Николай Гарин-Михайловский - Том 1. Детство Тёмы. Гимназисты
— Андрей, принеси хлеб, сало, пшено.
Немного погодя из табора вышел Андрей, а за ним невдалеке и Конон. Оба шли без шапок. Андрей пришел и подал панычам черный хлеб. Конон Львович отломил, сам попробовал и передал молодым людям.
— Какой же еще хлеб?!
Корнев и Карташев попробовали и сделали неопределенные физиономии: кажется, хорош?
— Хиба ж такой хлиб можно исты? — спросил Конон, впиваясь своими ястребиными глазами в Корнева.
— Хлеб действительно, кажется, как будто…
Корневу очень хотелось поддержать Конона.
— Як тисто, — подсказал Конон, — мокрый.
Конон Львович равнодушно молчал.
— Андрей, ты для меня из дому не захватил хлеба?
— Та взяв.
— Принеси.
Андрей принес.
— Вот этот самый хлеб сегодня к столу Аглаиды Васильевны подадут, — сказал Конон Львович.
— До хлиба ж то що подадут? — спросил Конон, — як не работать, то и тым хлибом жив буде чиловик.
— Ну, ступай, — приказал ему резко Конон Львович.
— О так, — кивнул головой Конон и повернул к табору.
— Работать не будемо, — раздраженно крикнул он уже издали.
— Гусь, — проговорил Конон Львович, мотнув головой. — Уезжайте! Когда увидят, что уехали, поймут, что надеяться не на что. Весь секрет тут в том, что поднялась цена на базаре за работу.
— Так отчего же и не прибавить?
— А понизились бы цены? Они бы не согласились на сбавку.
— Ну, от базара до базара.
— Ну, без людей как раз и останемся.
Корнев и Карташев уехали.
Часа через два явился в усадьбу и Конон Львович. Трое, в том числе и Конон, взяли расчет, остальные стали на работу.
— В сущности, этот крестьянский вопрос какой-то бесконечный, — рассуждал Корнев. — Решить его по существу? идти на компромисс? на каком пределе остановиться?.. Для меня, по крайней мере, нет сомненья, что Конон, по существу, прав. С другой стороны, тоже нет сомнения, что полумерами его не удовлетворишь. С точки зрения порядка, может быть, и надо удалить Конона, но несомненно, что во французском парламенте какой-нибудь крайний левый заседает на своем крайнем стуле и только и знает, что протестует — и ничего: ему принадлежит будущее, правому там какому-нибудь — прошлое, центру — настоящее, всем есть место.
Разговор шел за завтраком, за которым сидел и Конон Львович. Он с любопытством слушал и посматривал на Аглаиду Васильевну.
— Ну, вот и отлично, — отвечала сдержанно Аглаида Васильевна, — это и есть самое главное, и вы теперь видите, как легко вызвать в народе ложные надежды, удовлетворить которые не в вашей власти. Крестьяне — дети… прямолинейны, и в разговоре с ними нужен тот же прием, что с детьми. Иначе вы им дадите в руки оружие, которым они себе же нанесут вред.
— Оружие, в силу вещей, и без того у них в руках: за деньги ли, в аренду ли, так или иначе, земля и труд, то, чем и мы и они кормимся, — у них.
— Это по-вашему…
— По-моему, — торопливо смягчился Корнев, видя, что Аглаида Васильевна начинает уже сердиться, — здесь такое столкновение разных интересов, что пока можно только постигнуть бездну, но решить вопрос…
— На сегодня он решен, — сказала Аглаида Васильевна таким тоном, что Корнев, чтоб не раздражать ее больше, замолчал.
Ночью сгорела только что сметанная скирда.
— Однако! — произнес Корнев и принялся за ногти.
Конона и след простыл. Аглаида Васильевна была сильно взволнована.
— Я тебя серьезно, Тёма, прошу, — сказала она, позвав сына на свою половину, — оставить всякие общения с мужиками: вы можете себе здесь хоть весь мир ногами ставить, но ты видишь уже последствия ваших неосторожных разговоров. Полторы тысячи рублей в этом году дохода уже нет. Эта скирда предназначалась для приданого Зины.
— Какое же приданое, когда у нее и жениха-то еще нет?
— Ты до глупости доводишь со своими вечными рассуждениями, — я больна от них. Пойми же наконец, что они несносны! Ты просто глупеешь от этого вечного напряжения обо всем рассуждать, рассуждать во что бы то ни стало. Пойми же наконец, что нет несноснее, нет отвратительнее, нет пошлее, наконец, человека, всю жизнь изощряющегося над бесплодными решениями вопросов. Корнев хоть за чужой счет это делает, а ты ведь прямо за счет своей матери, сестер… Эгоист! Уходи! я не хочу тебя видеть.
