Юрий Домбровский - Обезьяна приходит за своим черепом
Ганка посмотрел на него усмехаясь.
- Надо ли? - спросил он.
- Надо, надо, - сказал Курт, - Очень надо... Я ведь чувствую, что вы затеяли! Так вот, не нужно. Так кончают только институтки да проигравшиеся шулера.
Он встал и пошел, не прощаясь, и вдруг, вглядываясь в его неторопливые, громоздкие, но очень устойчивые движения, Ганка вспомнил и человека совсем другого и разговор другой, не похожий на этот. В ужасе внезапного озарения он поглядел на Курта, ибо только в эту кратчай-шую секунду восстановил в уме все недостающие звенья той огромной цепи причин и событий, в начале которой стоял приход садовника Курта на виллу и в конце разговор с Войциком.
- Боже мой, - сказал он болезненно. - Боже мой, так вот оно как! Курт...
Курт остановился, и тогда Ганка подбежал и схватил его за руку.
- Слушайте, - сказал он запальчиво и восторженно, - слушайте, я расскажу вам... Я сегодня же пойду...
- А вот об этом не надо говорить, - сказал Курт серьезно и строго. Знаете: "Что задумал делать, делай скорее".
- Хорошо, - сказал Ганка и сжал губы. - Прощайте.
Он был уже на краю полянки, когда Курт окликнул его.
- Вот что, Ганка, - сказал он, подходя к нему и как будто даже смущенно дотронулся до его руки. - Вы не сердитесь на меня, пожалуйста, если я что не так сказал или повел себя. Но посуди-те: зачем мне было знать о вас что-нибудь особое? Кто я такой? Чужой человек. Вы и любите-то меня не особенно.
- Да нет, я верю вам, - быстро ответил Ганка и схватил его за руку. Верю, верю! Я не знаю, как это вышло, но только я понял: вот тот самый ведь и Войцик был...
- Дорогой мой, вот что, - Курт положил ему руку на плечо, - уясните себе, про меня пока знаете вы только одно: я служу Курцеру. Я же, как его служащий, знаю про вас и другое. Дай Бог, чтоб все ваши порывы не свелись к новой истерике...
- Почему вы так думаете? - пробормотал Ганка.
- А, милый! Вы уже вторые сутки бьетесь в ней, только почему-то не замечаете этого. Помните, вы стояли в толпе и крикнули что-то солдату? И это была истерика, и очень скверная. Вы-то спрятались, а другие за вас поплатились. Потом вы пришли ко мне - и тоже это была истерика. И сейчас, наконец, когда желаете со мной поделиться вашими планами, тоже бьетесь в истерике.
Он вдруг засмеялся.
- А впрочем, желаю вам всего хорошего. Но только не думайте, пожалуйста, что все дело в том, чтобы убивать, убивать, убивать. Одним этим ничего не сделаешь. Истерик-то никто не боится.
Он хотел сказать то-то еще, но в это время затрещали кусты.
Курт отскочил от Ганки.
Чертыхаясь и треща, по кустам кто-то шел к ним, только не со стороны дорожки, а исподволь, в обход.
- Правее, правее, - вдруг крикнул Курт, - там дорожка есть!
Появился Ланэ, за ним Кох и Гарднер.
- Ну, я же говорю, здесь они, - сказал Ланэ, - и доктор тут дрозда ловит.
- Ох, и птицеловы вы! - сказал Гарднер. - Мальчишка к вам все просился, я не пустил его. И нашли же местечко, где птиц ловить! Весь оборвался, пока шел. Курт, где ваш западок? Бросайте его к дьяволу. Больше вам он уже не понадобится. Кончились ваши птички.
Курт посмотрел на него с удивлением.
- Да, да, - сказал Гарднер, - не для кого больше их ловить. Хозяин-то ваш Богу душу отдал. Теперь уж скрывать незачем, профессор-то умер, а у господина Курцера сердце сдало. Вот какие вещи получаются, Курт.
- Ладно! - угрюмо кивнул головой Курт, нимало не удивясь тому, что у Курцера сдало сердце. - Не хватало мне еще вони, упокой, Господи, моего хозяина, а я терпеть больше этого не желаю - в комнату не войдешь.
С минуту все помолчали.
- Сердце сдало, - покачал головой Курт. - И как не сдать, когда здесь такое творится! Профессор-то не чужой человек, а шурин. А господина Курцера этот нечистый дух Бенцинг все сбивал. Если бы не он, у меня бы клумбы чище бенгальских огней заиграли. Я ведь садовник старый, господа, опытный, меня еще старый Курцер учил.
- А кто же мешал тебе? - ворчливо спросил Кох. - Все только с воробьями треплешься. У тебя постоянно что-нибудь не так.
Курт вдруг выпрямился, лицо его одеревенело, он отвесил нижнюю губу и сказал густо и натуженно:
- У меня родители вполне благородные люди из города Профцгейма, а я их законный сынок!
- А? Кох, здорово? - повернулся к своему спутнику Гарднер.
- На эти штучки-то он мастер! Где оскалиться да и покритиканствовать, там и он, - с хмурой улыбкой похвалил Курта Кох.
- Ну ладно, Курт, этот Бенцинг больше вам не помеха, - великодушно сказал Гарднер. - Я его арестовал.
