Максим Каноненко - Рассказы
Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. Целая стена - штук сто, или даже больше. Так вот:
С ума сойти можно - до чего достают. И сделать ничего нельзя - откроешь глаза: летать перестал, зайки пропали, шум какой-то, возня... Закроешь тут же - и опять лети-и-ишь, зайки прыгают себе, сушняк долбит, башка гудит. О-ой, а темно-то как! Ну так вот, зайки прыгают и мешают, но это еще ничего. А тут как подумаешь - где я? кто я? что я? - так вот это хуже заек в тыщу раз. И что, казалось бы, тут думать спать бы, а вот думаешь, как дурак, и не спишь. И ни черта придумать не можешь, час думаешь, два - а часы все стоят и стоят, тикают по-своему, по-часовьи, капают на мозги, но стоят. А зайки так в такт часам: вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-... Да. К зайкам не прижмешься. Они вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз. А ты лежишь-лежишь, хочешь-хочешь, ждешь-ждешь, а нету. Тут сон снится: пашня, ЛЭП, бородинским хлебом пахнет, как в детстве. Идешь ты по пашне, руки в карманах, смотришь на небо, бабочек ловишь. Слева - трактор, справа - лесополоса, спереди - идет навстречу человек с хвостом. И не идет даже, а едет на этом своем хвосте, а тебе так хорошо, так хорошо, как будто у него и нет никакого хвоста, и внутреннего протеста у тебя не рождается, и за посевную ты спокоен. А он ближе - Здравствуйте, юноша, что, бабочек ловите? И ты их тут же ловишь-ловишь, ловишь-ловишь - чтоб не стыдно было, что на небо смотрел. И краснеешь, как девушка. А он улыбается тебе отечески, прищуривает глазки, как прям Ленин, пальчиком у-тю-тю-тю-тю, и под землю проваливается. Ты к дырке подходишь, смотришь - там глубоко-глубоко, жарко и смрадно. И зайки прыгают. Потом всех бабочек отпускаешь, бросаешь их в небо, чтоб летели - и дальше идешь. А зайки с тобой рядом прыгают, и штиль, и спокойно, и граница на замке, и она не слышит ничего. И жалко. И страшненько.
10.
Тем временем Изя с Ильичем совершили невозможное - они пробрались-таки в "Бочонок" с минимальными потерями, среди которых были пара пуговиц и растрепанная прическа учителя.
Взяли по три. Дубовые, или во всяком случае, кажущиеся таковыми столы, все в темных пятнах, лужах, полумрак. Полусумрак. Сели напротив, лицом к лицу. Знаете, Изя, ведь никакого просвета не видно. Все пьем, пьем, не в силах прерваться и подумать - а то ли мы пьем? Вот, пиво это (признаться, читатель, это было мало похоже на пиво), тот ли это нектар, которого жаждет сейчас душа? А какого нектага жаждет твоя мудацкая душа? Ну, я не знаю, Изя, ну... Не знаешь - не говоги. Не знаешь, что делать - не делай ничего. Выпей сначала, пгежде чем гассусоливать. Да, я выпил... Выпей еще. Хорошо, хорошо, вот еще... Ты издеваешься надо мной, гой? Кто так пьет? Смотги: с этими словами Изя опрокинул в себя поллитровую кружку мутного напитка, причем за то время, пока тот вливался в его глотку, дантист не сделал ни одного глотка - как будто в уборную выплеснул. Громко рыгнув, ювелир сверкнул на Ильича суровыми еврейскими очами и дополнительно грозно икнул. Что пгизадумался? Пей! Ильич робко поднял кружку, посмотрел на свет, словно пытался рассмотреть там, внутри маленьких юрких рыбок среди цветных камешков, глубоко вздохнул, плюнул и с каким-то торжествующим вскриком впился в стеклянный берег недогазированного чуда интеллигентскими своими губищами. Он был добросовестен, этот провинциальный учитель, он был мужик, он был браток - он просто высосал поллитра безобразия несколькими судорожными глотками и не отрываясь от кружки. Смог. Теперь главное - продержаться, лихорадочно думал он, теперь главное - не сболтнуть лишнего. Хотя что, собственно, такого лишнего мог сболтнуть он жителю вокзалов и подземных переходов? Да в сущности ничего. Еще: невозмутимый голос сапожника прервал установившуюся было неловкую паузу. Еще газ, но тепегь по хогошему. Помилуйте, Изя, куда уж еще лучше? Уж не хотите ли вы, чего доброго, разбавить этот божественный напиток вульгарной водкой? Нет, нет, я это пить