут полем рыси.
— Рыси вы, рыси, серые рыси, не видали ли младенца матерь?
— Видели, видели, — говорят рыси, — в третьем стаде бежит, горы молоком обливает, леса волосами оплетает.
И пробежали.
И другое стадо пробежало.
Бежит третье стадо.
Тут и Петюнькина мать. Обрадовалась, да скорее с себя шкурки, взяла Петюньку себе на руки. Кормит и плачет — придет срок и опять побежит она рысью!
А хозяину что-то скучно дома.
— Дай, — говорит, — пройдусь в чистое поле.
И вышел и видит: в поле на межице кормит Петюньку, а за кустом и рысьи шкурки висят, узнал Наташу. И так ему ее жалко. Подкрался он потихоньку, снял с куста шкурки, обложил сухим листом да и зажег.
А она почуяла.
— Что-то, — говорит, — Матвеевна, смородом больно пахнет.
— А дома, видно, колдовка, перемену мужу жарит! — заплакала Матвеевна: жаль ей сиротинку, еще жальче матери несчастной.
Пришло время, хватилась шкурок, а шкурок-то нет нигде, и не во что ей одеться.
Тут он и вышел.
Взял ее за руку.
— Пойдем домой, Наташа!
И повел ее в дом.
А уж колдовки и след простыл.
![Барбара Картленд - Милая чаровница [Милая колдунья]](/uploads/posts/books/6706/6706.jpg)