- Да он того и заслужил, - одобрил Гарднера Курт. - Как начнет ходить по дорожкам да кусты тросточкой шевелить: тут почему не так да там по какому праву не этак? - полный базар. А хозяин-то... Вот, лови ему дрозда. Попробуй поймай его! В снасти этой и воробьишка-то не запутается, не то что там дрозд! Они же высокие господа, - он робко поглядел на Гарднера. - Все они слегка...
- Ну, ну? - сказал Гарднер и быстро взглянул на Коха.
Курт немного покрутил пальцами около лба.
- Ах, негодяй, ах, критикан! - сияя, сказал Кох.
- Ладно, Курт, - сказал Гарднер, - мы с вами еще поговорим. Ганка! Завтра утром прошу вас ко мне, поедем в город разбирать дела института.
- На это Ланэ есть, - сказал Ганка, отворачиваясь.
- Вот как! - улыбнулся Гарднер. - А если мне нужно именно вас одного? Ну, так я жду вас к себе, и не завтра, а через тридцать минут, со всеми бумагами. Идемте, Ланэ!
Они ушли втроем, и Курт, склонив голову набок, слушал, как они идут по дороге.
Гарднер сидел внизу, в комнате Курцера, и дописывал рапорт. Он и всегда-то любил писать, а сейчас выписывал последние строчки рапорта прямо с наслаждением. Почерк у него был краси-вый, крупный. Стройные буквы стремительно и прямо ложились на бумагу. Он чувствовал себя прекрасно. Еще день, еще ночь - и все. Пусть даже это дело с профессором и провалится, ему и на это теперь наплевать. Он свое исполнил, кого надо надоумил, кого надо предупредил, а там уж дальше не его забота. Рядом с кипой бумаг лежал раскрытый портфель, набитый документами, и лакированный ящик на замке.
"Как это говорили древние римляне: "Что не берет железо, то возьмет огонь". Честное слово, это ловко! Ему всегда нравилась римская деловитость. И он улыбнулся, вспоминая последний разговор с карликом. "Дудки! Я тебе больше не слуга!"
Гарднер был в новом, очень хорошем штатском костюме, выбритый, надушенный, и поэтому чувствовал невероятную легкость во всем, точно после хорошего душа.
Солдат ввел Ганку и остановился около притолоки.
- А, - сказал Гарднер радушно, - все-таки пришли. Садитесь, пожалуйста. А чего вы такой зеленый? Можно идти, - обратился он к солдату. - Вы что, принесли что-нибудь?
- Да, - сказал Ганка, - смотрите, что я нашел в кабинете профессора, он вынул из кармана длинный, плотный конверт.
Не вставая, Гарднер через стол протянул руку.
- Ага, давайте-ка сюда. Все писал, старичок!
Он посмотрел конверт на свет, понюхал и рванул его вкось.
Тогда Ганка вытащил браунинг и, не целясь, почти боясь смотреть даже, выстрелил в этот матово блистающий, высокий, шафранный лоб.
Он увидел еще раз лицо это, руку с зажатым в ней конвертом. Все это под углом и очень крупно. И вдруг все кругом пошло толчками, четко и отрывисто, словно засекая секунды на хронометре.
От выстрела у него дрогнуло плечо, и он чуть не выронил оружие. Тогда он закусил губу, сощурился и уже четко и спокойно еще раз за разом спустил курок. Лицо Гарднера завертелось, запрыгало, запрокинулось быстро и легко, как мишень в тире. И только ушло от Ганки это лицо, как он увидел другое неподвижную четырехугольную голову, кожу, всю в подтеках, в ржавых пятнах.
Лицо Войцика было неподвижно, глаза опущены. На Ганку он не смотрел, как и тогда, в минуту расставания. Вдруг сзади закричали.
Ганка быстро оглянулся. Вбежал солдат, да и застыл, ошалело открыв рот.
"Ну, беда тебе теперь! Недоглядел! Расстреляют зверюгу!" - подумал Ганка со злым удовольствием.
Гарднер лежал на столе подбородком вперед. Особенно ясно был виден аккуратный, сиренево лоснящийся пробор.
Ганка прыгнул и прижался к косяку окна. Войцик стоял рядом с ним, локоть о локоть.
- Да, это дело, - сказал ему Ганка, смотря на солдата. - Это такое дело... - повторил он и, боясь опоздать, сунул браунинг в рот.
Выстрела он уже не услышал.
Эпилог
На этом бы мне и кончить свои записки, но вот что случилось неделю назад.
В понедельник, после обычного недельного профессорского обхода, ко мне подошла ясно улыбающаяся, подтянутая и оживленная сестра (не помню, писал ли я, что больница, где я нахо-жусь, частная, довольно дорогая, и поэтому сестры здесь тоже особые), ткнула острым розовым ноготком в смятый угол подушки и, ласково наклонившись надо мной, спросила, не скучаю ли я, не хочу ли принять внеочередного посетителя.
Нужно заметить, порядок нашего отделения очень строг именно в этом пункте. В больнице допускалось многое. Так, больной, если у него водились деньги, мог перебраться в отдельную палату с балконом в сад, мог, конечно, с разрешения лечащего врача, нанять даже специальную сестру. Но и такому больному, если он лежал в нашем, то есть послеоперационном, отделении, свидания разрешались только дважды в неделю.