не могу и не буду, что вы, мне плохо будет, я не привык, я не такой... Послушай сюда, литегатог, ты чмо. Ты не видел в своей ничтожной жизни ничего, я пгосто увеген - ты даже бабы голой не видел. Но позвольте, Изя... Ты не жил на вокзале, не спал на бетонных плитах, когда по тебе бегают кгысы, ты не собигал в угнах стеклопосуду и тебя не били потные гопники. Если ты не хочешь егша - дело твое, но я совсем, слышишь, совсем пегестаю тебя уважать, вождь пголегагиата. Вы обижаете меня, Изя, ну зачем вы меня так обижаете, я выпью с вами ерш, но ведь вы не можете говорить так уверенно о том, чего не знаете и знать не можете. К тому же я, к вашему сведению, был женат, причем не однократно, а дважды, а мои литературные познания позволяют мне утверждать, что о жизни я знаю достаточно много. Выпили (не проболтаться, не сказать лишнего). Что, что ты можешь знать из своих книжек, гой? Или твой Ги Де спал на бетоне? Магиэтта Шагинян спала? Или, может быть, они спали там вместе? А может ты в Сокольниках по воскгесеньям стеклотагу собигаешь? Что это ты так похогошел? Выпей еще. Выпили и еще. Александр Ильич долго хватал позеленевшими губами воздух, словно умирающая рыба, потом засунул в эти губы трясущуюся сигарету и глубоко задымил. Взгляд его мутнел не по минутам, а по секундам, Изя же был прекрасен, как божий свет. Н-да, академик, ненадолго тебя хватило... Кажись, помгешь ского. (не... не хоте... не могу... мне нельзя так мно...) Что-что? Исповедоваться хочешь? Каяться будешь? Смотги, помгешь непокаявшись, уложат тебя в железный ящик во двоге оттуда ни в ад, ни в гай, а на мыловагенный завод одна догога. (не могу... молчу... нельзя... отды... шаться...) Замечательно. Будем лечить. Сестга, зажим. Изя извлек из недр своей непонятной одежды картонку с лозунгом "Сода питьевая" и всыпал изрядную дозу в последнюю, третью кружку ерша, так и не осиленную Ильичем до конца. Пей! (не могу...) Пей!! (не...) Пей!!! Ну зачем же так стучать по столу-то? Несчастный литературовед не допил и до половины, как вдруг цвет лица его чудодейственным способом изменился с красного на синий. Ильич повернулся, рухнул на колени и... Ну, и понятно, что. Он находился в коленопреклоненной позе минут пять, покуда отзывчивый дантист не помог ему подняться на нетвердые ноги. Уйдемте отсюда, уйдемте, я не могу здесь больше... Ожил, - с удовлетворением отметил ювелир, - Что ж, почему бы и не уйти? Пгавда, нехогошо уходить так сгазу, но кто же знал, что пгостой егш так стганно подействует на этого дугака.
Они вышли в грязноту и сыроту ленинбургской ночи и растворились в ближайшем сквере-скверике-скворечнике. Старый, но благородный и совершенно твердо стоящий на нищих ногах Изя бережно поддерживал молодого, интеллигентного и абсолютно, безапеляционно пьяного Александра Ильича, фамилию которого, как и фамилии всех наших героев впоследствии установит следствие.
Пути их было до третьей скамейки в левом проходе (на первых двух уже устроились на ночь так же безвременно покинувшие гостеприимный и гостевыгонный бар). Изя отпустил Ильича, который с грохотом и стоном обрушился на видавшее многое деревянное сиденье, потом опустился сам. Сволочь ты, Ильич, бестолковая, я в пивнике уж лет восемь не был. Посидел, называется. Кгужка пива и две кгужки егша - ну это же не сегьезно. А, литегатуга? Че молчишь? Изя, оставьте меня в покое... Ты всю жизнь свою дугацкую в покое. Библиотека и стагая мама. Ты хоть улицу на кгасный свет когда-нибудь пегешел? Изя, вы не понимаете... Я не понимаю?! А по выходным ты, небось, на кагуселях в пагке катаешься, а? Или по догожкам ходишь, на листья пгошлогодние смотгишь? Я... Вы оставите меня в покое, если я скажу? (нет... я не скажу...) Что ты можешь сказать, литегатуга? Изя, я... (нет... зачем... нельзя...) Говоги! Я... Я убиваю, Изя. Кого, тагаканов на квагтиге у мамы? Еще бы, если она неделями не выносит мусог. Нет, (нет...) я убиваю людей... девушек... (нельзя... же...) Я... я подкарауливаю их на дорожках, убиваю, и... (нет... поздно...) и... отрезаю им головы.