Голос Аглаиды Васильевны дрожал. Она огорченно смотрела вслед своему растерянно уходившему сыну. Ей и жаль было его и досадно.
— Теория, теория… основанная прежде всего на том, чтоб для спасения чужих — своих, самых близких, губить… Отвратительный эгоизм.
И, несмотря на то, что Аглаида Васильевна была теперь совершенно одна и некому ей было возражать, она еще страстнее повторяла, как бы настаивая пред самой собой:
— Отвратительная теория! эгоистическая, грубая, несущая с собой подрыв всего… Нет, нет! Бог с ним, с таким развитием!
Чтоб успокоиться, она взяла лежавшее на столе Евангелие, села в кресло и начала перелистывать книгу. Она открыла главу девятнадцатую от Матфея о богатом юноше: «Иисус сказал ему: „Если хочешь быть совершенным, пойди продай имение свое и раздай нищим; и будешь иметь сокровище на небесах; и приходи и следуй за мной“. Услышав слово сие, юноша отошел с печалью, потому что у него было большое имение».
Аглаида Васильевна вздохнула, откинула несколько страниц и прочла из главы пятнадцатой Матфея: «Лицемеры! хорошо пророчествовал о вас Исаия, говоря: приближаются ко мне люди сии устами своими и чтут меня языком; сердце же их далеко отстоит меня… Всякое растение, которое не отец мой небесный насадил, искоренится; оставьте их; они слепые вожди слепых; а если слепой ведет слепого, то оба упадут в яму». Она еще откинула несколько страниц назад и прочла из главы десятой: «Не берите с собой ни золота, ни серебра, ни меди в поясы свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха. Ибо трудящийся достоин пропитанья… И враги человеку домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели меня, недостоин меня… И кто не берет креста своего и следует за мной, тот недостоин меня. Сберегший душу свою, потеряет ее».
Под впечатлением последних событий и постоянных разговоров с сыном и Корневым Аглаида Васильевна, тысячу раз читавшая все эти листы, на этот раз читала их с особенным, все усиливавшимся впечатлением искренне верующей женщины.
«Судьбы божии неисповедимы… конечно, в будущих веках человеческой жизни», — думала Аглаида Васильевна.
И вдруг у нее мелькнула мысль, что, может быть, настоящее уже есть начало этих веков. Точно поднятая какой-то посторонней силой, она встала и долго, потрясенная, смотрела на святой образ скорбно поникшего пред грехами мира.
— Господи, ты милостив! — воскликнула она с глубокой верой. — Если ты, всемогущий, во власти которого одним помыслом уничтожить мир и миры миров, послав своего единородного сына, не возложил на него исполнение твоих заветов, а только предначертал, то и от нас, ничтожных, отстрани чашу сию: непосильна она… Нет, непосильна, — убежденно повторяла она уже самой себе.
Вошла Таня и, остановившись у дверей, тихо плакала.
— Что тебе? — спросила Аглаида Васильевна.
— Дядя заболел.
Тихон был брат матери Тани. Он же и воспитал ее, когда она осталась бездомной сироткой. Таня любила его и теряла в нем последнего близкого человека.
— Заболел? — спросила озабоченно Аглаида Васильевна.
— Сейчас понесли из кухни. Ой, боже ж мой!
— Третий припадок… да, — бессильно проговорила Аглаида Васильевна.
Таня громко застонала и стала качаться, утираясь передником. С нее сразу слетел городской лоск.
— Полно, полно, — успокаивала Аглаида Васильевна и горячо поцеловала Таню в лоб. — Ну, что ж делать! Я тебе такая же родная… была и всегда буду.
Таня, вытирая слезы, поцеловала руку Аглаиды Васильевны.
— Иди к нему… Одарка пусть за тебя побудет в комнатах.
Таня ушла. Вошла Наташа и не то сконфуженно, не то устало присела.
— И Одарка плачет! — махнула она рукой.
— С той что?
— Конон пропал…
— Ну! — сделала резкий жест Аглаида Васильевна.
— Я знала, что Тихон умрет, — скривила Наташа лицо в свою обычную гримасу боли.
— О господи, как я не люблю, когда ты каркаешь.
Наташа с самого детства составила себе репутацию Кассандры. На этот раз Аглаиде Васильевне был неприятнее обыкновенного этот дар Наташи.
— Чем я виновата, — усмехнулась Наташа. — Снилось мне, что я умерла…
— Долго жить будешь.
— Да я-то буду… Я всех переживу.
— Ты в самом деле, Наташа, воображаешь себя провидящей!
— Да ведь это помимо меня: я не успела еще и подумать, а уже сказала…
— Это можно развить в себе до опасных размеров. Не хочу слушать твоего сна.