11.
Он вернулся поздно. Ленинград как всегда спас его от похмелья, вылечил голову и просветлил разум. Все в нем было по-прежнему. Все было по-прежнему спокойно и неторопясь. Тебе звонила та подруга. Какая подруга? Ну та, вчерашняя. Стрелку забила - на Финляндском вокзале, завтра, там на столе все написано. Черт, это еще...
12.
А что с того, что вот они сидят рядом на этой скамейке, курят и молчат? Что с этого Ленина, что с этого вокзала и со всей этой Финляндии? Наверняка пролетают в головах у обоих с непостижимой физике скоростью картинки из прошлого, этакие могилки с крестиками, как оно раньше-то бывало... Сколько раз он вот так сидел и курил с женщиной, сколько раз она вот так сидела и курила с чуваком в первый раз? Теперь они будут шататься по набережным и задвинутым глухим улицам, через неделю, а может даже и сегодня, как сложится, переспят, сколько-то раз встретятся и переспят потом. Если, конечно, он не уедет в свою уродскую Москву прямо завтра. Еще может быть ночное шоу, клубы, дискотэки, пиво, что-нибудь сухое из горлышка, трава, беседы с умным видом, перемывание костей, тусовка, джем, натертости на ногах, концептуальное кино, как много нам открытий чудных, суровый спор, разборки, ревность, мотор, метро, вокзал, весна, мама, папа, где вы, где ты, здесь я, нет, не пила, не курила и не курила, не курила ничего, не спала, как не спала, нет, спала, но ни с кем не спала, а так спала, одна спала, а где спала, на полу спала, боже, за что мне все это, у всех дети как дети, в институтах учатся, мама, пора, монетки кончаются, не хочу я никуда ехать, а куда же тогда ехать, ехать все-таки придется, огни, дома, дворы, коды, лифты, комнаты, акаи, астры, аквариум, террариум, а что папа, а папа - космонавт Береговой охраны, а как это, а так это, а папа у него герпентолог в серпентарии, укушенный, куда ты лезешь, да я так, может, тебе любви хочется, хочется, перехочется, уже поздно, спать пора, хочу-хочу-хочу, не хочу-не хочу-не хочу, так зачем же он разбил все фонари? Зачем ты меня позвала? - спросил он, прервав ее мыслей ход. Не знаю - ответила Кристина, отбросив сигарету. Потом помолчала и сказала так: Сейчас мы с тобой отправимся гулять, потом поедем к кому-нибудь, выпьем, попоем песен, потом ты захочешь меня трахнуть и я, скорее всего, позволю это тебе. А что потом, я даже и не знаю. Хорошо - согласился он, - Давай так и сделаем. Только, если можно, я хотел бы все проделать в обратном порядке. Что, сразу трахнуть? - усмехнулась Кристина. Нет, сначала не знать, - непонятно сказал он, поднялся и прищурившись посмотрел на солнце. Она поднялась тоже. Мальчики вскричали бис. Судьба-дорожки, как делать дело, где теперь Изя, где теперь учитель, где теперь вы все, друзья-однополчане? Бросили меня на произвол, теперь эта девочка, которую я вижу второй раз в жизни, а слышу - в третий, предлагает сделать мне то, что я и так бы сделал рано или поздно, все равно. Что ж, придется ее любить. До гробовой доски. Прости меня, мама, но у нее хотя бы есть голова. Он не оглянулся на Кристину. Молча пошел. Куда? В Финляндию поедем. Она улыбнулась немного неловко, пожав узкими плечами, послушно двинулась за ним к вокзалу. Каменная природа молча вздымалась вокруг них, ничего не соображая, да и, собственно, не собираясь ничего соображать. Он проигнорировал кассы, он даже не знал, где на этом вокзале кассы. Они подошли к первой попавшейся электричке и дальше - вдоль нее. Куда мы едем? опять спросила Кристина. Глупо спросила. Мы едем по этой дороге до леса, - сказал он, посмотрел на нее и в первый раз изобразил на своем лице некое подобие улыбки. Она, видя такое потепление, тут же схватила его за руку. А он тут же свернул в вагон, лавки деревянные, пассажиры сонные. И поезд поехал. Куда же я ее везу? Куда же он меня везет? Что с ней делать? Что он со мной будет делать? А может, взять и удолбаться? Да, наверное. Хэш располагает к откровенным беседам, если не хватает ума просто беспричинно смеяться. Кристина щебетала ни о чем, а он угрюмо молчал. А потом уткнулся в грязное стекло и, словно про себя:
